Йоун сжимает ее пальцы. – Нет нужды плакать. Он делает несколько глотков brennivín, отправляет в рот гигантский кусок хлеба и шумно жует, глядя в тарелку. – Ты устала, Роуса, и ты сама не своя. Но я прощаю тебе твое любопытство. Оно естественно. Я понимаю. Делай, как я скажу, – и я не буду сердиться. И в этот миг, словно удар под дых, на нее обрушивается внезапная и безотчетная тоска по тесному домику в Скаульхольте, по возможности свернуться калачиком под одеялом и прижаться к маме. Они с ней тогда еще смеялись над тем, какие ледяные у них ноги. Они были голодными, озябшими и счастливыми. Будто прочитав ее мысли, Йоун продолжает: – Пьетюр наутро отправляется на юг торговать. По пути он заедет в Скаульхольт, чтобы свидеться с твоей мамой и привезти ей новых съестных припасов. Можешь написать ей, что у тебя все благополучно и что ты счастлива. У меня есть бумага и чернила. До чего странная попытка примирения. Роуса не решается спросить, можно ли ей поехать с Пьетюром. С каким удовольствием она бы согласилась проделать этот ужасный путь еще раз, лишь бы вернуться домой, к Сигридюр! Но если она хочет, чтобы мама пережила эту зиму, придется остаться здесь, слушаться мужа и быть ему хорошей женой. Роуса чувствует себя форелью, которую насадил на острогу Пьетюр в Скаульхольте. Как ни бейся, как ни трепыхайся, уже не вырвешься. Она неловко встает из-за стола, моет посуду в лохани с водой из ручья, на цыпочках идет в baðstofa, снимает шерстяное платье, натягивает ночную сорочку и ныряет под вязаные одеяла. Постель пропиталась ночной прохладой. Роуса ежится и ждет, когда придет Йоун и ляжет рядом. Она считает собственные частые вдохи, раздающиеся будто откуда-то со стороны, крутит в пальцах уголок одеяла и подавляет желание сунуть его в рот, как в детстве. В серебристом свете луны, льющемся в затянутое пергаментом крохотное окошко, все предметы в комнате обрастают резкими тенями. Во тьме, обступающей это мерцающее пятнышко, может скрываться что угодно. Зубы Роусы стучат. С кухни доносится шум. Звучат раскаты мужского хмельного смеха. Роуса крепко зажмуривается и натягивает одеяло почти до самой макушки. Она стискивает в кулаке стеклянную женскую фигурку, сворачивается калачиком и прижимает ее к груди, словно убаюкивая собственный беспокойно мечущийся разум. Она проваливается в шершавое полузабытье, где весь мир состоит из сумрака и звуки похожи на дыры в шерстяном одеяле. Она – Роуса, но в то же время Гудрун из «Саги о людях из Лососьей долины», разрывающаяся между двумя возлюбленными. Йоун держит ее за одну руку, Паудль – за вторую, и она пытается вывернуться из рук Йоуна, но только притягивает его ближе. Она хочет закричать, но из раскрытого рта не выходит ни звука, а потом она начинает задыхаться и один за другим выплевывает камни, на которых начертаны руны. Она опускается на колени, чтобы собрать их и спрятать от Йоуна, но вот уже его ладонь приподнимает ее подбородок, вынуждая ее посмотреть ему в глаза, и когда их взгляды встречаются, его зубы обнажаются в злобном оскале. «Анна!» Роуса резко садится на постели, схватившись за горло: на шее у нее все еще смыкаются пальцы Йоуна, в ушах все еще звучит рычащее «Анна!». Соседняя кровать холодна и пуста, полоска лунного света растаяла, и дом окутала ночь. С кухни не доносится ни звука. Мужчины куда-то ушли. Задать корм скотине? Внезапно Роуса вспоминает о найденном листочке с руническим символом. Она засовывает руку под тюфяк, но пальцы встречают пустоту. Она садится, приподнимает край тюфяка, заглядывает под него, ощупывает раму кровати. Ничего. Странно. Неужто собственный разум снова сыграл с ней злую шутку? В свой первый день здесь она была ужасно измотана. Роуса вздыхает и ложится обратно, но тут сверху доносится какой-то шум. Доски потолка явственно скрипят, будто по ним ступает кто-то в башмаках с мягкой подошвой. Роуса задерживает дыхание, боясь пошевелиться. Скрип повторяется. Она прерывисто выдыхает и затыкает рот одеялом. В замке поворачивается ключ, и кто-то спускается по лестнице. Роуса крепко зажмуривает