– Кое-кто считает, что он дьявол. Или что в предках у него был пират, который насильничал над женщинами и убивал детей. Стоит людям увидать Пьетюра, и они сразу думают, что жестокость у него в крови. – Ничего подобного! – возмущается Роуса, но тут же припоминает, как сжимается что-то у нее в животе, когда она заглядывает в медные глаза Пьетюра, будто вспыхивающие от злости или от радости. Есть в нем нечто звериное, и от этого вся она напрягается, как натянутая струна. – Однажды Пьетюр сбежал, – говорит Катрин. – Эйидль послал за ним Йоуна, и Пьетюр, когда вернулся, решил остаться с ним. – Эйидль хотел, чтобы он вернулся? Но Пьетюр говорил мне, что Эйидль – негодяй… – Эйидль по-прежнему считает Пьетюра своим сыном, несмотря на их вражду. – Но что стряслось? Катрин пожимает плечами и отворачивается к огню. Снова, как и в те разы, когда речь у них заходила о Йоуне, Роуса чувствует, что она чего-то недоговаривает. – Гвюдрун уверяет, что Пьетюр – нелюдь, – бормочет Катрин. – Очень она его боится. По коже Роусы пробегает холодок. – А ты? Ты боишься? – Конечно, нет. – Катрин не смотрит ей в глаза. – А Анна? Он не трогал Анну? – Я… Нет. – Но тут Катрин резко умолкает, и на скулах ее подрагивают желваки. Роуса изучает шершавую кожу своих собственных огрубевших от работы ладоней. Они словно принадлежат другой женщине, которая куда сильней, чем она сама, которая не боится говорить вслух то, что думает. Катрин кладет на ее руку свою мозолистую ладонь. – В жизни не все бывает как в сагах. Роуса улыбается. – Да, я слишком много всего прочла. – И я тоже. А поди-ка послушай теперь, о чем мы толкуем! Оно и немудрено, что мужчинам не по нраву грамотные женщины. Если мы станем читать, тогда мужчины будут стирать наши вещи в реке, а мы – на альтинге пировать. Вспомни, как Фрейдис из «Саги об Эйрике Рыжем» прогнала скрелингов[16] и грозилась отрубить собственные груди. Роуса заставляет себя рассмеяться, и мало-помалу тень, накрывшая их, отступает. Однако время безжалостно, как лезвие серпа, и вскоре ей придется возвращаться в одинокий дом на холме, где ждет ее муж. Роуса взбегает по холму, но она уже опоздала: шум голосов и оранжевая полоска света, пробивающаяся из-под шторы из лошадиной кожи, подсказывают ей, что Йоун и Пьетюр возвратились. Она уже готова проскользнуть внутрь – Йоун рассердится, что она где-то шастает и до сих пор не приготовила еду, – но останавливается и прислушивается. В голосе Йоуна звучит разочарование. Она прижимается ухом к двери. – Нужно было еще попытаться. Ничего? Никто не сказал ни слова? – Я не спрашивал напрямик, – тихо и робко отвечает Пьетюр. – Это вызвало бы подозрения. По-твоему, мне надо было… – Нет, конечно, нет. Ты все сделал верно. Извини, я… – Я знаю. Но тебе нечего бояться. – Разве что… – Голос Йоуна звучит угрюмей. – Тут полным-полно пещер и расселин. А вдруг… – Вздор! – твердо возражает Пьетюр. – Куда вероятней, что датские купцы… – Ты не раз уже поминал Данию. А я тебе толкую, что обстоятельства складываются не в нашу пользу. Оба замолкают, как будто каждый ждет, что заговорит другой. Роуса задерживает дыхание, но молчание длится и длится. Ей приходит в голову, что они могут увидеть, как она подслушивает под дверью. Она ныряет в тепло освещенной кухни. Йоун и Пьетюр стоят по разные стороны стола. Ожидая, что Йоун станет бранить и расспрашивать ее, Роуса торопливо лепечет: – Я собирала клочки шерсти. В хлеву. Я приготовлю nattverður. – Не нужно, – говорит Йоун, не сводя взгляда с Пьетюра. – Поешь без нас. Мы выйдем в море. Не жди нас до утра. – В море? Сейчас? – Пьетюр слыхал, что нынче здесь ходит треска. – Но сейчас ночь! – Мы хорошо знаем море. – Йоун сжимает Роусу