– Это похоже на эпидемию тризги 1256 года. – Карз тараторил как заведенный. – Ты читал об этом, Терх? Она скосила половину населения Острова. А что потом? Мы пережили болезнь Ламмера, нас чуть не погубили технологии термоядерного синтеза, нейтринные генераторы, проклятые нанороботы, а теперь еще и это! Пришла беда, откуда не ждали! Неужели технология Слияния раз и навсегда уничтожит наш благоустроенный рай, нашу уникальную цивилизацию? Как мы могли это допустить? – Еще раз говорю, – флегматично сказал Терх, – я не вижу в Слиянии ничего плохого. Это шаг вперед, но никак не назад. – Я всю жизнь провел в поиске несостыковок, – продолжал Карз. – Брахур писал, что в доостровные времена было много народов и – что удивительно – религий. Теперь же есть только Остров. Почему же вокруг него ничего нет? Ответь мне, Терх. – При чем тут его мифы? – не понял собеседник. – А как насчет того, – Карз широко махнул рукой и чуть не уронил стакан, – что отношение длины окружности к диаметру невозможно вычислить точно? Так писали первые. А как учили нас? Они говорили, что оно равно числу, ограниченному, если не ошибаюсь, двенадцатым знаком после запятой… И даже Брахур… – Да кто такой этот Брахур?! – не выдержала женщина. – Его и не существовало никогда! Сказочный персонаж, не более. Напридумывают глупостей, а потом такие, как вы, это анализируют, мозгами скрипят… Историк Карз чуть не задохнулся от возмущения. Он вскинул руки, хотел было что-то ответить, возможно, едкое и колкое, но промолчал. – У меня рак печени. – Терх со вздохом потянулся к стакану. – И я не хочу умирать, Карз. Этого не случится. Я стану бессмертным. Массив – мой единственный выход. «Это слэпы, – твердо решил Декарт. Он покосился по сторонам, перебирая варианты. – И они не отпустят меня просто так». Ему вдруг остро захотелось увидеть Джулию. Он поднялся и, медленно обойдя столики, двинулся к выходу. «Господи, какой же я дурак». Он сделал еще пару шагов. Мужчины продолжали спорить. Бармен рылся в холодильнике. Молодая пара о чем-то шепталась. – Проклятые слэпы! – заорал Декарт, рванул на себя дверь и выбежал наружу. V Он вернулся в соту и в спешке заблокировал замки. Атмосфера ирреальности, которая сгущалась вокруг него, стала понемногу отступать. Дверь в спальню была распахнута настежь. На полу лежал синий халат, на нем – открытая на середине книга Брахура. Декарт поднял ее, прочитал кощунственное: «…я насчитал 23 композитора, чьи сочинения легли в основу этой непонятной музыки…», хмыкнул и положил книжку обратно. Он долго смотрел на спящую жену, но не мог себя успокоить. Тихонько посапывая, она свернулась калачиком, как обычно, приобняв колени. Он же никак не мог избавиться от ноющего чувства тревоги. Нужно было найти выход, обезопасив их обоих. Но как это сделать? Он лег рядом и, печально глядя на Джулию, стал погружаться в глубокий колодец воспоминаний. Они познакомились почти тридцать лет назад. Он хорошо помнил, как она смутила его на пляже, во время ритуала поклонения океану. Как она появилась перед ним: короткая стрижка, улыбка, в руках – сложенный зонтик и молитвенный коврик. Ее движения были точные и уверенные, в глазах горел огонек задора. Она подошла к нему, постелила рядом коврик: – Вы ходите на пляж каждое воскресенье? – Да, – односложно ответил он. – Я всегда хожу сюда, к скалам. Декарт удивился, что не знает ее – на Острове почти все были знакомы. Она была изумительна: глаза цвета спелого ореха, крохотные веснушки. Ее волосы стягивала тонкая лента с узором, который напомнил ему карту Острова. А после, когда она обняла его в темноте холодного вечера, его одурманили запах ее волос и теплые пальцы, коснувшиеся его спины. Джулия стала живой силой, вторгшейся в его жизнь и навсегда изменившей ее. Она поражала его любознательностью – он едва успевал отвечать на ее вопросы. Более того, она верила в Маркуса даже более страстно, чем он. Она рассказывала ему, что, будучи ребенком, уже признавала высшую силу, создавшую этот великолепный мир. Он заботился о ней, она заботилась о нем. Уходя утром в клинику, он поправлял ее одеяло, целовал на прощание в плечо, в шею и в висок, спросонья она улыбалась ему и желала хорошего дня… А вечером им нравилось сидеть на берегу – чистом, безупречно чистом пляже – и, любуясь закатом, слушать океан. Если бы только он мог спасти их любовь, он бы пожертвовал чем угодно. Если бы только он мог уберечь ее от Слияния, от слэпов, от депрессии и боли. Он любил ее больше жизни, и все происходило благодаря ей и ради нее. Ради их сына. Однажды он услышал из детской крик. – Ш-ш-ш. Я здесь, Арти. Все хорошо. – Мне приснился дурной сон, пап. – Хочешь, я посижу с тобой? Он опустился на край кровати. – Знаешь, что мне снилось? – Что, сынок? – Будто я попал внутрь станка громыхающей машины, а там темно и страшно. – Еще бы. Мальчик всхлипнул. – Она схватила меня за горло стальными клешнями и съела. И меня не стало, папа. – Ты живее всех живых, сынок. Арти начал тереть глаза. – Почему у меня болит шея, папа? – Всего лишь простуда, Арти, со всеми случается. Мальчик помолчал, а потом спросил: – Я умру, па? – Даже не думай об этом, – строго сказал Декарт и поцеловал сына в лоб. – Ты переживешь нас с мамой. – Правда? – Да. Я дам тебе таблеточку, и боль уйдет. А вечером мы пойдем на скалы. – Ура! – обрадовался мальчик. – А можно будет сходить к статуе Маркуса? – Конечно. Арти улыбнулся и обнял отца. – Я люблю тебя, папа. – Я знаю. Я тоже тебя люблю. Еще одно неясное, размытое воспоминание о сыне. Декарт задрожал и с трудом сдержал крик. Чего ему хотелось – так это ломать и крушить мебель. Вирус Лиссеца. Третья стадия. Поражение нервной системы. Тихая смерть во сне. Он десятки раз предлагал Джулии сходить к хакерам воспоминаний, переписать часть памяти, оборвать лишние связи и хоть немного облегчить посттравматическое состояние, но Джулия упорно отказывалась. Она лежала в одной и той же позе – калачиком, обвивая руками колени, и лишь иногда беззвучно плакала. В его улыбке ей чудился сарказм, в любви – жалость, а в увлечении Создателем и онтотеологией – предательство (так он полагал). Онемев, он смотрел на спящую жену. Она была прекрасна. Ему хотелось ласково погладить ее волосы, но он не осмеливался. Он осторожно коснулся ее плеча, ощутил тепло и бархатистость кожи, отвел руку, пробормотал беззвучно ее имя.