глаза и снова перестает дышать. Неизвестный – кем бы он ни был, если это вообще живой человек – сейчас в baðstofa. В течение пяти оглушительных ударов сердца не происходит ничего, а потом Роуса чувствует шевеление воздуха: кто-то проходит мимо ее постели. Шаги замирают рядом с ее головой, и она пытается выдохнуть, задышать размеренно, сделать вид, что спит. Несколько мгновений спустя неизвестный проходит в кухню и оттуда – на улицу, в ночь. Роуса лежит не шевелясь и считает каждый вдох и выдох. На пятидесятом она, пошатываясь, встает, несется стремглав в кухню и выворачивает все съеденное вечером в остывающие угли hlóðir. Она прижимается лбом к камням и стоит так, пока не восстанавливается дыхание. Потом ковыляет обратно в baðstofa, снова ложится и ждет Йоуна. Он так и не приходит, и она зажмуривается и лежит, дрожа и считая удары сердца. Когда Роуса наконец открывает глаза, бледные лучи раннего утра просачиваются в щель между затягивающим окно пергаментом и шторой из лошадиной шкуры. По-видимому, несмотря на страх, Роуса все-таки уснула, и теперь уже поздно. Йоун будет в ярости. Он наверняка приходил домой ночью – но когда? Во рту у нее пересыхает, и она словно опять слышит шаги над головой, склонившегося над ней незнакомца и слабое шевеление воздуха, когда этот человек – или не человек – прошел мимо ее постели. Как спросить об этом Йоуна? Она вспоминает, как он сжал кулаки, стоило ей заговорить о чердаке. А может, он посмотрит на нее с жалостью, как на малое дитя с чересчур живым воображением? Некоторое время она сидит на постели, спрятав лицо в ладонях, но потом заставляет себя встать, перевести дух, одеться, пройти в кухню. Йоун склонился над лоханью и плескает воду себе на лицо и на руки. Его обнаженная грудь и спина густо поросли темными волосами, как звериная шкура. Залившись румянцем, Роуса опускает взгляд. – Извини, – хрипло бормочет она, – я, должно быть, заспалась. Мне казалось, я слышала… – Она поднимает глаза, ища в его лице подтверждение тому, что это он ходил ночью по дому. Что это он смотрел на нее, пока она спала. Но Йоун смотрит бесстрастно. – Еще рано. В его голосе ни следа былой досады. Но где он спал? Не за столом же? К облегчению – он так и не тронул ее – примешивается беспокойство: вдруг с ней что-то не так, вдруг она ему противна? Вокруг шеи у него повязан кожаный шнурок, а на нем висит крохотная фигурка из стекла. Она похожа на стеклянную женщину, которую он подарил Роусе, только, по-видимому, изображает какого-то святого – такие медальоны носят католики. Bóndi подобные украшения надевать не пристало. Заметив, что Роуса разглядывает фигурку, Йоун с вызовом приподнимает брови. Она отводит глаза. Он берет ее за руку, притягивает к себе и целует в уголок губ. Она задерживает дыхание и замирает. Его борода царапает ей щеку. От него пахнет мылом из бараньего жира. – Сегодня я покончу с сенокосом. Принеси мне dagverður в полдень, и мы поедим вместе. Ты ведь этого хочешь, правда? – Он треплет ее по щеке. Щеку покалывает. – Правда, – шепчет она. – На Пьетюра не готовь. – Почему? – Он отправился на юг еще до зари. Я дал ему в дорогу провизии для твоей мамы. Времени писать письмо уже не было, но он и так скажет ей, что ты со мной счастлива. От этих слов у Роусы перехватывает дыхание, но она выдавливает: – Спасибо. Быть может, ей удастся передать письмо вместе с каким-нибудь купцом, который держит путь на юг. Тоска по дому столь сильна, что ей хочется сесть на торговую подводу и вернуться в Скаульхольт. Двумя пальцами Йоун медленно, с силой приподнимает подбородок Роусы, вынуждая ее посмотреть ему в глаза. Заскорузлые руки земледельца и рыбака почти касаются ее горла, и есть в этом нечто до странности ласковое и в то же время собственническое. Йоун изучает лицо Роусы, скользит взглядом по всему телу, будто с нее кожу снимает, и она трясется как заяц. Вот-вот его ладонь опустится ей на грудь или сомкнется на горле. Но он судорожно вздыхает и прочерчивает обжигающую дорожку к ямочке меж ключиц, в которой лихорадочно бьется пульс. Под этими прикосновениями