Следующие десять минут стали сущим кошмаром. Я сидела в одном ботинке и с ужасом осознавала, что спешить этот старый грузин не намерен. Сначала он неторопливо протер сухой тряпочкой ботинок, потом — каблук. Потом обработал место склеивания какой-то пахучей смесью (я полезла за носовым платком), посмотрел, подождал, протер тем же составом еще раз, промазал всё клеем, осмотрел, подумал, добавил пару штрихов (я чихнула и вытерла заслезившиеся глаза), наконец-то соединил, водрузил мой ботинок на верстак, прижал специальным приспособлением, вытер ветошью руки и принялся тихонько насвистывать себе под нос. Тут уж я не выдержала: — Я уверена, что он уже склеился, давайте мне его сюда скорее, скажите, сколько я вам должна, и выпустите меня отсюда — мне теперь придется уже не рысью, а галопом бежать! Сапожник ответил мне долгим взглядом и ничего не сказал, даже насвистывать не перестал. Я попрыгала в сторону своего ботинка, выкрикивая: «Спектакль! Критик! Уйдет! Андрюша мне не простит! Ну кто так еще про его спектакль напишет! А он уже склеился!» Сапожник приподнялся со своей табуретки, преградив мне путь: — Слушай, дорогая, вот я тебя твоей работе не учу? Нет? И ты меня не учи. Десять минут ему надо, чтобы склеиться, вот пусть стоит там и клеится. Потом будешь еще двадцать лет на этом каблуке прыгать! Дальнейшее я помню плохо, что, видимо, объясняется тем самым состоянием аффекта, о котором любят говорить юристы и сценаристы. Я вопила что-то о том, что мне не надо двадцать лет, мне надо на полчаса, что ботинки я себе и потом куплю, а в театр мне сейчас надо, точнее, через 15 минут, и… Когда ботинок с каблуком наконец оказался у меня в руках и я принялась лихорадочно его напяливать, старый грузин смотрел на меня… с сожалением. — Эх, — сказал он, принимая деньги (не больше цены одного проезда на метро), — вечно вы, москвичи, куда-то спешите, бежите, летите, всё норовите сделать тяп-ляп. А почему не сделать по-хорошему? А куда спешить? Зачем спешить? Тут я, наконец, впервые на него как следует посмотрела. Никакой он был не старик. Грузин — да, без сомнения: и нос, и усы, и акцент; но лет ему было не так уж много — может, сорок с небольшим. Просто он никуда не спешил — вот почему я, не всмотревшись, решила, что он старик. Кто же еще мог сидеть себе в сапожной будке, как в избушке на курьих ножках, и работать — как в прошлом веке, не спеша и на совесть? Критика, из-за которого я так волновалась, я нашла флиртующим с моей очаровательной подружкой, которую я пригласила на тот же спектакль еще неделю назад и совершенно об этом забыла. Мое присутствие их даже несколько огорчило — для меня надо было придумывать какую-нибудь причину их счастливого смеха. Излишне добавлять, что рецензия была не просто доброжелательной, а прекрасной. А каблук тот крепко держался даже тогда, когда сами ботиночки совсем развалились от грязи, соли или чем там посыпают московские улицы. Главный вопрос в этой истории лишь один: а действительно, почему же мы всё время куда-то спешим? Может, чтобы это понять, нужно завести себе такую же будочку? Где-нибудь в Италии. Рядом с Миланским собором. Только, наверное, очень уж будут раздражать все эти люди, которые вечно куда-то бегут и готовы сделать всё тяп-ляп — лишь бы побыстрее. Artigiani. Итальянские мастера-искусники — не путать с кустарями! «Artigiano» буквально переводится на русский как «кустарь-ремесленник», но я опять буду придираться к переводу, данному в словаре. Слово «кустарный» неизбежно вызывает у меня ассоциативную цепочку: посконный, домотканый, с суконным рылом да в калашный ряд. И где-то там вдали маячит квасной патриотизм. Ужас. Но, допустим, мои ассоциации — не показатель. Проконсультируемся у великих лексикографов: что-то они там про кустарное думают? Оказывается, что они еще хуже, чем я, думают, — только, как водится, лучше