— А он у тебя кто ж был, отец-то? — Старший техник-лейтенант. — Работяга, значит, вроде нас. — Нет, зачем же… — как можно вежливей сказал я, стараясь освободиться от его руки. — Он был офицер. — Чудак ты, брат, как я на тебя посмотрю, — невесело усмехнулся дядя Миша. — А офицер, а тем более техник или инженер, — это, по-твоему, не работяга? Вот погоди, вырастешь — тогда узнаешь, что нигде так много и так хорошо не работают, как в армии. — Он опять вздохнул: — Я вот тоже техником-лейтенантом был. На торпедных катерах ходил. — И уже грустно и сердито закончил: — А теперь вот на этой посудине болтаюсь! Он отвернулся и опять стал смотреть в море. Солнце прочертило на нем ослепительную дорожку. Она убегала далеко-далеко — наверное, к самому Керченскому проливу и еще дальше: к Босфору и Суэцу… Мимо проплывут зеленые берега неизвестных стран, встречные корабли, возвращающиеся в родные места, острова и рифы. А дорожка поведет все дальше и дальше, в океанские просторы, к самому Владивостоку. По этой блещущей солнечными бликами дорожке уйдут другие пароходы. И уйдут без меня… — Вы говорите, что мне на кухне делать будет нечего. А вот Горький, когда был такой, как я, или, может, чуть старше, плавал посудником. Вот и я сплавал бы… Мне бы только добраться… Дядя Миша вдруг сжал меня своей огромной ручищей так, что у меня в плече что-то хрустнуло, притянул к себе и сказал: — Чудак ты, брат! То в царское время было. И потом, не всякий мальчишка может быть Горьким. — А я и не собираюсь быть обязательно Горьким, — поморщился я. Он удивленно покосился на меня, снял свою ручищу с плеча и сказал: — Ну вот что… Дело у тебя, вижу, серьезное. Пойдем-ка мы его и обсудим серьезно. Ты пиво пьешь? — Нет… — ответил я смущенно. Мне почему-то показалось, что это мой большой недостаток. — Ну и правильно делаешь. Горькое оно, а толку большого в нем нет. Так что и не привыкай. Из-за него иной раз много неприятностей бывает. Да… Он говорил, а сам, слегка раскачиваясь, шагал к буфету. Мы сели за столик, и дядя Миша заказал официантке бутылку ситро, пива и водки. «Придется платить, — с горечью подумал я. — От клеточных денег отрывать не хочется, а придется…» Дядя Миша налил мне в стакан ситро, а сам выпил водку и запил ее пивом. — Пей. Я выпил ситро. Он налил мне еще стакан. — А теперь рассказывай, как мужчина мужчине: соврал ты или не соврал, что из-за своего проигрыша решил ехать к отцу на могилу? В десятый раз я убедился, что, когда со взрослыми говоришь серьезно, они не верят или смеются. А когда начинаешь выдумывать такое, что им нравится, они верят. Теперь мне уже не хотелось говорить моряку всю правду, и я стал что-то мямлить. Дядя Миша рассердился, легонько стукнул ладонью о стол и сказал: — Ты не крути! Ведь я все вижу! — И добавил мягче: — Рассказывай, рассказывай. В жизни всякое бывает. Он смотрел на меня своими острыми, пронзительными глазами так пристально, что я, чтобы отделаться от него, нехотя повторил свой рассказ. Но дядя Миша стал выпытывать подробности, а потом в сердцах заметил: — Паразит этот твой Чеснык — вот что! Разве ж это по-честному — подпиленным пятаком крутить? Это, брат, никуда не годится. Он сказал это так искренне и прямо, что я совсем разоткровенничался. Дядя Миша слушал, вертел пустую кружку из-под пива и вздыхал. Когда я рассказал о том, как мать решила, что мне нужен отец, а я заплакал, моряк резко потер руками лицо и, скрипнув зубами, крикнул официантке: — Принесите-ка еще сто граммов и пива! Я настороженно замолк. Дядя Миша даже не заметил этого. Он смотрел в море, и его загорелое, мужественное лицо стало таким, словно он неожиданно заболел. Мы долго молчали, и он наконец задумчиво сказал: — Матери твоей, должно быть, трудно. — А чего ей трудно? — удивился я. — Ведь я же ей всегда помогаю. — Да уж… помощник… Подошла официантка и, поставив пиво и водку на стол, подозрительно покосилась на меня. Она, наверное, решила, что я тоже буду пить водку. Я смутился, взглянул на дядю Мишу. Он удивительно изменился. Такие красивые, острые глаза вдруг помутнели и показались мне блеклыми жестянками. Загорелое открытое лицо покрылось багровыми пятнами, а нос налился кровью и навис над противно слюнявыми губами. «Один хороший человек повстречался, — подумал я, — и тот пьяница». Дядя Миша поймал мой взгляд, взял стакан с водкой и упрямо спросил: — Ты чего, брат, смотришь так? А? Не узнаёшь? Он был таким жалким и печальным, а сам я таким одиноким и даже слабым, что я невольно крикнул: — Не пейте больше, дядя Миша! Не нужно… Он удивленно посмотрел на меня, и багровые пятна на его лице стали сливаться. Глаза сверкнули тускло и недобро. «Сейчас драться начнет», — подумал я и стал тихонько подниматься. Дядя Миша схватил меня за плечи своими железными руками и придавил так, что подо мной, кажется, пискнул стул. — Ты что ж, брат, удирать собрался? Не нужно. Я маленьких не обижаю… — Он задумался, отпустил мои плечи и печально повторил: — Не обижаю. Но я на всякий случай встал из-за стола и опять попросил его: — Не пейте, дядя Миша! Не надо… Он молчал, и мне показалось, что у него на глазах блеснули слезы. Это было просто удивительно: такой большой, татуированный моряк — и вдруг почти плачет! Дядя Миша наконец поднял голову, грустно усмехнулся и спросил: — Значит, считаешь, что пить мне больше не следует? Так, брат? — Так… — Меня начинала бить мелкая дрожь. — Ну что ж… Есть не пить, как говорят на флоте. Он встал из-за стола, подошел к перильцам, которые окружали площадку возле буфета, и выплеснул водку в море. Потом вернулся, посмотрел на пиво и тоже выплеснул его в море. — Ладно, — сказал он, усаживаясь за стол. — Поговорим, как мужчина с мужчиной. Вот, сам видишь, я твою просьбу выполнил. Пить… не выпил. Ну и ты мою просьбу выполни. — Какую? — спросил я и сел. — А вот какую. Навигация, брат, кончается. Сделаем мы еще одну ходку — и в затон. Потому я тебя прошу: до весны, до новой навигации, ты никуда не рыпайся. Дело это безнадежное. Понял? А весной, если у тебя положение не изменится, я тебе помогу. Вот так! Понял, брат? — Понял… Дядя Миша был прав: зимой наше Азовское море покрывается льдом, и из него на пароходе не выберешься. — Ну вот. Потом слушай. Я тебе сейчас помочь не смогу — прогулял все на свете. А как только придем из плавания, а может, и раньше, я кое-что сделаю… Тебя как зовут? — уточнил еще раз дядя Миша. — Олег Громов. — А в какой школе ты учишься? — Во второй. — А в классе? — В шестом «А». Дядя Миша вынул блокнот и записал все, что я сказал. — Ну вот, Олег Громов. Главное, будь мужчиной. Не пасуй перед трудностями. Мне вот тоже, знаешь, как хотелось выпить, — не выпил, раз ты меня попросил. Я, брат, был военным моряком, а теперь на «торгаше» плаваю. Тяжело, а что поделаешь? Ну вот, давай пять! — Он протянул мне свою огромную руку. — И дай честное слово, что до новой навигации с якоря не снимешься. Я дал ему свою руку, но подумал, что на Дальний Восток можно проехать и поездом. Значит, обещая дяде Мише не сниматься с якоря, я, в случае чего, его не обману… Так мы и расстались. Мне было не по себе и почему-то жалко дядю Мишу. Я думал о нем очень долго и дома совсем не слушал мать, когда она ругалась за то, что я по целым дням пропадаю неизвестно где. Глава 11. До чего довели человека