– Эй, ты! Она резко оборачивается и видит дюжего мужчину, даже выше Йоуна ростом. У него багровые мясистые щеки и крохотные глазки-буравчики. – Ты его новая жена, – злобно цедит он, скрещивая на широкой груди огромные руки, похожие на бараньи окорока. – Я… – Она делает шажок назад. – Это ваш дом? Простите, я… – Вынюхивала что-то, – резко перебивает ее здоровяк. – Как и та, прежняя. До добра это ее не довело. – Я не хотела ничего дурного. – Она тоже так говорила. Только вот хворь ее все одно настигла. – Олав! Уймись. – Между ними внезапно вырастает Катрин и, подбоченившись, одаривает Олава сердитым взглядом. Тот смотрит на нее исподлобья. – Так-то любезно ты привечаешь жену bóndi? Что скажет Йоун, когда узнает, что ты ей угрожал? – Я не угрожал, – бормочет Олав. – Она рыскала у меня под дверью, и… – Вот как вскочат у тебя волдыри, станешь рыскать у меня под дверью и звездчатку просить, и я тебе это припомню, – огрызается Катрин. – Идем, Роуса. Она подхватывает Роусу под руку, и та, прильнув к ней, покорно идет следом. – Спасибо. Я… – Йоун знает, что ты здесь? – Катрин смотрит на нее настороженно. – Нет, он в поле. Я… – А ну живо возвращайся к себе. – Но я хотела… Катрин сжимает плечи Роусы. – Навестишь меня в другой раз. А теперь ступай. – Но я… – Погляди, люди уже о тебе шепчутся. Не ровен час, расскажут Йоуну, что ты сюда приходила. За спиной Катрин уже собралась небольшая толпа. Сельчане тихо переговариваются меж собой. До Роусы доносится пронзительный смех, похожий на звон бьющегося стекла. – Ступай же, – настойчиво повторяет Катрин. – Я с ними потолкую, авось сумею убедить их держать язык за зубами. А ты впредь будь осмотрительней. Ступай! Катрин подталкивает Роусу, и та, спотыкаясь, бежит вверх по склону. Грудь ей сдавило, в затылке покалывает под чужими взглядами. На полпути Роуса останавливается и сгибается пополам, сдерживая всхлипы. Она не решается оглянуться, посмотреть, не глазеют ли на нее сельчане. Она и без того хорошо представляет эти безжалостные взгляды – точно так же смотрел Олав, когда говорил о болезни Анны. Однако не ненависть читалась в этих лицах, а отвращение и страх, будто она, Роуса, казалась им ядовитой змеей. Она через силу переставляет ноги, через силу возвращается в темный дом и останавливается в кухне, не отваживаясь пройти дальше. Дыша глубоко и прерывисто, она съеживается возле hlóðir. На улице стонет ветер. Над головой скрипят и вздыхают доски. Роуса зажимает уши ладонями. К приходу Йоуна она заставляет себя встать и приготовить еду. Она не решается поднять на него глаза. Вот-вот он выбранит ее за неповиновение, вот-вот скажет, что знает, что она ходила в селение. Но Катрин, по-видимому, все же убедила сельчан не выдавать ее: Йоун говорит только о сене да об овцах. По ночам дом переводит дух. Часы проходят в безмолвии. Пять ночей подряд Йоун сперва выжидает, пока Роуса не притворится спящей, и только потом, пошатываясь и дыша кислым запахом спиртного, забирается в постель. Растерянная, напуганная, Роуса лежит в темноте не шевелясь. Засыпает она, свернувшись клубочком, и просыпается в той же позе; от неподвижности все тело ноет. Она ему противна? Может, с ее лицом или фигурой что-то неладно? Или от нее дурно пахнет? Она боится его прикосновений, но этой необъяснимой отчужденности тоже вынести не в силах. Она ощущает себя чем-то вроде твердой и прозрачной безделушки, которая висит у нее на шее. Быть может, он робеет перед ней? Но с чего бы это, она никак в толк не возьмет – он ведь уже был женат. Или он думает, что это она его не желает? Уж не ждет ли он от нее какого-нибудь знака? Он храпит у нее под боком, и голова ее так и гудит в темноте от этих мыслей. На пятую ночь она поворачивается к нему. – Мама знавала одну женщину из Скаульхольта. Она вышла замуж, но так и не понесла ребенка. – Д-да? – От выпивки у него заплетается язык. – Да, она… – Роуса прикусывает губу. – Она считала грехом… делить ложе с мужем. – Правда? – уже резче спрашивает Йоун с внезапным беспокойством