– Ты фанатик, Декарт, – сказала она. – Фанатик своей первобытной религии. Прощай. Убитый ее словами, он смотрел, как колышется от сквозняка входная треугольная дверь – влево-вправо, влево-вправо, наконец замирает, – и медленно закрыл глаза. Руки опустились. Он долго стоял так, зажмурившись, с дрожью в коленях. Смысл, наполнявший его жизнь, исчез, как воздух из воздушного шарика. Джулия шла в ближайший филиал Массива и плакала. Сбежать из этого ада? Слияние казалось ей единственным выходом. Вытирая слезы, она вспоминала сына. Процесс запущен. «Еще немного, и я стану частью Массива», – мелькнула приятная мысль. Внутри нее все возликовало, на лице пробилась несмелая улыбка. Немного потерпеть, и все. Одно она знала точно: после смерти Арти она разлюбила мужа. Он стал ей противен, как и его ублюдочная религия. Но за что она ненавидит его? Почему она так его боится? Она не помнила. Какой-то туман, тяжелая дымка скрывали те годы. Конечно, когда Арти заболел, Декарт заботился о нем. Но что-то тут было не так. Джулия не понимала, в чем дело. Поведение мужа раздражало и пугало ее, более того, вызывало необъяснимую панику, преследовавшую ее многие годы. «Скоро я буду спасена из плена, избавлена от этого кошмара». Она подписала бланк, предложенный улыбчивой фиолетовоглазой медсестрой, и легла в капсулу. Внутри пахло дезинфектором. Джулия нетерпеливо закрыла глаза. К вискам прикрепили присоски, на лоб положили монету-датчик. – Готовы? – донесся до нее мягкий баритон Массива. – Да. – Она постаралась расслабиться и сделала медленный, глубокий вдох. Вскоре она ощутила первые изменения. В голову стали проникать голоса. Это ее испугало и обрадовало одновременно. Джулия медленно растворялась в Массиве. Поначалу она слышала хор и видела перед собой калейдоскоп экранов. Будто смотрела сквозь фасеточные глаза стрекозы. В сознание стремительно ворвались старые, забытые воспоминания. Мышцы напряглись и задрожали, как туго натянутые канаты, дыхание стало прерывистым. Туман, обволакивающий память, начал рассеиваться. Ложная, искусственная память о болезни Арти сменялась настоящей. Мир вспыхнул, сгорел и рассыпался на части. Ее охватило чувство, будто ее внутренние часы остановились и время замерло. Слезы навернулись на глаза, губы дрогнули. За мгновение до полного растворения она закричала. Страшно, надрывно, в полную силу, как зверь, угодивший в капкан. Но очень быстро экраны слились в один, произошла полная интеграция, и Джулия стала пластом Массива – одним из тончайших колец на спиле многовекового древа. II Декарт прошел в гостиную, опустился в кресло и несколько минут просидел неподвижно. Он часто дышал, как после бега, но дыхание восстановить не удалось. Джулия застигла его врасплох, и у него сложилось впечатление, что слишком тщательно она выбирала слова, словно заранее заготовила речь. Чего только стóит ее последняя реплика: «Фанатик первобытной религии». Ювелирно точно. Он давно научился разбираться в интонациях ее голоса – обычно живого и утонченного, – так хорошо, что малейший тремор казался ему криком боли. Он думал, что Джулия даже не обратила бы внимания на Слияние, если бы не личная заинтересованность Массива. Почему же она сказала, что он был груб с Арти? Он вспоминал сына. – Арти в своей комнате, – говорит Джулия. – Позови его, я приготовила ему тыкву. Сцена разворачивается и начинает пульсировать в мозгу. Он заходит в комнату и видит, что Арти играет в подаренный набор. Хотя нет, вовсе не играет. Сын сидит на полу, ощупывая шею. Перед ним лежат цветные деревянные скорлупки – разобранная матрешка. Мальчик замечает отца, но не улыбается. – Что случилось, Арти? – спрашивает Декарт. – Отчего ты хмуришься? Мальчик дрожит, на его лбу блестит испарина. – Пап, вот здесь болит. Он указывает на шею, справа и слева, под ушами. Декарт