Одно из последних сильных наводнений — оно сопровождалось жертвами и разрушениями, хаосом и неразберихой, — вроде бы привело всех к важнейшему решению: нужно строить новые инженерные сооружения для отвода воды. Удивительно, но для этого даже нашли деньги, что в условиях перманентного экономического кризиса совсем не просто. Жаль только, что ничего не построили, потому что один подрядчик выиграл тендер, второй был очень этим обижен, подал в суд, в суде дело застряло, и никакого строительства не случилось. Единственное, что успели, — нарисовать и расклеить по всему городу плакаты: что делать в случае наводнения? Бежать прятаться наверх, а не вниз. (Жертвы часто бывают именно потому, что кто-то, спасаясь от воды, бежит в подвалы и подземные переходы.) Поэтому, когда в этом октябре снова полило с неба — а в Генуе бывает такое, как будто огромной лоханью вычерпывает кто-то море и льет на горы, несколько дней подряд, — так вот, когда море снова стало опрокидываться на горы и город, никто к этому (примерно как к первому снегу в России, ага) не был готов. Вышло наводнение формата стихийного бедствия. Все кварталы, прилегающие к руслу реки Бизаньо, затопило, уровень воды доходил до двух метров. Пострадало много людей, оказавшихся в этом районе, вода подхватывала машины и с силой бросала их на витрины и ворота. Все двери были покорежены, стёкла выбиты, всё разбито. И самое главное — все улицы, подвалы, склады и магазины залило густой клейкой грязью. Городские власти объявили штормовое предупреждение и замолчали. На неделю закрылись школы, университеты и государственные учреждения. Жизнь замерла, и только армия диванных деятелей обсуждала вопрос о том, кто же теперь будет вычищать город: а выглядел город так, что было страшно выходить на улицу. Предлагалось согнать мигрантов, или заставить работать заключенных, или получить субсидии на работы по очистке города… И пока спрятавшиеся на верхних этажах люди всё это обсуждали, на улицы вышли… студенты и школьники. Они надели резиновые сапоги, взяли с собой вёдра и лопаты (у кого-то не было лопат, а только наивные домашние щетки, которыми метут полы), они пошли в самую грязь и работали, не останавливаясь, три дня, пока не освободили проезды. Работали самозабвенно и весело. Они были прекрасны. Их было очень, очень много. Они как-то организовались сами, без помощи взрослых. Во взрослом мире их нельзя нанимать на работу, во взрослом мире за три года нельзя было построить отводные каналы, чтобы решить проблему наводнений. Во взрослом мире, если городские власти объявляют штормовое предупреждение, то нормальные служащие не бросаются спасать госимущество, а сидят дома, желательно на диване… В это время очень грязные и счастливые дети делают самую тяжелую работу. Днем садятся на бордюры и перекусывают. Они смеются, когда носят брёвна. Мальчики смотрят на девочек в леггинсах и работают веселее. Девочки сдувают прядку с потного лица и улыбаются мальчикам. В их жизни есть смысл. Взрослые, конечно, для начала стали препираться между собой, потом беспокоиться: потому что ведь страшно, что они сами, и непонятно… И главное — кто несет за них ответственность?.. Кто будет отвечать, если с ними что-нибудь случится?.. Но с ними и так всё время что-нибудь случается, несмотря на все наши права человека, демократию и европейский суд. Всё, что было очень сложно, совершенно нереально, непредставимо и невозможно, — оказалось очень просто. И действительно, чего уж проще: каждый мог надеть резиновые сапоги и отправиться расчищать грязь. Журналисты назвали их «angeli del fango» — «ангелами грязи», — и стали активно раскручивать тренд. Но к тому времени дети уже успели отмыться и вернуться в только что открытые школы. Некоторое время даже казалась, что вся эта история — почти как в «Гадких лебедях» у Стругацких — прошла мимо сознания взрослых. Пока кто-то не догадался, что можно просто сказать «спасибо». И теперь вместо рекламы с желтых боков автобусов на горожан смотрят счастливые и чумазые дети. Прохожие замедляют шаг, провожают их взглядом и улыбаются. Если внимательно присмотреться к их улыбкам, то становится понятно, что после следующего наводнения они тоже наденут сапоги и возьмут в руки лопаты. Так же, как — увы — всем давно понятно, что следующее наводнение непременно случится, а судебные реформы, и честные тендеры, и строительство отводных каналов, и прочие конструктивные вещи, скорее всего, придется оставить новому поколению старого города. Но, по крайней мере, нам теперь знакомы лица нового поколения — грязные и счастливые. Об одиночестве, флейте и домике в горах Однажды я увидела, как можно использовать то окно в доме, из которого открывается лучший вид. Я была в гостях