мысли о побеге улетучиваются из ее головы. Он пустится в погоню, он вернет ее обратно. Йоун улыбается, обнажая большие зубы. – Тебе здесь все чужое. Я понимаю. Но ты будешь счастлива. В Библии говорится, что муж должен чтить жену. А что требуется от жены, Роуса? – Послушание, – шепчет она и думает: но как же любовь? – И ты послушна. Она через силу кивает – едва-едва склоняет голову, и от этого пальцы его сильнее вдавливаются в ее подбородок. – Скажи мне, что ты счастлива, Роуса. – В стальных глазах Йоуна ни тени улыбки. – Я… счастлива, – лепечет она. Он проводит большим пальцем по ее нижней губе и убирает руку. – Ты будешь хорошей женой. Дверь с грохотом захлопывается за ним, и дом погружается в задумчивую тишину. Роуса вся дрожит. Наверняка это шаги Пьетюра она слышала прошлой ночью на чердаке – он, видимо, собирал бумаги, готовясь ехать на юг. Но зачем ему останавливаться у ее постели и смотреть на нее? Она поворачивается было к лестнице, но не может заставить себя подняться и нырнуть в разверзшуюся над головой черную пасть. Вместо этого она берет мыло из бараньего жира и отчищает стол. Подметает полы. До блеска натирает деревянные двери и стропила ворванью. Она моет, отскребает и метет, пока в доме не остается ни пылинки. Потом приносит ржаной муки и печет хлеб. Пьетюр, судя по всему, перед отъездом зарезал ягненка: на стропилах в кладовке подвешены бараньи ноги. Они уже высохли, но на соломе – там, куда капала кровь, – засохли бурые лужицы. Она приготовит для Йоуна lifrarpylsa. Она мелко режет печень, добавляет овсяной крупы и набивает получившейся смесью бараний желудок. Затем lifrarpylsa отправляется в кипящую воду и с бульканьем кувыркается в котелке почти до самого полудня, наполняя дом горьковатым запахом требухи. Все это время Роуса напевает без слов, чтобы заглушить прочие звуки, настоящие или порожденные ее воображением. Йоун встречает ее стряпню изумленным восклицанием и тут же уплетает lifrarpylsa, утирая жирную бороду рукавом. Когда он улыбается ей вот так, трудно представить, что это тот же самый человек, рядом с которым она чувствует себя пленницей в железной клетке. Наверное, все его угрозы она просто выдумала; наверное, на самом деле его слова всегда были ласковы, но в ее ушах почему-то звучали пугающе. И все же, когда она изредка поднимает глаза и замечает, что муж наблюдает за ней, в его лице мелькает нечто такое, из-за чего ей хочется обхватить себя руками. Он до сих пор так и не возлег с ней, даже почти не прикасался к ней. По ночам он уходит из дома в хлев. Роуса лежит в темноте одна. Закрывая глаза, она представляет себя невидимкой, воображает, будто тело ее медленно становится прозрачным. Чем больше времени она проводит наедине с этим чужим ей могучим человеком, тем более отстраненным он становится. Когда он проходит мимо, она вся сжимается, чувствуя исходящий от него звериный жар. Однажды утром он замечает это, берет ее за руку, раскрывает стиснутую в кулак ладонь и прижимается к ней губами. В этом жесте столько нежности, что у нее перехватывает дух. Он улыбается и снова уходит в поле, а она остается стоять на пороге и смотреть ему вслед. Она уже готова окликнуть его, позвать обратно, но несказанные слова умирают на губах. На третье утро после отъезда Пьетюра Роуса дожидается, пока Йоун не уйдет в поле, и торопливо спускается вниз по склону, к селению. Дома тут больше, чем в Скаульхольте, и наполовину вросли в холмы, будто спрятались за ними. Роуса останавливается немного поодаль, делает глубокий вдох и растягивает губы в улыбке. Здесь живут люди ее мужа. Если она понравится им, Йоун поймет, что нет нужды запрещать ей говорить с ними. Она бросает опасливый взгляд на вершину холма, на поля, но Йоуна не видно, и страх, сдавивший ей грудь, ослабевает. Ближайший дом встречает ее тишиной и приотворенной дверью. Она заглядывает внутрь. В Скаульхольте чужаков, будь то странствующие купцы или паломники, обыкновенно принимают радушно, но здешних обычаев она не знает. Она мнется на пороге, не решаясь войти, и вдруг позади раздается оклик.