садится на корточки и нежно касается шеи сына. Арти отдергивается, морщится. – Пап, больно. Его взгляд тусклый, и он смотрит в сторону, не на отца. – Я аккуратно, малыш. Едва коснувшись шеи Арти, он нащупывает тугие, набухшие, как виноградины, шишки, по две с каждой стороны. «Это же лимфоузлы», – в ужасе думает он. – Пап, и здесь. – Арти поднимает руки и показывает подмышечные впадины. – Очень больно. Размытое воспоминание. Декарт по привычке подошел к окну, чтобы оценить цвет неба. Оно было привычного серого оттенка, от которого он смертельно устал за много лет. Куда ни глянь – серость. Она рассеяна равномерно и повсюду – тусклый оттенок мрака, разбавленного незначительным количеством света. Однажды Декарт сделал для себя шкалу, и сегодня было около трех пунктов, почти черное. Он с трудом надел уличную накидку с бледно-серым капюшоном – пальцы плохо его слушались, и вышел за дверь соты – нефленовой конструкции, в которой они жили. Из тумана, будто айсберг, торчала голова белой статуи. Это было первое, что он видел, выходя на улицу. Гигантская статуя Маркуса, тридцатиметровый колосс, источенный временем, с трещинами и залатанными швами. Ее было заметно из любой точки Острова – голова пророка будто подпирала небосвод. На углу дома мелькнули фиолетовые огоньки. «Оставьте уже нас в покое», – подумал в отчаянии Декарт. Они стояли у него перед глазами – слэпы, отдавшие души Массиву и, как зомби, слонявшиеся по Острову. Его руки вновь сжались в кулаки. Он яростно тряхнул их, чтобы расслабить, и, когда опустил их к бедрам, где-то далеко-далеко незнакомый голос произнес: – По волнам гуляет белая чайка. Но, может быть, ему это просто померещилось? Строчка из детской песни, которую любил Арти. Остановившись на набережной, Декарт внимательно огляделся. Вокруг стелился туман, под ногами хрустела мелкая, почти черная галька. Постепенно сквозь серую дымку проступили угрюмые силуэты склоненных в молитве островитян. На берегу океана стояли на коленях больше сотни человек. У ближайшего – глыбообразная голова на шее. Будто грибок, жуткий грибок на тонкой ножке. Лицо сморщилось от напряжения, глаза закрыты, масляно-серые губы шевелятся в молитве. Невозможно определить, слэп это или нет. – Маркус, – послышался тихий, гнусавый голос. – Святые воды. Пляж был усеян шапками бурого мха и затертыми молитвенными ковриками, обычно занятыми в это время. Вдоль кромки берега тянулась полоса из мусора – разноцветные пластиковые трубки, бутылки, картонки, пакеты. Декарт прикусил губу. Бессильный гнев захлестнул сознание. «Почему никто не следит за этим?» Кто-то указал ему в сторону океана. Явно не слэп. Заметив свободный коврик, темневший у воды, Декарт направился к нему. Он вновь подумал о белой чайке, но потом отбросил эту нелепую мысль. Подойдя к воде, он несколько минут простоял без малейшего движения, глядя на волны. Он любил ходить к океану и долго, часами («Хорошо, что не сутками», – сказала бы Джулия) размышлять о Создателе. Хмурые волны, отражая небо, набегали на гальку. Холод щипал лицо. Но мусор всегда вызывал в нем ярость. С каждым днем количество пластика только росло, что красноречиво говорило о равнодушии властей. – Океан обладает бесконечным запасом мелодий, – рассказывал Декарту отец. – Он никогда не повторяется. Богатые, насыщенные музыкальные фразы, неисчерпаемость и новизна тональных переходов – в этом жила тайна. «Музыка – язык мой общения с вами», – гласила цитата из заветов. – «В расшифровке этих сигналов лежал путь к Создателю», – считал Декарт. Сегодня океан звучал тихо, но отчетливо: грустные, тревожные переливы фортепиано сплетались с тягуче-грубыми звуками. «Недобрый знак». Шлепки крошечных язычков, лизавших гальку, осторожное причмокивание и бульканье волн, подгоняемых ветерком, – все это сливалось воедино.