— Если получил пятерку, так думаешь, что теперь все только для тебя! Пришлось поднажать. Окончив сверловку, я подошел к Але. Рядом с ней, скрестив руки на груди, стоял мрачный Женька. Он сейчас же отвернулся и начал возиться у тисков. Я не знал, с чего начать, боялся даже взглянуть на Алю. Мне казалось… хотя я даже не знаю, что мне казалось. Просто было боязно и радостно, хотелось попросить у нее прощения, и в то же время я не мог этого сделать — что-то мешало. Но что — я толком не знал. Алька сама пришла мне на помощь. Она сказала так, как будто ничего не помнила, как будто между нами ничего не произошло: — У меня не выходит, а ты даже подойти боишься. И сейчас же искоса взглянула на меня — хитро и радостно, победно и в то же время как будто испуганно. Я опять совершенно растерялся и не знал, что сказать, что сделать. Эти девчонки всегда загонят в такой тупик, что и выбраться из него невозможно. — Ну чего ты сопишь? — насмешливо сказала Алька. — Помоги. Нет, просить у нее прощения мне уже не хотелось, но и отойти от нее я тоже почему-то не мог. Я просто взялся за дело. У Луны, оказывается, были только заготовки, даже не опиленные. А когда она взялась за напильник, я просто удивился: такая бойкая, смелая девчонка — и не умеет держать напильник! Мне стало смешно: чего, спрашивается, задаваться, если ничего не умеешь делать! И я уже с улыбкой начал показывать, как орудуют инструментом. Но вдруг оказалось, что напильник совсем не пилит. Елозит по металлу — и все. Вначале я растерялся, а потом пошел прямо к инструктору. Тот осмотрел инструмент и сказал: — Маслом перепачкали — вот и елозит. — Удивительно! Чтобы машина двигалась лучше, ее обязательно смазывают маслом. Почему же напильнику это во вред? — Почему? — громко переспросил Петр Семенович, и вокруг нас сейчас же собрались ребята. — Ведь что такое смазка? Тонкая пленочка масла между трущимися частями. Они скользят не друг по другу, а по этой пленочке. И у вас то же получается. Между железом и напильником образуется пленочка, и он скользит, а не режет металл. В общем, не мастерская, а какой-то университет: каждые пять минут новые открытия. Пока я учил Алю действовать напильником, ей самой дела уже не осталось: заготовки были опилены. Она самым мирным образом улыбнулась, сказала: «Спасибо», и пошла сверлить. Делать мне было нечего, и я задумался, стараясь разобраться, что же произошло с Алькой. Алька для меня была прямо-таки загадкой, и понять ее я не мог, и, как это ни странно, она от этого показалась еще лучше. Я вздохнул, отыскал брошенную кем-то заготовку и от скуки, чтобы хоть что-нибудь делать, зажал ее в тиски и разрубил. Во второй раз дело пошло лучше: по руке стукнул только один раз. Со скуки же начал опиливать ее, продолжая думать об Але. В это время ко мне подошел Чеснык и, глядя уже не так униженно, как недавно, спросил: — Когда отдашь деньги? Мне вот как нужно! — Он провел ладонью по горлу. У меня настроение было почти веселое, и я мягко ответил: — Ну, Сашка, нет у меня сейчас денег. Будут — отдам. — Когда это будет… — забурчал Чеснык. — Ты вот что: продай мне пластинки. — Зачем они тебе? — удивился я. — Пригодятся… В общем, дело не твое. Продай. Это было даже смешно: учиться, учиться — и вдруг заработать деньги! Я сразу же прикинул, что успею сделать вторую пару пластинок, и спросил: — А сколько дашь? Чеснык повертел мои пластинки: — Дал бы рубль, но ты вон сверлом их маленько испортил. И вообще они грязновато сделаны. — Смотри-ка… «грязновато»! — обиделся я и вырвал пластинки из его рук. — Можешь не покупать! — Ну, как хочешь… А то дам семьдесят пять копеек в счет долга. А лучше сделаешь — куплю по рублю. Мне это сразу понравилось. Оказывается, можно расплатиться с частью долга совершенно честным путем. Но, прежде чем согласиться, я побежал к Нецветайло и Грабину. Они тоже кончили свою работу и теперь помогали девчонкам. Ребята не только сразу же поняли, в чем дело, и не испугались, но