в глухой итальянской провинции, в маленьком домике, где всё очень просто и аскетично, а у окна, выходящего на горные гряды и море на далеком горизонте, стоял пюпитр с нотами, и поперек него лежала флейта. Несмотря на то, что дело было осенью, я немедленно представила себе финальную сцену мультфильма «И падал прошлогодний снег»: не добыл наш герой то, за чем ходил, сел, свесив ножки с мостка, и смотрит, как зажигаются звёзды. А ему в это время поет флейта. — Ты умеешь играть на флейте? — спросила я Кьяру, хозяйку дома. — Нет, что ты! — ответила она. — Но я решила, что надо учиться, раз уж у меня здесь такой вид. Хозяйка дома была очень активной столичной барышней, зарабатывала больше своего спутника жизни, и, родив ребенка, приняла решение переселиться в глубокую провинцию — чистый воздух, знаете ли, молоко, а главное, откуда же теперь взять денег, чтобы снимать квартиру в центре большого города. Спутником ее был молодой актер, веселый и безалаберный, — и ему, в общем, было всё равно, где жить между гастролями. С тех пор, когда я страшно уставала, когда ничего не получалось, словом, когда я была в точности как тот герой «Прошлогоднего снега» — бегал везде как больной, а искомое не добыл, — я думала о Кьяре, живущей в диких горах, в полном одиночестве: как она устает с маленьким ребенком, редко видит мужа, но зато по вечерам, когда зажигаются звёзды, она становится у окна и… та-да-ти-да-дида-тада-дам — играет на флейте. Именно так я представляю себе мгновенный способ достижения духовной гармонии. Современное общество в этом смысле предлагает массу сомнительных способов: от йоги до лайф-коучинга. Все кругом готовы обучить нас обретать утраченное душевное равновесие — за наши деньги, разумеется. В крайнем случае, если всё пошло не так, можно просто напиться — этот традиционный, освященный веками, национальный русский метод вообще гениален: с его помощью можно не только духовной гармонии достичь, но и преодолеть любой разлом между желаемым и действительным, нужно только иметь хороших друзей и тренированный желудок. Жаль, что эффект действует недолго — до следующего, гарантированно похмельного утра. Если же найти какую-нибудь свою специальную горку или мосток, куда можно забраться, когда совсем уж прижмет и опять всё не получилось, сесть там, свесив ноги, и смотреть, как звёзды загораются и гаснут, — вот тогда можно обрести вдруг совсем другую оптику, подумать: да всё это ерунда, всё это глупости, не это главное. А главное — вот оно, ни словами не опишешь, ни руками не потрогаешь. Интересно только, почему же для этого волшебного переключателя состояний (я имею в виду дзен/не дзен) обязательно нужен домик в горах? Наверное, потому, что в обычной жизни мы перегружены делами, ответственностью, неоправданными ожиданиями, невыполненными обещаниями — как будто мало того, что ты вечно крутишься как белка в колесе, но еще и постоянно чувствуешь, что ты что-то кому-то должен. Не позвонил, не сказал, не участвовал (не дослушал, не утешил, не воодушевил). Главное — не оправдал чьих-то надежд. Кто-то на тебя надеялся, чего-то от тебя ждал, строил планы с твоим участием, — и в тот момент, когда оказалось, что это был совершенно неосуществимый, то есть никак не связанный с реальной жизнью план, вдруг на тебя обрушивается волна чужого разочарования. Надо ли говорить, что ты во всей этой истории — ни сном ни духом? Чувствуешь только, что обрушилось. И хочется куда-нибудь от этого всего сбежать. Вот почему я представляю себе домик в горах. Чтобы добраться туда — на коленях, на оленях, — воздеть руки к небу и сказать: «Всеблагий Господи, наконец-то я один!» Странные мы общественные животные. Принято считать, что мы все страдаем от одиночества, — а на самом деле бо́льшую часть жизни мечтаем куда-нибудь убежать. Кто-то бежит к домику в горах, кто-то влезает на скалы или летает на параплане, кто-то путешествует или стремится жить у теплых морей. Собственно, я тоже бегу, натурально, как же без этого? Как только заканчивается веселое и суматошное лето, мой лучший друг немедленно пишет мне: ты уже забронировала домик в горах? Это на февраль! Потому что сейчас начнется рабочая гонка на выживание — и надо будет думать о том, что вот мы бежим-бежим-бежим, а потом у нас будет вон что! Домик в горах, снег и звёзды. Я только иногда думаю: а смогла бы я туда поехать в полном одиночестве? Конечно, никто в здравом уме не отказывается от лучшей на свете компании, — но все-таки: а что, если настоящий дзен начинается с полного, тотального одиночества? Впрочем, выкинув свой телефон в море, можно получить полное, тотальное одиночество в одну итерацию — но будет ли это дзен? Поэтому я перестаю задавать себе глупые вопросы и бронирую