– Ты прав, – ответила оболочка самой себе медленным, тягучим голосом. Он звучал будто в голове Декарта. – Слова верующего разобьются о барьер атеиста, как волны о скалы. – Да, – снова начал тенор. – В этом сила предвзятости: двум разрозненным сознаниям никогда не понять друг друга полностью. Но если их объединить, произойдет чудо, Декарт. Интегрированное сознание не только воплотит в себе мысли и верующего, и атеиста, но и сформирует свое собственное, уникальное, не противоречащее себе мировоззрение. Это парадоксально: две личности, враждовавшие до Слияния, после процедуры превратятся в сильнейшую сущность, верующую в Создателя и не верующую одновременно. – Вы поверите в него, – с неожиданным напором сказал Декарт. Его собственный голос показался ему чужим. – Вы все поверите. Потому что он существует. Фиолетовый огонь завораживал. Он подчинял и магическим образом влек к себе. – Почему она постоянно занимает твои мысли, Декарт? Согласись, это довольно любопытный момент. Декарт потянул вперед руку – слэп даже не пошевельнулся. Декарту хотелось коснуться этого яркого, ослепляющего сияния. Он уже почти достиг цели, когда слэп сказал мягким баритоном: – Нам нравится твоя искренность. А вот Джулия тебя не любит. С того самого дня, как погиб Арти, она чувствовала себя лишь рабыней, прикованной к тебе. – Арти умер от болезни. – Его передернуло. Он заскрежетал зубами и опустил руку. Что-то в нем щелкнуло, поднялась волна ярости и прилила к лицу кровью. – Забудь о ней, – послышался низкий голос Массива. – Это все вы! – зашипел Декарт. – Вы… вы… виноваты! Это вы… манипулируете… Он чувствовал, как весь напрягся – мышцы рук, ног, спины и живота разом окаменели. Слэп заинтересованно следил, что же будет делать Декарт. – Вы! – заорал тот в бешенстве. Он бросился на неподвижного слэпа. Повалить его на землю не составило труда: Декарт был вдвое крупнее его. Замахнувшись, Декарт ударил слэпа по лицу. Под кулаком хрустнуло, хлынула кровь. Декарт метил в мерзкие фиолетовые глаза. Он попал в левый только с третьего удара, хотя слэп не сопротивлялся, обмякнув и только криво улыбаясь, глядя на озверевшего Декарта, который яростно осыпал его ударами. – Что вам от нас нужно?! – рычал Декарт, не узнавая свой голос. Остановившись, он уставился на разбитые, сочащиеся кровью губы, которые шепотом повторяли: – Милости просим, Декарт. – Оставьте нас в покое, – прохрипел он, вскочил и, не оглядываясь, помчался в переулок. Декарт бежал так, будто ожидал погоню, но позади все было тихо. Рухнув на колени, он задрожал, и его начало выворачивать наизнанку. Землю заливали потоки желчи. «Дай мне знак, Господи, что слышишь меня, что не покинул меня, – беззвучно, одними губами прошептал он. – Для меня нет цели выше». Безвольно ссутулившись, он едва волочил ноги, и лицо его не выражало ничего. Ни единой эмоции. Декарт чувствовал себя рыбой, угодившей в сеть. Поначалу он еще пытался вырваться из плена, но яростные метания вскоре сменились на вялые, смиренные движения плавников, означающие скорый конец. «Я злое, никчемное существо. Я недостоин жизни». Ощущая тяжелую пустоту, будто что-то окончательно оборвалось в нем, он сидел на коврике, на берегу за Смуглыми скалами, куда они любили ходить с Джулией. Перед ним возвышалась статуя Маркуса. Благодушного вида старец с черной бородкой-трапецией, с закрытыми глазами и легкой полуулыбкой. Глубокая носогубная складка. Волосы, достающие до лопаток. Он сидел в позе лотоса, лицом к океану, – руки распростерты в стороны, точно он взвешивает, удерживая в ладонях невидимые шары. «Зачем это никому не нужное геройство, глупая война с силой, которая превышает твою в тысячи раз? Когда уже ничего не имеет смысла. Достаточно шагнуть им навстречу, и все закончится». Океан молчал. Впервые за его жизнь волны не пели, и не было той прекрасной музыки – только рокот, унылый, мрачный шелест волн. Раздражающая глаза пестрая полоса пластика. Пейзаж отражал его самого, его внутреннее состояние. «Хорошо, если бы Создатель дал мне какой-нибудь знак, даже самый малый. Пусть разорвет небеса и пошлет мне одинокий солнечный луч. Пусть пролетающая чайка окропит меня пометом. Неважно». Но ничего не происходило. «Я знаю, почему ты замолк, – сказал Декарт, с нежной почтительностью взирая на