объясняют. Ушаков подчеркивает второе значение — «примитивный, бессистемный, неискусный». Даль говорит, что это «самый плохой и дешевый товар, с виду похожий на фабричный и потому сбивающий цену». А Ленин (в Большой Советской Энциклопедии) забивает гвоздь по самую шляпку: «худший вид капиталистической эксплуатации». В Италии всё не так. Начну с того, что местные кустари-артиджани — это своего рода священная корова итальянской политики. Образование, здравоохранение, культуру какую-нибудь или уж совсем непонятную экологию уполовинить в финансировании — это в Италии можно запросто. А вот негоцианты и артиджани — это соль земли итальянской. Их не только никогда и ни при каких условиях не урезают в правах, но и каждый год придумывают для них какие-нибудь вспомоществовательные, поощрительные, развивательные и прочие благоволительные прожекты. И если в шесть часов вечера вы видите, как по узкой пешеходной улице исторического центра пробирается, расталкивая сплошную массу людей, маленький мусорный грузовичок — то знайте, он здесь ради того, чтобы облегчить жизнь негоциантам. Ежели он не протиснется мимо вас в это время, когда вы гуляете с детьми и покупаете себе булку или мороженое, то бедным магазинщикам придется самим донести картонные коробки до мусорки — а разве можно их так угнетать? Ах нет, у Ленина было сказано «эксплуатировать». Действительно, можно ли их так эксплуатировать? Или, например, разрешение на движение грузового транспорта в пешеходной зоне по утрам. На тех же узких средневековых улочках, мощенных крупной брусчаткой, как раз в то время, когда дети идут в школу, а взрослые — на работу, снуют грузовики, доставляющие товары в магазины. — Почему товары привозят так поздно? — спрашивала я сперва по наивности (еще свежи были воспоминания о разгрузке декораций в пять часов утра где-нибудь в Камергерском переулке). — Не могут ли их привозить, скажем, до восьми? А потом, когда идет основной поток пешеходов, оставлять улицы свободными? — А как же тогда владельцы магазинов? — отвечали мне. — Ведь они открываются обычно только в десять. Не могут же они так рано вставать! Бедные, бедные, угнетенные торговцы и кустари-ремесленники! В десять они не спеша открываются, в 12:30 идут обедать, к половине четвертого возвращаются на рабочее место, а в полвосьмого закрывают свои лавочки. Да, и еще, кроме воскресенья, они отдыхают в понедельник утром — в компенсацию за тяжелую работу в полувыходной субботний день. (Кроме шуток: суббота — это не выходной день, и не рабочий, а… суббота. На бюрократическом языке это называется «preferiale» — «предвыходной».) Ситуация эта, натурально, возмущает только меня. Да и меня, по сути, возмущают только магазины, но никак не мастерские художественных промыслов. Если честно, то я этим ремесленникам просто завидую. И уж, конечно, не из-за послаблений в организации своего маленького дела. А из-за самого дела. «Artigiani» — слово того же корня, что и искусство — arte. Их непосредственное дело — это каждый день создавать маленькие произведения искусства. Шляпы, обувь, платья, перчатки, посуду, сумки, ремни, вазы, стулья — всё что хотите. Сидит себе, например, человек в мастерской, и делает только коробки — все возможные и невозможные: изящные коробочки для писем, элегантные коробки для перчаток, вместительные короба для кладовок, легкие и крепкие ящики для игрушек, футляры с бархатной начинкой, с золотым тиснением, с серебряными замочками и малюсенькими ключиками. Сидит себе, не поднимая головы, и работает, а вокруг него — миллион коробок и футляров: плоских и высоких, круглых и прямоугольных, кожаных и картонных, в цветочек, в полосочку, в клеточку, с райскими птицами и алыми парусами. Утром пробежишь мимо него по дороге в школу — он уже там, ребенка в школу закинешь, зайдешь выпить кофе — а он сидит, работает. Будешь идти с работы или на работу, по пути в магазин или на встречу с подружкой — а он так и сидит, склонившись, и что-то там колдует над своими коробочками. Ну как ему, такому, не простить грузовичок с его материалами, потеснивший тебя на узкой улице? Бог с ним, с грузовичком, тем более что свои картонные коробки он, уж конечно, мусорщикам не сдает — он из них делает произведения искусства. …Я теперь в таких произведениях искусства держу самые нежные воспоминания — любимые детские вещички. В коробке с ангелочками — то, что сгодится для Маши, а с парусами — сугубо мальчишечье, то, что Пете безвозвратно мало, а выкинуть рука не поднимается. Будет кому — отдам вместе с коробкой, пусть отправляется наша нежность в свободное плаванье. Bis dat, qui cito dat[18]. Нищие и проститутки как полезные члены общества Сегодня, у входа в супермаркет, сидящая на пороге нищенка вскочила и стала суетиться, помогая мне затаскивать внутрь коляску. Пандусов здесь, в Генуе, еще меньше, чем в Москве. И в последний раз я видела пандус у входа в школу, расположенную на высокой горе, подняться на которую можно только по трехсотметровой лестнице. Зачем, спрашивается, там пандус? Или новые модели инвалидных и детских колясок уже снабжены вертолетным пропеллером?.. Нищенка, помогавшая мне с коляской, очевидно, не ждала от меня денег. Наоборот, было почему-то очень понятно, что она оставила свое «рабочее место» — ступенечку с аккуратной подстилкой, картонной коробкой для денег и плакатиком, — чтобы предложить помощь от чистого сердца, из любви к детям. Почти при каждом супермаркете есть своя нищенка; всех клиентов она знает в лицо и по функции своей чем-то напоминает хорошего бармена: привет, как дела, ну и погодка сегодня, чао-чао. Я — по московской привычке — отвожу глаза: ну вроде как если бы я ее заметила, то надо бы денег дать, — а итальянцы все как один приветливо здороваются… Может быть, потому что у итальянцев физиологическая особенность такая — услышав «чао», они просто не способны не произнести то же самое универсальное «чао» в ответ. Но иногда мне кажется, что, здороваясь со знакомыми нищими, генуэзцы совершают некий акт социального признания: дескать, если я с тобой здороваюсь, то к чему тогда еще и деньги?.. А генуэзцы очень не любят расставаться со своими деньгами. Вот они и придумали, как избежать лишних расходов: зачислить попрошаек в свои знакомые, а знакомым от них принимать милостыню уже будет как-то неловко. Еще любопытнее проститутки в узких и темных переулках исторического центра. Здания в самом сердце Генуи строились в XIII–XIV веках, там есть улочки в буквальном смысле не шире раскинутых рук — сколько ни хожу по ним, всё время так и жду, что кто-нибудь на меня помои из окна выплеснет. На этих улочках в определенных местах стоят на своем посту проститутки (по-генуэзски — «багаши»), старые и страшные до невозможности. Те, которые «дежурят» ближе к нашей школе, следят, чтобы дети не толкались, не упали, на какую-нибудь дрянь не наступили, малышам делают козу и складывают в умильную улыбку накрашенный рот: «У-тю-тю какая прелесть!» Думаете, кто-нибудь хоть раз возмутился, повел брезгливо плечом? Ничего подобного! Даже наша нонна — совершенный образец элегантности и хорошего воспитания — показывает какие-то чудеса демократизма при всплесках этого чадолюбия. Стоит рядом и вежливо улыбается, пока потрепанные жизнью уличные тетки восхищаются детьми. Проститутки, прозябающие в некогда роскошных, а ныне пользующихся дурной славой генуэзских кварталах, знают по именам тех немногих детей, что там живут. Помнят их возраст, их болезни, ушибы и визиты в травмпункт, дни рождения, знают их друзей и даты семейных праздников — и вообще всецело в курсе событий. А мамаши-владелицы огромных апартаментов с оригинальными фресками XIV века и мозаичным полом охотно останавливаются поболтать: ну кому