домик в горах. На февраль. …Да, а моя подружка Кьяра долго не выдержала: нашла себе инструктора по йоге, родила от него нового ребеночка и переехала жить в центр большого города. Я только не спросила: с флейтой или без? В несколько итераций. О степени погружения Десять лет за границей сработали странным образом: мне пришлось задуматься о собственной национальной идентичности. Начиная почти любую фразу со слов «а у нас», каждый, в общем, должен задуматься, что́ для него на самом деле значит «у нас». Это не простое «в гостях хорошо, а дома лучше», — это, скорее, понимание того, что для тебя важно. У известного театроведа Анатолия Смелянского есть такое понятие, как «родина-время» — общность опыта, интересов и представлений о жизни, характерных для какой-то конкретной эпохи. Родина-время не определяется по национальному признаку, она может быть общей не только для западных европейцев, но и японцев (таких, например, как Харуки Мураками) — они одновременно прошли через студенческие демонстрации, маленькие университетские бунты, косячки в десять утра (мои ровесники в Италии марихуану любовно зовут Мария) и commandante Che Guevara. Не так давно в Италии был очень популярен фильм про совершенно случайно выбранного президента — простого рыбака из маленького поселка. В одном из эпизодов фильма недоброжелатели подсыпали марихуану в пиццу во время сложных переговоров с китайцами — но навредили сами себе, потому что, отпустив тормоза, все счастливо и одновременно вспомнили свое славное коммунистическое прошлое. Завершался эпизод всеобщим братанием под песню o commandante Che Guevara. Ах, если бы всё было так просто! Но правда в том, что общий бэкграунд, общая родина-время действительно существуют в западной культуре для «детей 68-го». Как для наших шестидесятников. Только, боюсь, это не один и тот же бэкграунд. А у китайцев он, скорее всего, какой-то третий. Тем, кто застал Советский Союз в самом раннем и лучезарном детстве и выжил в лихие девяностые, очень сложно совпасть по ощущениям жизни со своими европейскими ровесниками. И не только с ровесниками. В итальянском есть два глагола для обозначения понимания: capire и comprendere. «Capire» — это скорее интеллектуальное знание, понимание фактов, в то время как «comprendere» означает «впустить в себя и принять», особенно когда речь идет о понимании и приятии того, что не вписывается в твою картину мира. Как часто от нас требуется la comprensione, т. е. умение вникнуть в совершенно чужой для нас мир и принять его, даже в обход логического анализа. Маленькие железнодорожные станции Италии в богом забытых местах, кафель на стенках и старички на лавочках научили меня лучше понимать Россию (как бы пафосно это ни звучало). Крестьяне Паданской равнины, рыбаки Больяско, жители рабочих кварталов Милана заставляли внимательнее вглядываться в лица степных крестьян на Дону, подолгу застревать в сельпо и останавливаться в Торжке, впервые понимая, что в хрестоматийном путешествии из Петербурга в Москву важно не только место назначения. Москва становилась всё больше исключительным праздником — как будто бы там специально для меня насыпают снегу или включают июньский рассвет с соловьями и сиренью. И даже в ноябре с дивана моего любимого кафе мне не видно непогоды. А настоящая жизнь — будни, а не праздник — переместилась на маленькие заправочные станции трассы «Дон», на Куликово поле и в степь, в Титчиху, Дивногорье и Тамань. И такая же жизнь текла в маленькой Арквата Скривия, где все жители так же встают ранним морозным утром, как встаю я, с трудом поднимаясь, чтобы идти на работу. Ночные автобусы и автостанции, бла-бла-кар, региональные поезда и электрички. Ноябрьский туман и мартовский промозглый ветер. Во всех итальянских буднях, мне казалось, я вижу Россию. А на самом деле это просто означало, что бабку в салопе из деревни Шилово я стала любить так же, как и мрачного итальянского типа, выдающего мне в шесть утра самую свежую булку. Что-то мы такое теперь друг про друга знаем: про то, как мы все встали, пошли, понеслись, как по утрам темно и лампа дневного света тихо мигает и щелкает, о том, как надо вбросить себя в этот день, и пережить его, и, по возможности, справиться с ним, и хрен ты с ним справишься, если добрый человек не поставит перед тобой чашку чаю, не кивнет и не обменяется понимающим взглядом. В городах и странах, перегруженных культурными смыслами, очень сложно добраться до сути. Венеция может быть городом карнавала или городом Бродского — но она становится твоей навсегда, когда ты спешишь на работу затемно в густом промозглом тумане и вдруг слышишь, как папа, ведущий сына, заставляет его повторять таблицу умножения. И тут вспоминаешь и бабушку, и