Утром, когда я еще лежал в постели, мать сказала, что на базар и в магазины я больше ходить не буду. — Бабушка все купит. А ты только учись. — Но мне же базар не мешает учиться? — покраснел я. Мать почему-то тоже смутилась: — Вообще мне не хочется, чтобы ты имел дело с деньгами… Тогда я понял: это все бабушка! В тот момент я очень рассердился на нее. Тут дело не в том, что она как будто отгадала мой план — при покупке продуктов брать всего на сто граммов меньше, чем нужно, а сэкономленные таким образом деньги откладывать на дорогу, — нет, меня просто оскорбило, что мне не доверяют. Я так и ответил матери. Она крепко сжала руки, долго думала и решила: — Ты, пожалуй, прав… Я всегда верила тебе, и мне хочется надеяться, что ты меня не обманешь. Она сказала это так, что у меня даже глаза защипало, но я сдержался. Когда она ушла, я встал с очень суровым настроением, сразу же пошел на базар и купил все, что было заказано. Сдачу с собой решил не брать — подсчитал все затраты, написал их на бумажке и оставил счет вместе с деньгами на столе. Обманывать мать я больше не мог. Потому что я все сделал быстро и точно, времени у меня оказалось много, и я спокойно выучил уроки и пошел в школу. Неподалеку от манежа, из ворот совсем чужого дома, вышел Чеснык и с ним еще двое ребят. Я сделал вид, что не заметил эту троицу, и хотел было пройти мимо. Но Чеснык шагнул вперед, загородил дорогу и, не вынимая рук из карманов, процедил сквозь зубы: — Не спеши. Поговорить нужно. Я хотел его обойти, но его товарищи молча придвинулись ко мне с двух сторон. Сашка небрежно подтянул штаны, сплюнул прямо мне под ноги и, не поднимая по-птичьи склоненной набок головы, предложил: — Гони долг! Деваться было некуда. Сашкины товарищи были гораздо здоровее меня и держались так уверенно, что у меня сразу пересохло во рту. И все-таки я ответил очень спокойно: — У меня сейчас нет… — Гони, гони, парень! — сказал один из его друзей, широкоплечий, с челочкой на лбу. — А то мы сами с тебя получим. Я внимательно посмотрел на них. Этого широкоплечего я никогда не видел, а второго, слегка рябоватого, с узкими и веселыми глазами на загорелом лице, как будто бы где-то встречал, но где и когда — вспомнить не мог. — Но у меня нет денег, — повторил я, сжимая в кармане вырученные за клетки три пятерки. Незнакомые ребята переглянулись и все с тем же недобрым спокойствием посмотрели на Чесныка. Он поймал их взгляд, съежился, присел и испуганно взглянул на меня. На его худеньком лице выступил пот. Я ничего не понимал и смотрел на Сашку во все глаза. А он вдруг зажмурился, размахнулся и смазал меня по скуле. Этого я, конечно, не ожидал, пошатнулся и крикнул: — А-а! Так вас трое! — На тебя и одного хватит, — засмеялся парень с челочкой и схватил меня за ту руку, которая сжимала деньги. Я пытался вырваться, но ведь их трое: забрали пятнадцать рублей и пошли, но не в школу, а в переулок. Широкоплечий с челочкой шел в средине. Он небрежно отдал рябому пятерку и сказал: — Тебе хватит, Гринь. — А мне? — робко спросил Саша. — Подождешь, — ответил широкоплечий. Они еще о чем-то говорили, но я уже не слышал. Я просто злился, клялся отомстить, но сам понимал, что это невозможно. Лицо горело, особенно левая скула. Я потирал щеки и медленно шел к школе. Меня окликнули, и широкоплечий предупредил: — Смотри, парень, плати без задержек! А то еще не так схлопочешь. Что я мог сделать — ведь их трое! Скрипнул зубами от злости и пошел своей дорогой. В классе все смотрели на меня, как на чужака. Ну и я старался ни на кого не обращать внимания. Да и стыдно было взглянуть на ребят — щеки все еще горели. И вдруг ко мне подошел Женя и спросил, почему я не был в школе в субботу. — Не был, и все! Тебе какое дело? — Нет, ты скажи! — упрямо наклонив голову, пристал Марков, и это спокойное упрямство показалось мне еще неприятней, чем насмешливая снисходительность широкоплечего парня. — Болел… — едва сдерживаясь, буркнул я. — Тогда давай справку. — У меня отца нет, а мать не доктор, — сказал я. — Справок мне писать некому. Женька побледнел, сжал кулаки и, напирая на меня грудью, крикнул: — Нет, ты принесешь справку! Иначе мы тебя разберем еще не так. Нам надоели твои художества! Стало почему-то смешно — неужели и этот полезет в драку? Но ведь он — один. И в этом случае я, конечно, не смолчу. Поэтому я спросил у него почти весело: — А чего ты пристал, интересно? Ты-то кто такой? — Я — кто? Я — староста! Вот я и требую. Когда же это он заделался старостой? Как с уроков смываться, так он смывается, а тут — староста… Вокруг нас уже собрались ребята и подтвердили, что Марков действительно выбран старостой: в субботу было классное собрание. Уже потом, на переменке, ко мне подошла Луна и рассказала, что на собрании меня ругали и требовали, чтобы меня призвали к порядку. Больше всех кричали Марков и Чеснык. — А я, дура, — сказала Луна и покраснела, — возьми и крикни: ну раз Марков такой умный, пусть он и будет старостой. А ребята взяли и согласились. В общем, все это было мне безразлично. Но все-таки неприятно… Подумать только, до чего довели — с одной девчонкой и поговорить могу! И то с такой, которая сама себя называет дурой. Глава 12. Товарищи все-таки есть Как ни прикидывай, а получалось, что, прежде чем двинуться в путь, нужно рассчитаться с прошлыми грехами. Будет нехорошо, если я оставлю после себя плохую память. Прежде всего вернул Чесныку шесть рублей, те, что мать дала на завтраки. Он взял и даже глазом не моргнул: сидит рядом на парте так, словно меня и не существует. Ну раз он так, значит, и я так же. Все равно в классе ко мне никто не подходит и я ни к кому. Только Луна угощает пирожками, и я покорно ем… На дворе опять сыро и холодно, а в школе еще не топят. На переменке ребята начали играть в «конницу». Разделились на пары, и один другому сел на шею, а потом устроили «рубку лозы» — стали толкаться так, чтобы сбить противника. Сначала «рубили лозу» своим классом, а потом пошли в атаку на шестой «Б». Конечно, у меня пары не было, и мы стояли с Луной и смотрели. Вот из-за чего плохо дружить с девчонками — с ними никогда как следует не поиграешь. Не сядешь ведь, например, на Луну верхом? В самый разгар «рубки лозы» в коридор пришла Елена Ивановна и сразу же разогнала «конников». На уроке она начала ругать весь класс, а потом вдруг говорит: — Вот вы на собрании жаловались на Громова. А ведь только он не хулиганил сегодня. И зачем она сказала это! Ведь никто же не хулиганил. Просто играли. И потом, не очень-то приятно, когда ты или хуже, или лучше всех, а тут даже не разберешь — хорошо я поступил или плохо. Пока я думал и краснел, Чеснык крикнул: — Так это его в милиции научили! Все захохотали, и тут я не выдержал. Такое зло взяло и на Елену Ивановну и на Чесныка, что я встал и сказал: — Знаешь что, Петренко, за такие слова ты хоть сейчас, хоть после уроков можешь получить по скуле. Понял? Даже если ты опять с двумя придешь! Тут Елена Ивановна быстро взглянула на Рудика и Женьку, а потом на Чесныка. А я добавил: — И вообще, Елена Ивановна, пересадите меня. Не хочу я с этим типом сидеть, и он сам знает почему. Елена Ивановна поправила пышные седеющие волосы, выпрямилась и очень многозначительно сказала: — Хорошо… Мне начинает казаться, что здесь дело гораздо сложнее, чем думают многие. Она прошлась по классу, словно изучая притихших, молчаливых учеников. Ребята смотрели на нее и на меня во все глаза. Но мы оба молчали, точно ожидая чего-то необыкновенного. Елена Ивановна подошла к нашей парте, положила мне руку на плечо и, заглядывая в глаза, спросила: — Ты больше ничего не хочешь сказать? Не стану же я рассказывать о встрече у переулка! Это Чеснык может ябедничать и выворачиваться, а я никогда не был и не буду «стукачом». Надо самому научиться переносить трудности. — Нет, Елена Ивановна, — ответил я, — ничего не хочу. Только пересадите меня. Она легонько потрепала меня по плечу и неожиданно задумчиво и мягко решила: — Ну что ж… Ты все-таки молодец.