Бронепоезд тормозил, двери вагонов распахивались, ударный отряд – дроздовцы и александровцы – горохом посыпался вниз. Они прорвались вглубь красных позиций и сейчас заходили противнику со спины. Здесь мелькнули составленные в круг санитарные повозки с большими красными крестами в белых кругах, раненые сидели и лежали в этом импровизированном лазарете; какой-то дроздовец вдруг истерично захохотал, завыл что-то вроде «это за сестрёнку!» – и принялся палить по повозкам. Расставив руки крестом, к нему метнулась женщина в окровавленном переднике и головной повязке сестры милосердия – дроздовец выстрелил ей прямо в сердце. Две Мишени опоздал буквально на миг – его шашка опустилась плашмя на затылок стрелявшего, и тот ткнулся лицом в мокрый посеревший снег. Перемешавшись, цепи александровцев и дроздовцев надвигались с тыла на главную позицию красных, с фронта наседали другие части добровольцев, но красные не побежали. Вернее, побежали – к реке – считаные единицы, все – в солдатских шинелях. А навстречу добровольцам из окопов грянули злые частые залпы, уже можно было различить чёрные бушлаты защитников. Фёдору везло на революционных матросов. Где-то справа застрочил пулемёт, и цепь александровцев дружно, без команды, немедленно залегла, повторяя тысячу раз на учениях затверженный манёвр. Страх никогда не оставляет тебя в атаке, это ложь, что «азарт боя» вытесняет всё – Фёдору было страшно. Страх, однако, можно заглушить – и его заглушила «фёдоровка», выплёвывая пулю за пулей туда, где ожил пулемёт красных. Трудно сказать, Фёдору ли повезло зацепить первого номера расчёта, но пулемёт вдруг заглох, а в следующий миг Две Мишени уже упруго вскочил на ноги. Дроздовцы первыми ворвались в окопы, кто-то из красных поднимал руки, но только солдаты. Матросы не сдавались, как не сдавались они и в Юзовке. Воротников, рыча, спрыгнул в траншею, его «гочкис», с которым Севка не расставался даже ночью, плеснул огнём, опрокидывая людей в чёрных бушлатах, бросившихся на него со штыками наперевес – видать, расстреляли все патроны в магазинах. И потом как-то сразу всё стихло – правда, пришлось вместе со вменяемыми дроздовцами останавливать несколько их сотоварищей, потерявших голову и искавших мести – порывались добить раненых и расстрелять пленных. Пленных, впрочем, было немного. Матросы погибли все, ни один не отступил; десятка два людей в солдатских шинелях потерянно топтались, высоко подняв безоружные руки. Одного, явно раненого, поддерживали двое. – «Первый отдельный отряд имени мировой революции», – прочёл Две Мишени на подобранном знамени. Знаменосец лежал тут же, с разрубленной головой – древко он не выпустил даже мёртвым, пальцы пришлось разжимать. – Эй, твоё благородие! – зло бросил один из тех, что держали раненого. – Дай хоть бинт, перевязать! Кровью ж изойдёт!.. Солдат глядел смело, хотя его и самого попятнало. Подошёл офицер-дроздовец, подпоручик, в правой руке шашка, в левой – «наган». Амбидекстер. Спрятал револьвер в кобуру, извлёк из полевой сумки бинт, протянул пленному. Прищурившись, взглянул на раненого. Резким движением задрал тому левый рукав шинели. – Храбре-ец… – протянул дроздовец с неопределённым выражением. – Звезду так и не снял… На левом рукаве потемневшего от крови кителя красовалась комиссарская звезда. – Оставьте его, подпоручик, – резко приказал Две Мишени. – Отойдите в… Дроздовец обернулся. На губах его играла улыбка, которую так и хотелось назвать безумной. – А вас, полковник, никто не спрашивает, – безмятежно сообщил он и вдруг, развернувшись, с плеча рубанул пленного комиссара. Тот вскрикнул, высоко, тонко, с предсмертной мукой, упал, кровь смешивалась с талым снегом. – Арестовать! – гаркнул Две Мишени. – За военное преступление – убийство пленного! – Валяй, арестовывай, полковник… – Дроздовца шатало, он словно опьянел враз. – А только родных наших не вернёшь… сестру Сашке Фролову не вернёшь… Сергею Рыльскому мать с отцом… комиссаров я убивал и убивать буду, полковник! Севка