коньки в сумке, бьющей по ногам, и шестью-шесть-тридцать шесть, а заодно и лондонский туман, о котором ты столько читала, прежде чем его увидеть, и туман «Амаркорда» — счастливое детство Феллини. За витриной несколько раз горевшего в пожарах и восстановленного театра Фениче вдруг мерещится Михайловское, от которого в годы войны не осталось камня на камне, и голодные бабы с ребятами в ватниках: работали по субботам, чтобы построить всё заново, — потому что однажды созданное нельзя уничтожить, пока мы хотим, чтобы оно жило. Только тогда за золоченым фасадом самого туристического места проступает жизнь — с грубоватыми местными техниками, пьющими в 10 утра вино вместо кофе, и русским оркестром, заселенным по бедности в Местре, везущими в давке вапоретто свои костюмы на вешалках, и работа до упаду, и ночное возвращение в сплошном тумане домой в городе, в котором даже нельзя взять такси. Венеция, залитая высокой водой, Венеция из фильма «Десять зим», Венеция Архитектурного биеннале, Венеция Висконти и Венеция «Набережной неисцелимых» теперь проводит тебя по своим калле с любовью и доставляет тебя в свой спрятанный рай — на маленькие острова в Лагуне, где ушедшие на покой великие архитекторы настроили себе среди крапивы и лопухов настоящих русских дач с большими верандами и соломенной крышей, и теперь смотрят на золотые купола Сан Марко через лагуну с маленьких, шатких, деревянных причалов. Милан со своими модными девушками и дорогими витринами напоминает Москву, а схваченные изморозью осенние листья парка Валентино в Турине приводят на ум Некрасова: «Славная осень! Здоровый, ядреный воздух усталые силы бодрит». Вечно чумазые руки южан в Неаполе и Палермо заставляют вспоминать Кончаловского и его умиление «всей этой цыганщине» — и очередь за куском знаменитой пиццы «Da Michele», и крысы в переулках, и церкви, и воры, и жара в Помпеях, — всё обретает свой смысл. Понять по-настоящему можно только полюбив. Вот и я стала любить пушкинский заячий тулупчик, и толстовских баб с торжковским шитьем, и «плат узорный до бровей» Блока. Итальянцы мне в этом только помогают. Своей северной поэтикой труда, своим южным «эх, однова живем!». «Ты только думаешь, что ты хочешь всё время в Россию, — говорит мне Маша, — а на самом деле — как только ты туда уедешь, немедленно начнешь скучать по Италии». Скорее всего, она права. Я скучаю по золотой осени и снежным зимам, по мартовскому талому снегу и влажному ветру, по голубым подснежникам в апрельском лесу и по соловьям за окном — они лучше всего поют в мае, когда мне никак не вырваться с работы. Я скучаю по своей родине-времени, которая — к счастью, как Михайловское, как театр Фениче, — восстановима в любой момент и в любую секунду, стоит лишь сесть вместе с любимыми за деревянный стол под яблонями или пройтись по бульварам. Но мне никогда не забыть, как я снова помирилась с миром и с Богом здесь, в Италии, на маленькой железнодорожной станции, где я много часов кряду ждала поезд во время железнодорожной забастовки. Меня привез сюда на машине коллега-американец после долгой работы на фестивале в Сполето — театральной мекке Италии. Мы все устали друг от друга, и только вшитый в подкорку обязательный смайл позволял американцу-организатору справляться со своим раздражением. Когда-то в Сполето работал Сандро, и все встречи con i colleghi storici — с давними коллегами из Неаполя, Флоренции и Турина — всегда кончались воспоминаниями о том, как они выучили в Сполето «Бориса Годунова» по-русски, и как напились, и как что-то сломалось прямо перед премьерой. Каждый шаг по горбатым улочкам Сполето был для меня как декорация самого любимого старого фильма: наконец-то я это вижу и даже могу потрогать. В последний день американская труппа поехала на родину Франциска Ассизского, я же смотрела на башни Ассизи из окна провинциального вокзала, где на затертом рисунке каменных полов лежали неровные прямоугольники солнечного света, а по углам стояли кадки с пыльными фикусами. «Даже и не жалко, — думала я. — Мы обязательно поедем в Ассизи — только вместе с Машей и с Петей, но для начала посмотрим вместе фильмы Росселини и Дзеффирелли о Сан Франческо». Местные мужики играли в зале ожидания в карты и изредка на меня посматривали. Я пыталась поймать wi-fi (безуспешно) и дописать очередной текст (тоже без результата). — Синьорина, принести вам что-нибудь? Или хотите, мы чемодан посторожим, пока вы сходите? — Да нет. Спасибо. Хотя… не знаю… да! Один из мужиков поднялся и принес мне стакан холодного дешевого вина. Граненый такой стакан. Очень знакомый. — Сколько я вам должна? — Да, ерунда. Из Сполето, небось, пытаетесь уехать? С нашими поездами всегда так. Но хоть посидите здесь с комфортом.