Еще несколько шагов по высеченной в базальте дороге. – Сколько раз можно повторять, что седьмая заповедь – о музыке. «Музыка – язык мой общения с вами. Волны, седые громады, – ранимы». Повтори. – Музыка – я-я-язык мой… – Что ты мямлишь? – полный раздражения, говорит Декарт. – Или опять дурака из себя корчишь? – Не надо, папа… – Молись Маркусу! – вопит Декарт. – Сейчас же! Смотри на него и проси прощения! Он угрожающе шагает навстречу сыну. Мальчик пятится и наступает на шишку. Его нога подворачивается, мальчик падает грудью на тропу и, закричав, катится по склону. Внизу клокочет океан. – Папа-а-а-а! Декарт одним прыжком оказывается на месте, где еще секунду назад стоял его сын. Крик Арти, будто струна, обрывается гулким всплеском. Вновь повисает мрачная тишина, лишь ветер злобно посмеивается в кронах. – Хватит! – заревел Декарт. – Все это ложь! – Эти воспоминания вырезали, а после вставили эпизоды о выдуманной тобой болезни. Ты хотел, чтобы в твоей памяти остались только любовь и забота о сыне. Забота, которой не было. – Нет! – рычал он. – Ты не Джулия! Он вспомнил футляр – небольшую коробочку, в которой обнаружил чьи-то контактные линзы. Где он мог его видеть? Не в спальне ли? Как долго она их носила? «Она обманывает меня! Она уже давно прошла Слияние. Слэп морочит мне голову. Это скоро кончится, Декарт. Еще немного, и все закончится. Надо лишь потерпеть». – Арти ненавидел тебя, Декарт, – продолжала она. – И теперь… теперь я не боюсь тебя… теперь я могу смело сказать это. «Они играют со мной, они хотят меня сломить. Помоги мне, Создатель». Из памяти выплыло, как после смерти сына он вечерами пил спирт, запивая им черные таблетки физерина. Его пальцы скользнули к карману и стали поглаживать холодный титан пистолетной рукояти. «Не обращай внимания, – говорил он себе. – Они знают ее мысли и теперь манипулируют тобой. Они забрали ее, и ты виноват в этом. О Господи. Бедная, бедная моя Джулия». Мысли ворочались с трудом. «Они загнали меня в угол, но это еще не конец». Он смотрел внутрь безжалостной фиолетовой бездны. Это противостояние длилось больше минуты: оболочка пристально глядела на Декарта, а тот – на оболочку. «Выход есть всегда». Одним движением он выхватил из кармана плаща плазменный пистолет. Оружие, блеснув титановым стволом, юркнуло ему в ладонь. – Куда будешь стрелять, Декарт? – Слэп улыбнулся и развел руками. – Вы не получите мое сознание! – закричал Декарт радостно. «Создатель, я иду к тебе». Совладав с негнущимися пальцами, он приставил дуло к своему затылку и нажал на кнопку. Мощнейшая вспышка озарила пляж – будто уменьшенная в размерах молния прошибла голову Декарта и вышла у него изо лба. Ему вдруг показалось, что он услышал спасительный голос Создателя, и весь напрягся, прислушался, но мысль, что все это звучит только в его расстроенном, воспаленном воображении, заставила его громко застонать. Декарт открыл глаза и судорожно ощупал затылок. Никаких повреждений. Твердый свод черепа. И только влажные волосы, на которые за ночь прилип песок. И тогда он снова выстрелил себе в голову. И снова, и снова. И еще три раза он давил на кнопку, разъяренный бесплодными попытками вырваться из этого заколдованного круга. Массив снисходительно смеялся. – Где мы? – спросил Декарт. Его голос дрогнул, нижняя челюсть затряслась. Ошеломленный, он стоял на пляже и глядел на пустынный, подернутый сиреневой дымкой океан. – Ты лежишь в капсуле, – раздался низкий баритон, – и почти прошел Слияние. Мы начали десять миллисекунд назад. Пробная версия. Теперь вспомнил? – Абсурд, – ответил Декарт. В отчаянии он метнул взгляд на статую Маркуса. Еще никогда пророк не являлся ему в столь ослепительном великолепии. «Господи, – прошептал Декарт. – Помоги мне». Отрешенно, беспомощно он смотрел на старца, как вдруг почувствовал и осознал, что его жестоко обманули. Во всей величественности пророка сквозил скрытый посыл: мне на тебя плевать. Декарт схватился за виски и упал на колени. Со всей ясностью он понял, что Создатель его не слышит. Он глух или же занят своими делами. – Мы не отпустим тебя, – сказал чей-то высокий незнакомый голос. – Все, что ты переживаешь последнее время, происходит в еще не растворившемся сгустке твоего сознания. Его вновь скрутило, в груди и в животе стало ныть. Покачнувшись, все поплыло вокруг – галька, город, океан, вращаясь и колыхаясь, как в наркотическом сне. – Через четверть секунды ты окончательно растворишься в облаке. Выронив пистолет, Декарт подполз к лужице у океана. Отбросил в сторону размякший картонный мусор, взглянул на свое отражение. Спустя мгновение он уже тер себе глаза, пытаясь вымыть из них проклятый фиолетовый оттенок, царапая песком глазные яблоки. – Пойми, Декарт. – Этот голос раздавался откуда-то из глубин его мозга. – На Острове не осталось одиночек. Только слэпы, Декарт. Уже давно только слэпы. Он обернулся и увидел их – замершую на набережной толпу оболочек. Они стояли неподвижно, вытянувшись по струнке. Они выстроились в ряды и застыли, будто андроиды, отключенные от питания. «О Создатель…» Безжизненным, пустым взглядом он оглядывал слэпов. Но ему уже не удалось охватить окружающее – оно рассыпалось на разрозненные картинки: бледные лица, серые, рушащиеся на гальку волны, фиолетовое сияние (почти теплое, почему-то не ледяное и даже не холодное, как казалось ему раньше). Знакомые фасеточные глаза стрекозы. – Послушай, Джулия, – перед ним проплывает обрывок воспоминания. – Я все обдумал. Мы сходим с тобой вместе. – Куда? – К хакерам памяти. Она смотрит на него и молчит. – Мы начнем новую жизнь, заведем ребенка. Ты же хочешь? Ее душат слезы, она судорожно дышит, открыв рот. Он долго думает, наконец говорит: – Я просто… понимаешь… Все это останется в прошлом. Маркус учил нас жить будущим. Она не отвечает. Он глядит на нее с глубокой и печальной нежностью. – Пойми, Джулия, так нужно. Это для нашего же блага. Она не реагирует. – Нет, ты пойдешь! – закричал он. Он видит перед собой ее искаженное ужасом лицо. Она рыдает, горько скривив губы, загнанная и беспомощная. Он твердит ей убаюкивающие слова, но она вырывается от него, пытаясь убежать в спальню. Он хватает ее за запястье и тащит в автокар. Все померкло, и лишь в груди осталось тяжелое, как камень, чувство вины. В голову ворвались тысячи голосов, разрывая ее на части. Они переходили в лепет, пение, брань и кашель, набор бессмысленных звуков: