Когда все прошли в другую комнату, Алька зашла за шкаф и спросила: — Ты чего, боишься матери? — Я не боюсь, а просто… — Ничего! Не бойся. Пойдем. Как я ни упирался, Аля потащила меня в большую комнату. Там я прежде всего увидел свою мать. Ее держала об руку какая-то худенькая, маленькая женщина, рядом с которой стоял дядя Миша, — я сразу узнал его. Он обернулся, увидел нас и, широко улыбнувшись, пошел навстречу: — Здравствуй, Олег! Вот и встретились! — Он тряс мне руку, заглядывал в глаза и радостно улыбался. — Знаю все твои беды, и прости, что так получилось! Ну, да все, кажется, обошлось. Мне было почему-то очень стыдно — ведь все смотрели на нас и слегка посмеивались, и я ничего ему не ответил. Дядя Миша обнял меня одной рукой, Луну — другой. Я боялся поднять глаза и только косил по сторонам. Оказывается, возле Нецветайло тоже стояла его мать — толстая, уже седая женщина с мясистым добродушным лицом, а возле Грабина — его одетый с иголочки отец. И я сразу понял, в кого Юрка такой чистюля. Все тихонько переговаривались, и Дмитрий Алексеевич громко сказал: — Ну вот, товарищи. Как вы уже знаете, по предложению Анны Ивановны Нецветайло, мы обратились к директору металлургического завода, и он твердо обещал, что все станки, которые мы сможем подобрать в ломе, будут нашими. Мы уже создали бригады старшеклассников. Отобрали полдесятка станков. На днях перевезем их в нашу мастерскую. Здесь, возле точила, будет токарная группа; вот здесь, под аптечкой, расположим фрезерную, а дальше — строгальную. Но, как я вам уже говорил, нашему единственному инструктору Петру Семеновичу будет очень нелегко и руководить старшеклассниками и работать по ремонту. Поэтому я обращаюсь к вам, товарищи родители, и прошу оказать посильную помощь… Сзади нас раздался густой бас: — Разрешите, товарищ директор? Я оглянулся и увидел, что высокий широкоплечий мужчина тянет вверх руку. — Да, пожалуйста, — разрешил директор. И высокий мужчина пробасил: — Запишите меня. — Да, но… — смутился директор. — Ведь вы хирург, товарищ Марков. Мы — я, Луна, Грабин и Нецветайло — мгновенно переглянулись между собой и опять уставились на Женькиного отца. А он ответил Дмитрию Алексеевичу: — Что же вы думаете, я, как и мой сын, со школьной скамьи хирург? Нет, товарищи. Я ведь еще лет восемь кузнецом работал. Седьмой разряд имел и теперь с удовольствием помогу всем чем могу. Правда… — Он смущенно улыбнулся и расправил широкие плечи. — Правда, мне действительно теперь нужно беречь руки. Потому что, сами понимаете, — операции. Однако… однако косточки поразмять можно, да и грех жены замолить нужно. Все весело рассмеялись, и я понял, что Женина мать спасала своего сыночка без отцовского ведома, и подумал: «Ох, и достанется им обоим!» Работать в мастерской согласился и дядя Миша, и еще двое. После коротких разговоров все стали расходиться, и дядя Миша наклонился к нам: — Смотри, Алька, Олег — настоящий парень. И ты… — Я знаю, папа, — строго ответила Луна. — И я, если он захочет, буду с ним дружить по-настоящему. — Добро! — выдохнул дядя Миша и спросил: — Ну-с, а где наши матери? Он отошел, и мы с Алей начали одеваться, крикнув взрослым, что мы их догоним. Но догонять почему-то не хотелось. На улице все так же метался пронизывающий ветер, кружился мокрый снег, а мы шли, размахивали портфелями и разговаривали. — Когда он приехал? — Позавчера вечером. Мать плакала, а потом успокоилась. А я взяла и рассказала и о тебе, и о переводе, и обо всем. — А он? — А он поморщился и сказал матери: «Не нужно было тебе запутывать в нашу историю детей. Ведь, если честно сказать, этот самый Олег меня и толкнул сюда». — Я? Толкнул? Его? Он так и сказал? — Да! Так и