статую. – Ты проклял меня. Ты отвернулся от меня, Господи. Поэтому я не слышу музыки». Как же вечна и неизменно прекрасна его статуя! В этих величественных контурах, по убеждению Декарта, сосредоточилась вся красота мироздания. Декарт перелез через ограду из блестящих цепей и коснулся рукой бетона. Им овладела мощная чувственная сила, которая таилась в памятнике, и он закрыл глаза. Он не замечал на поверхности статуи темных язв крошащегося от времени бетона. Он совершенно не замечал, что руки и голова Маркуса облеплены потеками белого помета чаек. Он, как слепой котенок, жался к основанию статуи и твердил шепотом: «Я люблю тебя, Создатель, я люблю тебя, люблю». А Джулия… Декарт понимал, что любит ее не меньше, хоть однажды, как ему казалось, он и обманул ее доверие. Не на пустом же месте она столь холодна. Не бывает дыма без огня. И сейчас он бы отдал все на свете, чтобы сжать ее в своих объятиях и услышать от нее искренние, теплые, успокаивающие слова о любви. И тогда, без сомнений, все было бы по-другому, и он бы говорил себе: «Она меня любит, и я ее люблю, а значит, мы сильнее Слияния. И только Создатель над нами, только Он – сила, перед которой мы преклоняемся». «Джулия… Джулия…» – горестно звучало у него в голове, стучало, как метроном. Он вдруг представил глаза жены, цвета спелого ореха, на фоне густеющего мрака, за которым вставали очертания пляжа и музыка. «О твои глаза, – бормотал он, – необъятный океан чувств… я знал это… и ты – как мой Создатель, ты и проверяла меня… моя радость… и я здесь, взгляни на меня, мой свет… еще немного, и я пройду испытание». Он вспоминал ее в костюме и шляпке – в те времена, когда они были молоды и полны веры. Как она встречала его ежедневно, в вечерних сумерках, когда он возвращался с работы. Невообразимым образом она знала с точностью до минуты, когда он вернется. Даже если он заходил в магазин за продуктами. Порой так казалось. «Если бы я только мог умереть. Тихо, спокойно умереть вместе с тобой. Я бы обнял тебя, и мы бы поднялись к Создателю. Мы бы всегда были рядом». Но ему не было дано такой милости. Он подошел к океану и умыл лицо грязной пенной жижей. «Если бы у меня хватило ума отнестись внимательнее к ее словам… Если бы я не был слепо влюблен в Создателя и не пришлось бы мне разрываться между двух огней – Маркусом и Джулией… Если бы я поступил правильно (но что есть правильно?) и прислушался к ней, тогда бы она не перешла на сторону слэпов». Джулия жила в скорлупе одиночества и даже не пыталась проломить ее. Более того, он не понял всей глубины ее травмы после смерти Арти, полагая, что время если не затянуло рану, то хотя бы прикрыло ее края. Он испытывал привычную вину – затхлое, неизбывное чувство, мучившее его годами. Будто именно он был виноват в сложившейся на Острове системе. Будто из-за него страдала Джулия. Он смотрел на закат – красную монету, скользящую в океан, а потом уснул, растянувшись на холодной гальке, укрытый поднявшимся от воды туманом. Ему снились фиолетовые глаза-льдинки, готовые взорваться смехом. Этого он боялся больше всего. – Это неземное ощущение, – сказала она низким, почти мужским голосом. Он сглотнул слюну. Ноги предательски попятились к двери. Джулия никогда так не улыбалась. Очевидно, что перед ним стояла оболочка, которой управляли тысячи чужих сознаний. – Ты решилась… Спина уперлась в холодный металл. – Ты должен пойти со мной, – она приветливо протянула руку. Фиолетовая бездна засверкала. – У кого эмпатия ниже 250 пунктов, обязаны пройти процедуру. Они знали это – потому что знала его жена. Он почувствовал, будто оказался перед толпой дикарей. Слэпы. Фиолетовоглазые демоны. И где-то среди них, точно капелька в океане, затерялась, растворилась, исчезла его любовь. Это было невыносимо. Он обернулся и обжегся о ее взгляд – точно увидел вблизи пылающее фиолетовое солнце. Сон развивался по самому чудовищному сценарию. Декарт с силой оттолкнул слэпа. Точно отпущенная пружина, Джулия ударилась затылком о стену и упала. Что-то высвободилось в нем, и он зарыдал, как дитя, прижимаясь к телу жены, целуя ее руки. Он гладил ее волосы и чувствовал, как погружается в онемение, в какой-то белесый туман. С застывшей маской на лице, не мигая и почти не дыша, он смотрел на нее. Как долго – он не знал. VII