в голосе. – Библия учит нас, что похоть – это грех. Роуса сглатывает. – Но разве Адам не просил Господа создать Еву, чтобы она… чтобы она стала ему подругой? Она неуверенно кладет его ладонь на свою щеку. У него сбивается дыхание. Она прижимается губами к его руке, и та медленно соскальзывает ей сперва на плечо, потом на грудь. Роуса внутренне сжимается от этих осторожных и неприятно щекочущих прикосновений, но пересиливает себя и не отстраняется, когда его ладонь спускается ей на живот и ныряет под край сорочки. Он целует ее. У него большой и влажный рот. Податливые вялые губы. Он дышит резким запахом алкоголя. Глаза зажмурены. Он целует ее еще раз, напористей, задирает ее сорочку, наваливается на нее и оказывается сверху. Он тяжел. Роуса упирается в его грудь руками, чтобы не задохнуться. Йоун раздвигает ее бедра коленями. Когда он входит, ее пронзает острая боль. Она вскрикивает и сжимает зубы. Он толкается в нее резкими рывками; она закрывает глаза и начинает мысленный отсчет. Холодная стеклянная фигурка, висящая у него на шее, размеренно бьется о ее подбородок. Но вот он, постанывая, содрогается с закрытыми глазами и искаженным, словно в агонии, лицом – и все кончено. Он скатывается с нее и почти сразу засыпает. Она лежит не шевелясь, разглядывая черные тени и серебристый поток лунного света. По внутренней стороне бедер сочится жидкость, похожая на содержимое носового платка. Роуса поворачивается на бок, и между ней и Йоуном остается этот след договора, подписанного ее кровью. Наутро она сдернет с постели простыни и пойдет к ручью замачивать и отстирывать их. Несмотря на боль, она внутренне ликует. Быть может, теперь, когда она по-настоящему принадлежит ему, он станет к ней добрей, полюбит ее так, как должно мужу. Ночью Роусе снится Паудль. Он лежит на ней, но она не чувствует его веса. Когда он начинает двигаться в ней, она тянется поцеловать его, но губы ее тоже онемели. Она обвивает его руками, притягивая к себе, но он исчезает, и она остается одна – пустая внутри, как яичная скорлупка. Просыпается Роуса рано, в перламутровых предрассветных сумерках. В постели она, как обычно, одна. Она тихонько бредет в кухню, кутаясь от стужи в платок и с каждым шагом ощущая острую боль между ног. Только увидев, что в кухне пусто и Йоун уже ушел, она понимает, что кралась, затаив дыхание. Нужно напечь хлеба; нужно опалить голову ягненка, чтобы очистить ее от шерсти, и замариновать в сыворотке; нужно заштопать носки Йоуна, которые он оставил на табурете, – на пятке зияет дыра. Она неуклюже присаживается возле hlóðir и, съежившись, льнет поближе к его теплу. Снимает с шеи совершенную стеклянную женщину – на ней ни царапинки. Крохотное прозрачное личико безупречно и хранит смиренное выражение. Изображает ли фигурка настоящую женщину или же мастер просто выдумал это прелестное создание? Роуса со вздохом прячет украшение в карман. Она надеялась почувствовать хоть что-то. Любовь? Удовлетворение? Новую власть над собственным мужем? Но вместо этого она чувствует себя ничтожной и грязной, будто ложка, которой выскребали скользкую требуху из брюха убитой скотины. Но ведь Йоун посылает маме и Паудлю провизию, не бьет ее и не делает ей ничего худого. Быть может, этого уже достаточно. Быть может, чтобы довольствоваться своим браком, нужно всего лишь смириться с тем, что вызывает недовольство. Следующие ночи похожи одна на другую. Йоун напивается так, что лицо его обмякает и расплывается в благодушной улыбке, а язык начинает заплетаться. Иногда, ложась в постель, он тут же начинает храпеть. Это лучшие из ночей: во сне лицо его кажется моложе и мягче. Временами, разглядывая его в рассеянном полусвете, Роуса думает, что даже могла бы что-нибудь к нему почувствовать. Нечто вроде нежности, порожденной близостью. И тогда страх отпускает ее и она уже не прислушивается, затаив дыхание, к доносящимся с чердака звукам, а засыпает вслед за Йоуном. Но в те ночи, когда он наваливается на нее, взгляд у него пустой и непроницаемый, как