Поверхность океана покрывала темная, свинцовая пленка, собранная в мелкие складки. На берег угрожающе набегали волны и, ударяясь о камни, взлетали фонтанами брызг. Декарта разбудило прикосновение к руке. Открыв глаза, он увидел сидящую на коврике жену. – Ненавижу тебя, – сказала она. Он не ответил. Протер глаза, сделал глубокий вдох. – Не смей о нем думать, – продолжала она. – Они имплантировали тебе воспоминания о любви. Арти никогда тебя не любил, Декарт. – Ложь, – выдохнул он. Обессиленный, продрогший, он приподнялся на локтях и сел. – Я чувствую себя мертвой с того дня, когда он погиб. – Погиб? – пробормотал он. – Арти умер седьмого марта. У него опухли лимфоузлы, это был вирус Лиссеца… Он умер у меня на руках! – Нет никакого вируса Лиссеца и никогда не существовало. Ты даже не проверял, Декарт. Ты верил искусственным воспоминаниям. – Мы ездили на обследование… Ты разве не помнишь этого? – Этого не было. Ее голос был холоден. – Ты сам оплатил имплантацию. – О чем ты говоришь? – Ты совсем сошел с ума со своим Создателем. Ты хотел, чтобы Арти верил в него так же фанатично, как и ты. Ты заставлял его учить заветы Маркуса. Ты даже не пытался заинтересовать сына, насильно вдалбливал эту чушь в его бедную головку. Небо висело над головой, как низкий потолок. Волны, догоняя друг друга, плескались и рокотали. В вышине, кружа над статуей Маркуса, крикнула чайка. – Я не помню… – прошептал Декарт. – Нам стерли эти воспоминания. Ты позаботился об этом. – Ты не Джулия, – он закрыл уши руками и покачивался из стороны в сторону. – Ты ужасно злился, когда Арти не мог повторить за тобой эти проклятые четверостишия. Ты кричал на него, бил кулаком по столу и сильно его пугал. Я ничего не могла поделать. На тебя было страшно смотреть, ты был не в себе. Арти боялся тебя. Он знал эти строчки – он читал их мне, – но перед тобой он цепенел от страха и не мог произнести ни слова. – Он подцепил вирус, – бубнил Декарт. – Я помню, как у него болели лимфоузлы. – Не было вируса! Как-то ты потребовал от Арти рассказать все тринадцать заповедей, но он смог назвать только девять. Ты озверел, Декарт… Я все потом видела. Я видела твою вырезанную память со спектром эмоций. Ты был в ярости, и ты ударил его. Грубо, наотмашь ударил нашего сына. Во всем виноват твой фанатизм, Декарт. А после ты поволок его к океану, на скалы… – Нет… – Ты мучился и заказал в конторе «Мнемокарты» редактирование памяти. Тебе стерли эти воспоминания. – Ложь! Перед глазами разлилась тьма, из которой стала проступать картинка, – это просачивалась удаленная память. – Не надо, папа. Мальчик зажимает уши и со страхом смотрит на отца. – Сколько всего заповедей? – строго спрашивает Декарт. – Т-тринадцать. – Вот именно! Не сто, не тридцать, не сорок. Всего лишь тринадцать. А ты не можешь их выучить. Другие дети знают их назубок! – Я выучу, папа, – мальчик вытирает глаза. – Я обещаю. – Мне стыдно перед Ним. – Декарт, похоже, взвинчивается все сильнее. – Он смотрит на тебя сверху и думает: «Какой идиот». Он не замечает, как в комнату входит Джулия. В руках она держит коробку цветных матрешек. – Не кричи на него, – говорит она ледяным голосом. – Не лезь не в свое дело. Повисает тишина. – Арти, малыш, сходи умойся. – Джулия садится на корточки и улыбается сыну. Мальчик выбегает из комнаты. Декарт, покраснев от гнева, ходит из угла в угол. – Сколько уже можно повторять! – говорит он. – Он не может выучить… – Ты его пугаешь. Он долго, испытующе на нее смотрит. – Может быть, – его голос смягчается. Она опускает глаза и тихо вздыхает. – Постарайся быть к нему мягче, Декарт. – Я подумаю над этим. Удрученная, поникшая, она выходит из комнаты. Картинка рябит, идет цветными кругами и сменяется другим воспоминанием. Они поднимаются по гряде. Нагромождение голых, отвесных скал, на вершинах – тонюсенькие зеленые сосны. Тишина. Лишь снизу бьются о камни темные волны да звучит музыка. – Пошевеливайся, Арти! – говорит Декарт. Мальчик плачет. Он едва поспевает за отцом. – Я здесь, папа… Тут так высоко. Мне страшно. – Прекрати ныть, мы почти пришли. Сейчас будем молиться Маркусу. – Да, папа. Уклон становится круче. Дорога вьется серпантином. – А назови-ка мне седьмую заповедь. – Там про океан, папа. Что океан – наш родитель… – Нет, Арти! – кричит Декарт и со злостью пинает мелкие камни. Мальчик останавливается и ежится, уткнувшись взглядом в землю. – Ты глуп как пробка. Это ужасно… Господи, дай же ему ума! – Голос Декарта разносится многократным эхо. – Ума… ума… ума… У мальчика дрожат губы. – Нет, папочка, не надо. И будто покачнулись деревья, а воздух пропитался мраком.