сказал. И предложил матери: «Пойдем в другую комнату, потолкуем». О чем они говорили, не знаю, но только слышала, как мама заплакала и громко сказала: «Я сейчас же пойду к ней и извинюсь. Сейчас же». Но она никуда не пошла… Я начал вспоминать, что было между мной и дядей Мишей. Ту единственную встречу с ним на пирсе я запомнил до мельчайших подробностей. Даже помню, в чем официантка была одета: в цветастом платье. Но понять, чем я подтолкнул дядю Мишу и куда, я так и не смог. Просто он, наверное, имел кого-нибудь другого в виду или что-нибудь перепутал. Я уже давно заметил, что взрослые многое понимают не так, как нужно. А дяди Миша хоть и хороший человек, но все-таки взрослый. Чтобы не запутаться в этих рассуждениях, я спросил у Луны: — Выходит, станки — это ваша тайна? — Ну да! — обрадовалась она. — Ты только, пожалуйста, не сердись, — ты слишком обидчивый. Но получилось так. Шурина мать работает крановщицей на шихтовом дворе — там, где лом превращается в ломь. Она заметила, что к ним часто привозят старые станки. Их разбивают и загружают в мартены. Она и подумала, что, может быть, их стоит приспособить для нашей мастерской. Она, оказывается, очень хочет, чтобы Шура стал токарем. Вот мы с ним и ходили смотреть на эти станки, а потом пошли к директору и все ему рассказали. Дмитрий Алексеевич просил нас о станках не болтать: «Получим, тогда и разговаривать будем». Вот и всё. Действительно, все объяснилось очень просто, и говорить нам уже было не о чем. Хотя это неверно. Я просто стеснялся начинать важный разговор, не зная, что из него получится. В это время мы дошли до переулка, где нас поджидали родители. Все начали прощаться, и мама приглашала Петровых к нам в гости. Алина мать все время повторяла, что она очень виновата, и просила, чтобы и мы пришли к ним посидеть. Не договорившись ни до чего путного, все разошлись. Тут только я заметил, как холодно и противно на улице, и поспешил домой. — Ты чего так разбежался? — миролюбиво сказала мать. Но я ничего ей не ответил и уже недалеко от дома спросил: — Выходит, со мной все в порядке? — Выходит, горюшко ты мое горькое, — вздохнула мать, засмеялась, а потом поинтересовалась: — Ты не знаешь, почему родители Петренко никогда не ходят на собрания? Я не знал этого, а мать сказала: — Как это печально, Алик… Олег, Олег! — быстро поправилась она. — Очень мне жаль этого мальчика. — Какого? — не понял я. — Вот этого вашего Чесныка. С ним, видимо, творится что-то неладное. Когда мои неприятности почти окончились, я мог подумать и о Чесныке. И в самом деле, он мне всегда казался странным: то загнанным, то отчаянно смелым, то честным и компанейским, а то просто жуликом. — Двойной он какой-то, — сказал я. — Возможно, — задумчиво согласилась мать. Потом она положила руку мне на плечо и спросила: — Но ты, Олег, все понял? Как следует? Если говорить честно, я еще очень многого не понимал, но, побоявшись очередной нотации, буркнул: — Конечно, понял. Ужинал я быстро и даже не стал читать, а скорее юркнул в постель: мне очень хотелось побыть одному и немного помечтать. Глава 27. „Говори только правду!“ Утром я как угорелый помчался в школу, но пришел слишком рано — никого еще не было. Тогда я двинулся в слесарную мастерскую. Петр Семенович уже возился возле тисков. — Ты чего так рано? Напильники дочищать пришел? — Можно и дочистить, — ответил я и стал раздеваться. Но инструктор решил: — Не стоит начинать перед уроками — испачкаешься. Слыхал насчет станков вчера? — Слыхал. — Ну и как? Тут меня будто озарило, и я сразу сказал как раз то, что нужно было сказать: — Вот за этим я и зашел, Петр Семенович. Возьмите нас в бригаду. Мы, честное слово, будем хорошо работать.