Воротников молча вынул из руки подпоручика шашку. Фёдор забрал кобуру с револьвером. Дроздовец не сопротивлялся, лишь шатался пьяным. – Не слыхал про Харьковское ЧК, полковник?.. У Фролова сестра туда попала… и уже не вышла… Ну, арестовал?.. Ничего, Михаил Гордеевич прискачет, разберётся… – Увести! – рыкнул на кадетов Две Мишени. До ответов подпоручику он не унизился. Воротников хлопнул дроздовца по плечу, и тот пошёл, механически, словно до сих пор не понимая, что же случилось. Две Мишени повернулся к пленным. Тело зарубленного комиссара застыло среди окровавленного снега – дроздовец ударил мастерски. Другие пленные мрачно косились на мертвеца, и только один, тот самый, что попросил бинта для раненого, нагнулся к убитому, закрыл ему глаза, перекрестился, зашептал молитву. – Слушайте меня, слушайте все! – возвысил голос Аристов. – Расходитесь по домам. Я, полковник Добровольческой армии Аристов Константин Сергеевич, своей властью вас отпускаю. Идите. Агитировать к нам вступать, как иные мои соратники, не буду. Добровольческая армия – она и есть добровольческая. А вы ступайте. Будем считать, вам сильно повезло сегодня, уберёг вас Господь, не прибрал к себе. Все меня поняли? Забирайте манатки свои, у кого они были, – и уходите. Немедленно! Пленные зашевелились, задвигались, недоверчиво глядя на полковника. – Далеконько шагать придётся, – вновь заговорил всё тот же солдат, пытавшийся помочь комиссару, а потом закрывший тому глаза. – Мне вот в Муром. – А мне до Вологды! – осмелев, подал голос и другой пленный. – Рязанские мы… – Ничего, доберётесь, – отмахнулся Аристов. – До первой этапной комендатуры мы доберёмся, – дерзко перебил его первый красноармеец. – А там в штрафбат. И обратно к вам сюда. – В штрафбат? – поразился вдруг полковник. – Ну-ка, ну-ка, братец, иди-ка сюда, расскажи про штрафбат… – А чего грить-то? Штрафбат, штрафной батальон. Из проштрафившихся, значит. Дезертиры и прочее. – Надо же, как они быстро, – усмехнулся Две Мишени. – Не хотел вас агитировать, но, коль про штрафбаты речь зашла… Если кто понял сейчас, что с красными ему не по пути, кто за то, чтобы земля, конечно, крестьянам, но и чтобы свободная торговля, и земство, и храмы открытые – милости прошу к нам. У нас и жалованье платят старыми деньгами, и золото есть. Его выслушали, но никто не пошевелился. – Смотрите сами. Коль вам штрафбаты большевицкие милей – никого не держим. По домам ступайте, повторяю вам. Кто доберётся, конечно. – Ты, твоё благородие, слышь, семейства у нас там, – вновь заговорил самый храбрый из пленников. – Да и буржуев мы не любим. Не-ет, уж лучше судьбу попытаем. Чай, не с бреднем по реке чоновцы идут, проскочим. – Чоновцы? Ах, да, «части особого назначения»… Держать не стану, – повторил полковник. – Пленные, разойдись! Из дневника Пети Ниткина, 7 марта 1915 года «…Сводно-ударный отряд прорвал красный фронт. В брешь пошли 1-й конный корпус Келлера и 2-й к. к. Улагая. 1-й к. к. обеспечивал наш левый фланг, в то время как 2-й к. к. напрямик двигался от Миллерова к Вёшенской, где, как нам стало известно, казаки подняли восстание. Я помнил, что в той истории всё случилось существенно позднее, на целый год, и сперва удивлялся такому развитию событий. Но потом мы узнали о “расказачивательной” директиве, что тоже последовала на год раньше, и поняли, что случилось. Наша война начала распространяться куда быстрее той, несмотря на отсутствие Восточного фронта. Красные старались “решить все вопросы” как можно скорее, невзирая на последствия. И зачастую последствия эти оказывались куда злее, чем если бы большевики вообще ничего б не трогали. Однако меня удивила хорошая координация нашего удара. Словно в штабе заранее знали о восстании и о том, где надлежит прорывать красный фронт. Это навело меня на определённые мысли, которые, однако, я не доверю бумаге…» …Хутор был довольно велик, дворов триста[40]. Тамошние казаки воевать не хотели ни за красных, ни за белых, выставили вон всех комиссаров и