же не приятно поговорить о собственных детях? И какая разница, с кем? Тем более что если нет разницы с кем, то нет вроде бы и классовых различий, и уже не важно, кто в каком апартаменте живет. А если твой апартамент уже слишком слепит тебе глаза богемским хрусталем и серебряными инкрустациями, то к ежевечерней болтовне с проституткой можно еще прибавить чек для врачей без границ, например, или белорусских детей. Проститутки к тому же страшны настолько, что ни в одну голову не придет беспокойная мысль: уж не заглядывает ли иногда благоверный по дороге домой к этому страшилищу? В Багдаде всё спокойно, дорогие товарищи: к таким страшилищам ни один благоверный не будет заглядывать, да и вообще, посмотрев на такую проститутку, каждая начинает себя ощущать Еленой Прекрасной. Таким образом, и проститутки обретают свою социальную функцию. Непонятно только, как они зарабатывают на жизнь, эти социально полезные создания. Может, католическая церковь придумала какие-нибудь специальные гранты для раскаявшихся магдалин и нищенок-самаритянок? Клуб по интересам. Социальная функция продавцов Ничего вроде бы экстраординарного нет в том, чтобы пойти и купить себе штаны. Но не в Италии. В маленькие магазинчики, столь любимые итальянцами, я уже давно не хожу: четкое знание того, что ты хочешь, воспринимается итальянскими негоциантами как личное оскорбление. Ну разве ж это жизнь — достать с полки белую майку 38-го размера или черные чулки 3-го? Интересно жить, когда приходит клиентка в магазин нижнего белья и заводит такую примерно песнь: «Мы с мужем уже вместе пять лет, и всё, конечно, у нас хорошо, но иногда мне кажется, что надо бы его слегка… как бы это сказать… расшевелить. А послезавтра у него день рождения, вот я и подумала, что надо бы…» Здесь клиентка делает паузу — и три счастливые продавщицы бросаются предлагать ей самые разные штучки. Не обязательно, кстати, самые дорогие; главное — что с такими клиентами жизнь продавца полна смысла. Ну что такое, в сущности, деньги? А тут она и психолог, и дизайнер, и стилист, и консультант по вопросам семьи и брака. Даже торговые центры итальянцы ухитрились превратить (при полной поддержке со стороны самих покупателей) в клуб по интересам! В обычных супермаркетах медлительность кассирш и длинные хвосты очередей к кассам должны побудить вас, по замыслу менеджеров, купить от нечего делать прямо у кассы какой-нибудь ненужной фигни. А в больших итальянских магазинах очереди у кассы имеют другое объяснение: люди должны получить то, за чем они пришли! А пришли они, по мысли итальянцев, не за шмотками — а за простым человеческим общением. Они небрежно, но с явным удовольствием держат на отлет вешалку с выбранным платьицем, любовно расправляют складочки, обмениваются короткими репликами в духе Оскара Уайльда, коротают таким образом за приятной беседой четверть часа, успевая сделать сравнительный анализ цен и товаров во всём городе, а потом еще пять минут беседуют с кассиршей о погоде. Всё это очень мило, конечно, но все-таки для таких мизантропов, как я, которым надо просто купить штаны, — можно уже что-нибудь придумать? Может, надо начать бороться за права глухонемых и добиться таким образом учреждения отдельной кассы для тех, кто не может (или — о ужас! — не хочет) разговаривать? Поискать, что ли, в интернете клуб итальянских глухонемых? Белые скалы Дувра. Провинциальные ярмарки. Флоренция, Венеция и Турин В какой-нибудь сумасшедший день, когда за утренней чашкой кофе пришлось прослушать подробный отчет о футбольном матче, в очереди в кассу — анализ экономического кризиса, а на детской площадке — детальный рассказ о том, кто и что будет готовить сегодня на ужин, нет ничего приятнее, чем открыть вечерком Ирвина Шоу или Сомерсета Моэма. Так однажды я наткнулась в записных книжках Моэма на один пассаж, показавшийся мне очень верным, хотя