Они снова вернулись к своим картам и больше на меня не смотрели — это северная крестьянская галантность такая, я теперь знаю. Дескать, мы по-хорошему. Помочь, но не приставать. И вдруг на меня снизошла благодать. Всё было на своих местах. Опыт Сандро соединился с моим. Я смотрела на старые стены, на фикусы и на мужиков как на родных, отсутствие вайфая вдруг стало мне безразлично. «Везде есть жизнь, и здесь была своя», — писал когда-то Бродский. Но успел ли Бродский полюбить и станционных смотрителей, и баб с торжковским шитьем? «Песня невинности, она же опыта» должна была бы иметь и третью часть: чтобы радостное изумление не заканчивалось тяжелым сарказмом неверия, а приходило к простой и ясной красоте жизни во всех ее формах. Ведь по большому счету, она везде одна и та же — жизнь. И чтобы ее понять, надо просто научиться ее любить. Как бы это ни было иногда сложно. В последний раз — о счастье… Я люблю слово «радость». Радость, мне кажется, — это очень простое и чистое чувство. Ясное, как июльское утро. Прозрачное, как ключевая вода. Радость можно впустить в себя как солнечный свет в комнату. Счастье накрывает как гигантская морская волна. Заполняет, переполняет, подхватывает. Но может и приложить как следует об гальку. Но даже если аккуратно принесет на широкий пляж — долго еще будешь вытряхивать песок, протирать глаза и выливать воду из ушей, смутно радуясь, что снова знаешь, где верх, и где низ, и где ты вообще. В русском языке счастье неотделимо от своего этимологического значения — слепой удачи, везения, случая. Не значит ли это, что каждый из нас, произнося слово «счастье», в глубине своего языкового сознания признаёт, что на самом-то деле это всего лишь совпадение, случай, и что вряд ли его можно заслужить? В Италии я часто слышу, что все имеют право на счастье, но сама эта идея кажется мне очень странной: я, конечно, за права человека, — но кто такое право может гарантировать? Мои итальянские друзья говорят, что во всём виновата католическая церковь (а кто же еще?): она, дескать, приучала нас испытывать чувство вины при малейшем проблеске счастья. Но может быть, всё дело опять в трудностях перевода? Может быть, они говорят о праве не быть несчастными? В разные периоды жизни я без устали размышляла о том, что такое любовь, из чего складывается талант, как построить настоящую дружбу. Теперь, как самый нелепый из всех персонажей Стругацких, я собираю определения счастья. «Счастливей всех шуты, дураки, сущеглупые и нерадивые, ибо укоров совести они не знают, призраков и прочей нежити не страшатся, боязнью грядущих бедствий не терзаются, надеждой будущих благ не обольщаются». Скромный Чехов, протирая свое пенсне, смотрит на нас своими близорукими глазами, мучительно надеясь, что счастье не испортит нас, не сделает слепыми и глухими, не станет обезболивающим наркотиком, не заставит спрятаться за высокими заборами (как он их ненавидел, заборы!) от настоящей жизни. Толстой, который вовсе не был апологетом счастья, тем не менее подарил Пьеру лихорадку счастливого возбуждения в финале романа. Пьер верит в то, что взгляд, осиянный счастьем, высветит всё самое лучшее, научит нас любить людей не за что-то, а просто так, потому что наши сердца переполнены любовью. «Может быть, — думал он, — я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда-либо, и понимал всё, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив». А Пушкин… ах, Пушкин! Ах, Александр Сергеевич, милый… Когда-то в ранней юности мама мне пообещала, что со временем я обязательно научусь любить Пушкина. — Это, конечно, невозможная банальность, — говорила она, — но, видишь ли, иногда именно в банальности и заключена правда. Пушкин — как бы это ни было затерто — и вправду наше солнце. В шестнадцать лет хочется луны, и звезд, и серенад, и «нечто, и туманну даль», но чем дольше живешь, тем больше понимаешь, что именно солнце греет и освещает. Я часто думаю, что именно Пушкин определил те качели, на которых нас качает жизнь: от «на свете счастья нет, но есть покой и воля» к «я думал: вольность и покой — замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан». Ясное осознание покоя и воли может открыть двери радости — и самое обычное летнее утро самого обычного рабочего дня наполнит вас ликованием. Ожидать с замирающим сердцем счастья — это думать, что одного только солнечного утра тебе недостаточно. Но и позволить себе нырнуть в высокую волну счастья, заранее зная, что она перевернет всё с ног на голову, могут далеко не все. Счастье — это не только стоять на солнечном берегу жизни, еще не зная, как тебя протащит по камням и выбросит на берег с переломанными костями. Счастье — это «поплачь о нем, пока он живой». Счастье — это отменить все дела (а они в тот момент кажутся очень важными), провести свой последний день перед отъездом с бабушкой, еще не зная, что он будет во всех других смыслах последним днем вместе. И пусть тебе кажется в тот день, что столько всего еще надо сделать, столько всего успеть, а то, что ты даришь себе сейчас — это незаслуженное, шальное, безответственное русское счастье. Счастье — это отказаться от уже поставленной на рельсы карьеры, уехать от друзей и семьи в страну, к которой не испытывал изначально ни симпатии, ни интереса, начать любить целую толпу странных и шумных людей, отвыкнуть говорить на родном языке — или что там еще нужно сделать? — только для того, чтобы быть вместе с уникальным человеком, потому что надо, надо вовремя понять: другого такого не будет. Нас всех тащит по перекатам и бьет по камням река жизни. Всех. Это не страшно, что счастье может кончиться. У нас у всех есть шанс прийти к покою и воле — и снова научиться радоваться самым простым вещам. И только тогда, наконец, понять, что самое большое счастье — это знать, что каждую передышку, каждую остановку, каждую возможность ты использовал для того, чтобы быть с теми, кого ты любишь. * * * notes Примечания 1 [Кафе] «под домом» (итал.). 2 Класс поездов, соответствующий российским электричкам. От сверхскоростных экспрессов Frecciа и от несколько более медленных и следующих с чуть большим количеством остановок, но всё же скорых поездов InterCity, поезда Regionale с их остановками «у каждого столба» отличаются большей любовью и вниманием к провинциальной и настоящей (а не туристической) Италии: они — не про «добраться из точки А в точку Б», а про жизнь и про умение наслаждаться моментом, а не торопиться и бежать; путешествие как процесс и максимальное погружение в повседневный мир маленьких итальянских городков и деревушек. 3 О том, почему кофе итальянцы пьют именно в «баре», см. на стр. 124–125. 4 Треченто (итал. trecento — букв. триста, а также 1300-е гг.) — принятое в итальянском языке наименование XIV в. В истории искусства и культуры «треченто» используется также для обозначения периода в развитии итальянского искусства Возрождения — Проторенессанса. 5 Название — в память о набегах сарацинов, регулярно грабивших Геную по ночам. 6 Кватроченто (итал. quattrocento — четыреста, а также четырёхсотые годы) — общепринятое обозначение эпохи итальянского искусства XV века, соотносимой с периодом Раннего Возрождения.