запертая комната наверху. Он всегда молчит, но, когда все заканчивается, запечатлевает поцелуй на ее щеке или груди, слезает с нее и уходит в ночь. Иногда он возвращается на рассвете и ложится у нее под боком, принося с собой стужу и запах моря и дыша кислым запахом brennivín. В такие ночи, пока его нет рядом, Роусе приходится зажимать уши подушкой, только бы не слышать звуков с чердака. Дважды ее будило движение воздуха: будто кто-то шел к дверям мимо ее постели. Как-то раз она проснулась, задыхаясь, в полной уверенности, что кто-то стоит и смотрит на нее. Она лежала не шевелясь, стиснув зубы и чувствуя, как от неизвестного, стоявшего совсем рядом, исходит тепло, как скользит чужой взгляд по ее лицу, рукам, по всему телу. В конце концов она, по-видимому, уснула, а когда спустя некоторое время открыла глаза, в доме было темно и тихо. Йоуну Роуса ничего не говорит. Он может прийти в ярость от ее вопросов, а может презрительно отмахнуться от ее ребяческих фантазий, и она не знает, что из этого хуже. Даже море утратило для Роусы былую красоту и уже не манит ее горизонтами далеких земель, о которых рассказывают саги. Теперь оно смыкается вокруг нее железным кольцом. Временами, стирая одежду в ручье, Роуса замечает вдалеке чей-то силуэт – то Гвюдрун, то Катрин, то еще кого-нибудь из сельчан, наблюдающего за ней издали. Иногда они даже подходят ближе и заговаривают с ней, но в их лицах и жестах всегда проскальзывает настороженность, а речи всегда сдержанны. Катрин ведь и впрямь обещала что-нибудь придумать, чтобы Роуса могла прийти к ней? Или это Роусе тоже померещилось? Она все глубже и глубже погружается в водоворот собственных мыслей и уже не уверена, что может отличить действительность от выдумки. Она даже подумывает снова отправиться в селение, но потом вспоминает искаженное злобой лицо Олава и в нерешительности останавливается, до боли сжимая в кармане камень с гальдраставом. Однажды она видит, как Йоун спускается по склону навстречу сельчанам. Кто-то замечает его, и по толпе пробегает легкая зыбь, будто ветер качает колосья пшеницы. Все как один застывают и опускают глаза в землю. Дети и те оставляют игры и цепляются за материнские юбки. И вот Йоун уже среди них. Даже издали Роуса слышит сопровождающий его приветственный гул. Временами он останавливается то потрепать по щеке ребенка, то поговорить с одной из женщин. Дети и их матери кажутся еще меньше ростом, когда к ним подходит этот широкоплечий великан с могучими руками. Роуса с волнением наблюдает за мужем: отсюда, издали, можно представлять, что он приободряет людей и ласково говорит с ними. Потом Йоун поднимается по склону обратно, и сельчане прячутся по домам, как вспугнутые птицы. Роуса тоже возвращается в дом, и ледяная корка одиночества сковывает ей грудь. Спустя неделю отшельнической жизни Роуса уже готова кричать. Ей нужно увидеть хоть кого-то, хоть с кем-нибудь поговорить. Сейчас она кончит стирку и снова спустится в селение. Пускай Йоун злится. Она больше не в силах выносить это одиночество. Роуса раскладывает белье на камнях у ручья, раздумывая над тем, что сказать в свое оправдание, если Йоун увидит ее среди сельчан, как вдруг в ее сторону направляются две женщины. Обе кажутся ее ровесницами, обе с маленькими детьми. Они перешептываются меж собой и хихикают. В десяти лошадиных корпусах от Роусы они останавливаются, и одна из женщин подталкивает вторую вперед. Та спотыкается и сердито шипит на свою подругу, которая только смеется в ответ и снова ее толкает. Роуса здоровается с ними. Обе вздрагивают, а один из детей прячется за юбку матери. Роуса машет им. – Меня зовут Роуса. Я жена… новая жена Йоуна Эйрихссона. – Мы знаем. – Белокурая женщина сдвигает чепец на затылок и, сощурившись, с опаской смотрит на Роусу. – Я Ноура. А это Клара. Роуса чувствует, что улыбается чересчур широко, но не может ничего с собой поделать. – Я тут… А Йоун… Я уж думала, вы тоже убежите, как все остальные. Будто у меня потливая горячка. – Она принужденно смеется.