и не лестным для моего новоявленного, начавшегося развиваться уже здесь, за границей, патриотизма. Моэм удивлялся тому, что любовь к Родине у русских носит плохо ему понятный, очень расплывчатый характер, анализируя попутно свою собственную любовь к Англии: «Для меня, — пишет он, — много значат сами очертания Англии на карте, они вызывают в моей памяти множество впечатлений — белые скалы Дувра и изжелта-рыжее море, прелестные извилистые тропки на холмах Кента и Сассекса, собор Святого Павла, Темзу ниже Лондонского моста…» и так далее. «Допускаю, что Россия велика для сокровенных чувств, — заключает он, — и воображению не под силу охватить всю ее историю и культуру в едином порыве чувства». Насчет культуры и истории можно поспорить, — но как быть с географической картой, которая должна была бы вызывать множество впечатлений? Много ли мы путешествуем по России? Мы сидим на своих дачах, потом едем к друзьям и сидим на их дачах (и боже, боже, как я это люблю! Сандро говорит, что надо всем копать траншеи и ложиться ногами к взрыву, если что-то задерживает мой ежегодный отъезд на дачу), а потом, как Бунинский обыватель из Белёва, едем во Флоренцию и рассуждаем о треченто. …Но где наши белые скалы Дувра? Что сможем мы нарисовать на нашей воображаемой контурной карте?.. Итальянцы же ориентируются в своей географии отлично. У них есть чудесная шутка о провинции Молизе, про которую школьники из года в год говорят шепотом, что ее на самом деле нет. Провинция маленькая, заштатная, своего Лоренцо Великолепного там не было, больших исторических событий не случалось, и туристических аттракционов там нет. Разве что кто-то соберется посмотреть, есть ли она такая на самом деле. Но и самая шутка могла возникнуть только потому, что все остальные провинции чем-нибудь да знамениты — не едой, так картинами, не колокольней, так автомобильными гонками. Прелесть «Сказок по телефону» Джанни Родари, например, еще и в том, что действие каждой отдельной истории происходит в новой провинции. Так итальянские дети, учась читать, узнаю́т про Тоскану и Пьемонт, про Кампанью и Венето. — Фонвизина на вас не было, — шепчу я в сторону, глядя, как ловко все, кроме меня, ориентируются в географии. — Если бы он вам объяснил в раннем детстве, что вас извозчик довезет, вы бы тоже, может быть, не знали, где именно находится Апулия. Но извозчики и Фонвизин, конечно, ни при чем. Просто школьные занятия по географии итальянцы активно подкрепляют практикой. Каждую субботу на все вокзалы страны высаживаются многочисленные десанты семей с младенцами, колясками, рюкзаками, — чтобы полумертвыми от усталости, но счастливыми вернуться на те же вокзалы в воскресенье вечером, усадив старших детей в малышковые коляски, а малышей — к себе на плечи. В сети придорожных кафе «Autogrill» по выходным перекусывают бок о бок южане и северяне, буржуа и безработные, клерки и фрилансеры. Из самых разных машин появляются самые неожиданные комбинации попутчиков — из роскошной спортивной «Ламборгини» может вы́сыпаться несколько побитых молью старушек в сопровождении рослого красавца средних лет, из семейного рыдвана «Фиат Уно» вдруг выпорхнет стайка юных прелестниц в бальных платьях, а солидный трехсотый «Мерседес» привезет сосредоточенную пожилую пару. Мотоциклы с промерзшими девушками и притороченными по бокам баулами, громоздкие кемперы, машины представительского класса с велосипедами на крыше, экскурсионные автобусы и миниатюрные двухместные городские машинки — всё куда-то едет, всё пребывает в движении. Зимой и летом в этом движении можно уловить определенные закономерности. Летом жители приморских городов стремятся в горы — к прохладе, а жители гор и равнин, соответственно, к морю. Зимой все при первой возможности несутся на горнолыжные трассы. А весна и осень отведены под познавательные экскурсии по стране.