еще и отдали мне свои пластинки. Чеснык взял и эти две пары пластинок. Мой долг сразу уменьшился на два пятьдесят — Юркины он взял за рубль. Мы немедленно решили сделать еще несколько пар пластинок. Я быстренько опилил заготовки и хотел было зачищать лицевую сторону, но подумал, что с этим всегда успеется. Разметил заготовку, накернил и побежал к Але: — Будь другом, просверли заодно! Она согласилась. А я побежал к тискам, но услышал крик у сверлильного станка. — Сколько можно сверлить! — возмущалась Сердюкова, которой Нецветайло сделал заготовки. — Нам тоже нужно! Ведь третью пару делаешь… Но Луну так сразу не смутишь. Она очень спокойно ответила: — Чего ты, Надя, кричишь? Давай лучше я и тебе просверлю. — Ой, правда? Алечка, милая, возьми! У меня ничего не получается. Тут к ней пристроились и другие девчонки. И Аля стала покрикивать: — Почему не размечено? Накернено плохо! Почему не опилили по размерам? Как контролер. Удивительная она все-таки… Петр Семенович несколько раз подходил к станку — прищурится, усмехнется и уйдет. Женя Марков тоже подошел и начал было ворчать: «Так делать нечестно». Но его прогнали: ведь он даже опилить заготовки не успел. Только стоит возле тисков и очень солидно хмурится. И руки на груди. Как Наполеон. Нецветайло и Грабин тоже передали Альке свои заготовки, и она их просверлила. А Петр Семенович только смеется: — Молодец! Сразу видно — станочница! Быть ей бригадиром! Урок подходил к концу, когда выяснилось, что у нас есть по три пары почти готовых пластинок. Выяснилось также, что Марков и еще двое — как раз те, которые в прошлый раз притащили справки об освобождении от труда — ничего не сделали. Мы уже мыли руки, когда к Але подошел Петр Семенович и сказал: — Вот что, сверловщица. Я тебе работать не мешал, но и убирать за тебя не хочу. Приходи-ка после уроков — убери станок как следует. Юра Грабин не растерялся: — Петр Семенович, разрешите и нам — мне, Громову и Нецветайло — тоже прийти поработать. А то мы не совсем закончили. — И мне тоже! — попросил Чеснык. Остальные ребята смотрели на нас с удивлением — первый раз кто-то оставался в школе на вполне добровольных началах, да еще не для того, чтобы побаловаться, а для работы. Нам разрешили, и мы в тот же вечер придумали еще одно дело — разделили работу по операциям. Я опиливал верхнюю плоскость, Шура растачивал среднюю дыру для конечной защелки, а Юра шлифовал пластинки личным напильником и делал на них кантики. Пластинки вышли на славу. Петр Семенович, который возился возле второго сверлильного станка, похвалил нас и сказал, что всем ставит по пятерке. Даже Чесныку, который хоть работал и не с нами, но все-таки работал. Луна тоже получила пятерку, потому что она и еще какая-то девчонка из седьмого класса не только вычистили и смазали сверлильный станок, но еще и убрали в инструментальной кладовой. Когда мы уходили домой, Петр Семенович пригласил нас приходить в мастерскую в любое время. Мы, ясно, пообещались. Если дело так пойдет дальше, то мы расплатимся с Чесныком еще до Октябрьских праздников. Все было хорошо — даже первый утренний иней на крышах, сверкающий и веселый. Но мы не знали, что в этот день, как выяснилось позже, мы покатились вниз. Глава 21. Совершенно непонятное Утром меня разбудила мать, сунула под самый нос гимнастерку и с недобрым спокойствием сказала: — Что это такое, я тебя спрашиваю? Спросонья я не понял, в чем дело, и промычал: — Гимнастерка… — Я вижу, что это гимнастерка. Но на что она похожа? — А на что… она похожа? — спросил я и отвернулся. Могла бы, кажется, просто сказать, а не совать под нос и не кричать. И так все ясно… — Ну… запачкалась… — Это ты называешь — запачкалась? Она же просто как… сапуха. Когда мать начинает вспоминать бабушкины слова — значит, дело плохо. Я и сам толком не знаю, что это за слово — сапуха. Но мать сейчас же уточнила: — Сажей перемазался, что ли? Ну, теперь понятно. Сапуха — это сажа. И я уже посмелее сказал: