– Есть люди, которые нуждаются в любви больше прочих. Анна была очень юна. Ластилась к людям. Очень она радовалась, что уехала из Тингведлира. Бывало, сядет подле меня, пока я вяжу, и говорим с ней о том о сем. Она напоминала мне мою Доуру. Роуса вспоминает рассказы купцов о женщине, бродившей по ночам среди холмов, и о слетавших с ее губ проклятиях, которые ветер разносил повсюду. – С Йоуном она переменилась? Катрин кивает и смаргивает слезы, и Роуса не находит в себе сил продолжать, хотя ей так хочется спросить про странные звуки, так хочется рассказать, что стоны и вздохи, доносящиеся с чердака в темноте, вызывают у нее желание размозжить себе голову молотком, лишь бы больше их не слышать. Катрин протягивает ей еще один ломоть хлеба. – Йоун с ней тоже переменился. Он больше не тот человек, каким был раньше. Лучше слушаться его или хотя бы притворяться, что слушаешься. Он не жесток, но… – Она дотрагивается до руки Роусы. – Делай, как он велит. Прошу тебя, Роуса. Роуса сглатывает, у нее щемит в груди. Она поднимается с места, и Катрин обнимает ее и целует в щеку. – Ты разумная женщина и не станешь лезть на рожон. Я знаю. Роуса бредет домой, и тяжесть на сердце почти невыносима. Ей кажется, что она входит в ледяное море, зная, что тьма и стужа сдавят ей грудь, и придется открыть рот, чтобы сделать вдох. И тогда вода польется ей в уши, нос и рот, и никто ее не спасет, даже если и услышит ее последний захлебывающийся крик. Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года В один прохладный, утопающий в солнечном блеске день возвращается Пьетюр. Его не было почти две недели, и Йоун мало-помалу становился все более раздражительным, все чаще всматривался в даль и что-то бормотал об урожае и рыбе. Пьетюр беззвучно появляется из ниоткуда, будто вырастает из-под земли. Только что Роуса смотрела на бегущие по небу облака – и вот за спиной уже раздается его голос. – Будешь на солнце глядеть – ослепнешь. Она резко оборачивается. Пьетюр стоит на расстоянии всего трех локтей от нее и улыбается. Как это она его не услышала? Она поправляет чепец. Должно быть, волосы у нее растрепались на ветру, как у какой-нибудь торговки. – Ты меня напугал. – Извини. Когда сызмальства прячешься от чужих взглядов, ходить будешь не иначе как крадучись. – Он поворачивается к морю. Сегодня оно серебрится и в ожидании зимы дышит обещанием первого льда. – Здорова ли моя мама? – спрашивает Роуса. – Кашель ее прошел. Она просила меня передать тебе вот это. Пьетюр целует ее в щеку. У него обветренное лицо, и пахнет он травой. Ахнув, Роуса отталкивает его. Он смеется и поднимает руки. – Я всего лишь передал тебе подарок от мамы. Она сказала, что ты придешь в ярость, завизжишь и отвесишь мне пощечину. Я отвечал, что для этого ты слишком учтива. Выходит, я был прав. Злость Роусы смягчается проблеском веселья: Сигридюр, должно быть, от души позабавилась, когда уговаривала Пьетюра поцеловать ее дочь, – значит, ей и впрямь легче. Пьетюр кланяется. – Извини, Роуса. Ты должна рассказать Йоуну о моем дерзком поступке. Он мне уши надерет. Она не может сдержать улыбки. – Я ему ни слова не скажу. – Мудрая женщина. – Он подмигивает, и она вздрагивает, но он делает вид, что ничего не заметил. – Йоун в море? – Нет. Он распахивает поле. – Я сам отнесу ему dagverður. Только мне нужна твоя помощь, Роуса. Ступай в поле, помаши ему и скажи мне, когда он развернет плуг и пойдет в другую сторону. Тогда он будет ждать тебя, а тут появлюсь я – то-то он удивится! Роуса невольно смеется, заражаясь его простодушной оживленностью. Пьетюр прячется за угол дома, а Роуса поднимается по тропинке к полю. Завидев Йоуна издалека, она окликает его и машет. Он