— А теперича, хлопчики, кто хочет, значит, стать к наковальне? Тут поднялось столпотворение. Все кричали, толкались и хватались за инструмент. Я сразу понял, в чем дело, и бросился к самой крайней, стоящей у постоянного горна наковальне и захватил место. Рядом пристроился было Чеснык, но его немедленно оттолкнула Луна. Чеснык хоть и покричал, но уступил: все-таки он ее побаивался. Остальные ребята вначале топтались у наковальни, что стояла у переносного горна. Иван Харитонович еле навел там порядок и выбрал первых кузнецов. Потом перешел к нам, увидел Луну, и лицо у него стало грустным. Он почесал затылок и сказал: — Не девочье, не девочье это дело. Придется тебе отдать молоток. Луна чуть не заплакала, но молоток отдала. Его сейчас же подхватил Чеснык, но Иван Харитонович отстранил и его: — Хлипковатый ты парень. Погоди. В другую очередь пойдешь. Потом дошло дело и до меня. Иван Харитонович посмотрел так, что у меня аж под ложечкой заныло, но промолчал. Нельзя же было отставлять от наковальни сразу двух учеников только потому, что они «хлипкие». Иван Харитонович вздохнул и сказал Чесныку: — Становись до него в подручные. Сашка аж позеленел от злости, надулся и с ненавистью уставился на меня. Но инструктор не заметил этого: — Будешь инструмент подавать, уголь в горне мешать. Луну он поставил качать мех. Ну, в общем, девять человек — четверо ковалей и четверо подручных — стали к наковальням и одна Луна — к меху. Иван Харитонович сообщил, что крючок на кочерге будут ковать ковали, а ручки — их подручные. Чеснык после этого порозовел, и глаза у него заблестели хитрым, злым светом. Ну, разогрели мы пруты — Луна качала так, что от нее самой жар во все стороны пошел, — я взял молоток и вдруг почувствовал, что у меня во рту все пересохло. — Давай, — сипло шепнул я Чесныку. Тот лихо выхватил прут, шмякнул его о наковальню и передал мне. До чего же стало страшно… Раскаленное добела, пышущее жаром железо разбрасывало звездочки, тяжелый молоток не слушался. Я еще ни разу им не ударил, а уже вспотел так, что даже рубаха к спине прилипла. Ударил первый раз — маленько криво. Примерился — и во второй раз получилось лучше. На душе отлегло, и я смелее стал лупить по пруту молотком. Сердце уже не колотилось. Мне казалось, что лучше меня не работает никто, и почему-то очень хотелось, чтобы это заметила Луна. А тут еще подошел Иван Харитонович, довольно хмыкнул и сказал: — А теперь, значит, оттягивай ее. По кончику, с напуском. Я не совсем понимал, как это «с напуском», но «оттягивать» научился сразу — бил по кончику и оттягивал, как бы отпускал молоток от себя. Багровеющий металл удлинялся… Я так увлекся этой замечательной работой, что не заметил, как Чеснык обогнул наковальню и подошел ко мне. Тусклая лампочка под потолком заволоклась копотью, в кузнице было темно. Я наклонялся все ниже и ниже, чтобы рассмотреть, куда и как нужно было ударить. А бить приходилось все сильней и сильней — ведь прут остывал и становился не таким мягким, податливым, как вначале. Очень хорошо помнится, что, когда я размахнулся с особенной силой, меня кто-то чуть-чуть, самую малость, подтолкнул. Рука уже не могла остановить молоток, а тело само по себе слегка развернулось в сторону. Удар молотка пришелся не по пруту, а по стальной, испещренной выбоинами, блестящей поверхности наковальни. В общем, сталь молотка ударилась о сталь наковальни. Уже потом я вспомнил, что блестящие, стальные шарики от подшипников лучше всего прыгают на самых крепких камнях… А в тот момент я ничего не вспоминал, потому что молоток отскочил от наковальни, как стальной шарик от камня, и у меня из глаз брызнули искры, как от перекаленного прута, или, по-научному говоря, материала. Глава 14. Очень трудный класс Очнулся я в углу, на куче железного лома. Инструктор сидел на наковальне и качал головой так, словно у него разболелись сразу все зубы. Девчонки тревожно перешептывались в углу. Только Луна возилась возле меня и кричала на