в коротком, но крепком объятии, и она чувствует, как колотится его сердце. Он тяжело дышит. – Идем, Пьетюр. За ними захлопывается дверь, и Роуса остается одна в теплой пустой тишине. Она прислоняется к hlóðir, обдумывая услышанное. Чего он боится? И почему они разговаривали о каких-то слухах и датских купцах? Пьетюр утверждал, что ничего не слышал. Но Роуса нимало не сомневается: если о Йоуне и ходят толки на юге, то рассказывать об этом Пьетюру никто бы не стал. Она вздыхает, переводит взгляд на лежащий на столе хлеб и понимает, что не может заставить себя поесть. Вместо этого она подметает пол. Она не так глупа, чтобы поверить, что они сейчас выйдут в море. Они просто избегают ее. Им нужно поговорить с глазу на глаз. Но почему же они ушли из дома? Почему бы не пойти в baðstofa или на чердак? Задержав дыхание, она прислушивается к шуршанию и вздохам дома. Говорят, Анна перед смертью сошла с ума. Может, ей тоже мерещились всякие звуки? Может, это и есть признак безумия? Роуса больно щиплет себя и сильно прикусывает губу, пока не чувствует медный привкус. Потом достает бумагу, перо и чернила. Милая мама, Я рада, что тебе стало лучше. Здесь все так странно. Я слышу непонятные звуки, и мне чудится, будто надо мной нависла какая-то беда. Но это, наверное, всего лишь игры воображения. Йоун Роуса снова вздыхает и вычеркивает все, кроме «Я рада, что тебе стало лучше». Потом складывает листочек маленьким квадратиком и опускается на колени, чтобы спрятать его между половиц под кроватью, туда, где лежат остальные письма. Ладонь ее натыкается на что-то холодное и острое. Сперва она отдергивает руку, потом снова осторожно нащупывает неизвестный предмет и вытаскивает его на свет. Это нож. Он потускнел, будто пролежал без дела не один месяц, и, вглядевшись пристальнее, Роуса замечает на кончике лезвия бурые пятнышки. Похоже на ржавчину, но цвет ярче. Она поддевает одно из пятен ногтем, и оно легко отслаивается. Почувствовав во рту привкус металла, она осознает, что снова прикусила губу. Во рту у нее пересохло, сердце трепещет в груди. Она прислоняется головой к двери и достает из кармана маленькую стеклянную женщину. Фигурка холодна – она всегда холодна, хоть и должна нагреваться от тепла ее тела. Часть третья Кровавые ночи – ночи скорой расправы. Исландская пословица из «Саги о Глуме Убийце» Йоун К югу от Мунодарнеса, декабрь 1686 года Прошлое нельзя укрыть под коркой морского льда. Я стал тем, кто я есть сейчас, задолго до того, как на поверхности воды показалась бледная рука. Мне бы хотелось представить, что время – это леска для ловли рыбы и что, ощупывая ее, я сумею понять, в какой же момент совершил ошибку, привязав себя к камню, который когда-нибудь утянет меня за собою на дно. И все же, как ни бьюсь, я не в силах понять, когда леска начала перетираться. Иногда я гадаю, слышит ли меня Господь. Молитвы сыплются с моих губ, как мелкие камешки, но Он молчит в ответ. Даже Создатель не сумеет сделать прошлое небывшим. Я съеживаюсь в канаве. Позади семь утомительных дней пути от Стиккисхоульмюра. Башмаки из тюленьей кожи промокли, в горле скребет от страха и резкой навозной вони. Шагах в пятидесяти от моего укрытия виднеется чей-то дом, но я не сдвинусь с места, покуда не стемнеет. Под покровом темноты я проберусь в хлев и, даст Бог, мне удастся разжиться горсткой зерна и напиться из кормушек овец. Я прижмусь к их теплым бокам и буду, как милости, ждать забытья. Но долго отдыхать мне нельзя. Я знаю, что за мной уже идет погоня. Закрыв глаза, я представляю их – стаю жарко дышащих волков, напавших на след. Мне нужно протянуть еще три дня. А дальше – пускай хватают меня, пускай убивают, это уже неважно.