утирает лоб рукавом, машет ей в ответ и продолжает работать. Да, Пьетюр отлично знает ее мужа, и Роуса подавляет странное чувство, до нелепости похожее на ревность. Когда Йоун разворачивает плуг в другую сторону, она жестом подзывает Пьетюра. Он взбегает на вершину холма и, минуя Роусу, хлопает ее по плечу. На мгновение у нее перехватывает дыхание. Пьетюр неслышно, как крадущаяся кошка, подбирается к Йоуну, следует за ним с десяток шагов и лишь потом с громким возгласом набрасывается на него со спины. Вместо того, чтобы прочитать ему гневную отповедь, Йоун хохочет – такого глубокого, заливистого смеха Роуса не слышала от него уже две недели, – играючи толкает Пьетюра на землю, тут же помогает ему подняться и похлопывает по спине. Даже издали заметно, что лицо его так и лучится радостью. Роуса вспоминает, как они когда-то смеялись вдвоем с Сигридюр. Никто на свете не знает ее лучше мамы – разве что Паудль. На нее накатывает привычная тоска по дому. Когда ляжет снег, уехать будет уже невозможно. Она до боли стискивает в кармане холодную стеклянную женщину. Затем, внезапно решившись, бежит вниз по склону. Запыхавшись, она добирается до дома Катрин и уже хочет постучать, но тут дверь распахивается. – Надеюсь, ты не собиралась обидеть меня стуком, – говорит Катрин, увидев занесенный кулак Роусы. – Входи, входи. И она подталкивает к гостье миску с какими-то неизвестными зелеными листьями. Роуса пытается отказаться, но Катрин сует миску ей прямо в руки. – Ты таешь на глазах. Это укрепит твои силы. Я уже слишком стара, чтобы тащить тебя обратно на руках. Ешь. – Я не голодна, – неубедительно бормочет Роуса, но пробует несколько листьев. Они горчат, но очень хороши на вкус и даже как будто согревают, хоть и сырые. Роуса ест и не может остановиться. Катрин дважды приносит со двора новую порцию и с улыбкой наблюдает за тем, как Роуса отправляет листья в рот один за другим, будто это ее собственная изголодавшаяся дочь. – Анна тоже их любила. – Катрин склоняется к Роусе и берет ее за руку. – Сразу скажи мне, если почувствуешь что-то неладное. Обещаешь? Роусу охватывает ужас. – Эти листья… – Что ты! Не ядовитые они. Просто ты чересчур бледна. В доме Йоуна… Нет ли там чего-нибудь такого, что аж не по себе становится? Роуса сглатывает и думает о draugar. – О чем ты? – Что ты видела? – резко спрашивает Катрин. – Ничего, я… – Скажи мне, Роуса. Непременно скажи. Если там опасное что-то… – Пустяки, у меня воображение разыгралось. Мне мерещатся звуки. – Когда? Где? – Катрин придвигается ближе, впиваясь в Роусу широко раскрытыми глазами. – Обыкновенно по ночам. Они доносятся из запертой комнаты. Но я уверена, что сама же это все и выдумала. – Запертой комнаты? – Руки Катрин крепче сжимают миску. – Да, на чердаке. Я… Он запретил мне туда заглядывать. Катрин садится на место. На лице ее читается беспокойство. – Чердак никогда не запирался. – Помолчав немного, она встает. – Я сейчас же пойду погляжу. – Нет! – вскрикивает Роуса. – Нет, нельзя. Тогда он узнает, что я тебе рассказала. Катрин снова садится, но губы ее плотно сжаты, зубы стиснуты. – Что, по-твоему… – шепчет Роуса. – Не знаю. – В лице Катрин ни кровинки. – Ешь давай. Прошу тебя. Роуса садится и через силу продолжает есть. Студеный ветерок просачивается в щели меж деревянной обшивки. Листья превращаются в безвкусную труху и застревают в горле. Роуса тихонько отставляет миску. – Пьетюр возвратился. Вид у него довольный. Катрин вздрагивает, словно просыпаясь. – Это хорошо. Торговля небось бойко пошла. Нынче датчан к нам приехало полным-полно. А то, я знаю, многие исландцы с Пьетюром ни за что иметь дела не станут. – Потому что он найденыш? Катрин кивает.