ребят: — Скоро вы там? Давай быстрее! Луна терла мне лоб какой-то медяшкой, гайкой и еще чем-то. Потом ребята притащили крапиву, подорожник и остролистую «собачью травку». Я хотел подняться, но перед глазами все плыло. Луна сердито сказала: — Лежи! И я почему-то подчинился. Она стала жевать всякие травки, и на глазах у нее навернулись слезы. Потом положила мне эту жвачку на лоб и завязала ее своим пионерским галстуком — ни бинта, ни даже тряпочки ни у кого не оказалось. Растерянный Рудик Шабалин робко спросил: — Слушай, Алька! (Я подумал, что он обращается ко мне, и приподнял голову, но Луна сейчас же нажала на нее рукой.) — Кто тебя учил… — Кому Алька, а тебе Петрова! — отрезала Луна, и я вспомнил, что Луну девчонки называли Алей. Это показалось хорошей приметой — ведь меня с детства тоже называли Аликом, и я спокойно прилег. — Ну ладно… — смутился Рудик. — Кто это тебя учил такой жвачкой лечить? — А тебе какое дело? — вспылила Луна и встала на ноги. — Ты-то чего ввязываешься? Иди к своему Чесныку, кровь ему с носа утри. Рудка вспыхнул, круто повернулся и ушел. Шура Нецветайло тяжело вздохнул и спросил: — Слышь, Аль, а может, правда… не того… жвачка-то… — Ты, Нецветайло, ничего не понимаешь. Это так бабушка моя всегда делала. Понял? — Чеснык тоже разбился? — слабым голосом спросил я. Ребята сначала растерянно переглянулись, а потом расхохотались. — Он на Шурку наткнулся! — весело сказала Луна. — Ну и немножечко покалечился… Все засмеялись еще сильней, и даже девчонки подошли к нам. А Нецветайло покраснел и протянул: — Ну ладно вам… Хватит… — Хлопчики, милые вы мои… — жалобно сказал Иван Харитонович. — Не кажить не кому, шо тут зробилось. Уволять меня, а то ж стажу прерывка. А мне на пенсию скоро — прибавки лишусь. Тут уж было не до наших бед. Перед нами был растерянный, очень взрослый, почти старый, симпатичный человек, который мог пострадать из-за нас. Но никто из ребят решительно не знал, что нужно делать, чтобы помочь Ивану Харитоновичу. В кузницу вбежал хмурый Рудик. — Дождались… Петренко с Марковым директора ведут. И еще кто-то с ними… Кажется, завуч. Мы молча и растерянно переглянулись. — Ну вот, радуйся теперь за своих дружков! — язвительно сказала Луна Рудке Шабалину, потом наклонилась ко мне и очень ласково спросила: — Ты можешь встать, Громов? Я начал подниматься, но Петрова уже настойчивей спросила: — Нет, не просто встать. А ты сможешь у наковальни стоять? Ни я, ни ребята не поняли Альку. А она вдруг рассердилась: — Что вы за непонятливые такие! Неужели мы Ивана Харитоновича выдадим? Нужно сейчас же стать к наковальням и работать, как будто ничего не случилось. И Громов пусть работает. Если его спросят, что с ним, он скажет, что на переменке играл в футбол и упал. А мы все подтвердим… Верно, девочки? Все сразу стало на свое место. Я поднялся и, пошатываясь, подошел к наковальне. Алька стащила с меня свой галстук со жвачкой, быстренько вытерла лоб от зелени и скомандовала Шуре: — Нецветайло, становись к мехам! И огромный, неуклюжий, как медведь, ненавидящий девчонок Шурка покорно пошел к мехам, а Аля превратилась в моего подручного. Когда в кузницу вошли Чеснык и Женька, директор школы Дмитрий Алексеевич и завуч Шушина — старенькая учительница математики, с острыми серыми глазами и тонкими, всегда поджатыми губами — мы уже стучали молотками. У меня болел лоб, пересохло во рту, но я все-таки оттягивал второй конец прута, чтобы сделать форменную кочергу. Луна суетилась и все время спрашивала: — Загинать ты сейчас будешь? Тебе оправку подать? Когда она узнала, что для обжима будущей ручки требуется оправка, я просто удивляюсь. И что меня сразу поразило — это то, что она совершенно не обращала внимания на наше начальство. Директор и завуч молчали. Зато не выдержал Марков и строго спросил: — А почему Громов работает? — А что же ему не работать? — вызывающе ответила Аля. — Что тут у вас случилось?.. — несколько озабоченно, но миролюбиво протянул директор.