эмиссаров, заявив, что мы, дескать, народ вольный, трогать никого не хотим, но и в свою часть вступаться никому не позволим. Сейчас тут шумел народ, шумел, размахивал руками, многие казаки были при оружии, шашки, винтовки – пока ещё за плечами. Начдив-15 Михаил Жадов и его неизменный начштаба Ирина Ивановна Шульц терпеливо ждали за околицей. Жадов только что произнёс пламенную речь, про голод в крупных городах, про то, что казаки же сами любят добрую справу, казачки – красивые наряды и прочее обзаведение, а откуда оно всё возьмётся, ежели народ с заводов разбежится? Иголок и тех не станет. Ни иголок, ни свечей, ни керосина, ни стёкол, не говоря уж о шашках, карабинах или патронах. И плугов-лемехов не станет, жаток с боронами тоже. Гвоздей и тех не будет! Слова его вроде как возымели действие, правда, вылезли вредные и въедливые старичины, принявшиеся при всём честном народе дотошно выспрашивать комиссара – а что вот им, жителям хутора Татарниковского, будет за сданный хлеб? Выйдет ли им какая легота от новой власти? Заплатят ли им доброй монетой или хотя б ассигнациями, на которые хоть что-то купить можно? – Это какими ж такими «ассигнациями»? – удивился Жадов. – Вот у нас есть теперь совзнаки, советские знаки расчётные… – Знаки свои себе знаешь куда засунь? – заявил вредный старичина. – Настоящие ассигнации – те, какие в лавках берут. «Александры», а лучше – «катеньки». Ещё лучше – «петруши»[41]. Царских кредитных билетов в банках было захвачено много. Из обращения их с приходом новой власти и особенно – с объявлением «военного коммунизма» приказано было выводить, заменяя совзнаками. Однако совзнаки народ брал неохотно, считая за настоящие деньги только те, «старорежимные», банкноты, и потому начдив-15 расплачиваться этими «старыми» дензнаками права не имел. Хотя, казалось бы, если уже есть новые деньги и вообще эти пережитки капитализма скоро отомрут, так чего бы не выдавать народу те бумажки, которые этому народу милее, коль по большому счёту – «никакой разницы»?.. Видно, разница таки была. Жадову пришлось объяснять, что раз царя больше нет, то и денег царских быть не должно, на что ему въедливо заявили, что, дескать, объясни это в лавках, а заодно и в ставке царской, где до сих пор бумажные деньги можно на золото обменять. Конечно, не так свободно, как в прежние времена, и не по такому курсу, как раньше, но можно. Вот когда народная власть начнёт точно так же бумажки свои на золотишко менять, тогда они, казаки хутора Татарниковского, этой власти и поверят. А в то, что никаких денег не станет вообще и всё можно будет «на паёк получить», они, казаки, не верят ни на грош, и пусть товарищ комиссар им этих сказок не рассказывает. Пусть голытьбе верхнехопёрской в уши льёт, а им, казакам домовитым и зажиточным, нечего. В общем, споры и уговоры-разговоры длились долго. Однако никто ни в кого не стрелял, красноармейцам даже вынесли какого-никакого, а угощения – мол, служивые, их доля подневольная. Майдан кипел, казаки слушали тех, кого погнали в соседние станицы – в Вёшенскую, Мигулинскую, Еланскую. Вести оттуда были смутные. Где-то всё оставалось относительно мирно, а где-то, особенно на правом берегу Дона, продотрядовцы вовсю ссыпали и вывозили хлеб. И Жадов до последнего не терял надежды договориться по-хорошему, пока как раз оттуда, из-за Дона, не прискакал на взмыленной лошади казак, растрёпанный, со следами крови на шинели. Гонец почти рухнул с седла, однако, оттолкнув потянувшиеся к нему помочь руки, решительно полез на подводу. – Быть беде, – одними губами проговорила Ирина Ивановна. И точно. Казак не заговорил, он закричал, царапая грудь, словно ему не хватало воздуха. И закричал он, что в хутор Песковатый зашли какие-то «чоновцы» с пушками и пулемётами, сразу, не говоря ни слова, принялись стрелять и убивать, расстреливая первых попавшихся, начав со священника, а когда казаки, сперва опешив, начали сопротивляться – открыли по хутору артиллерийский огонь. Защитники Песковатого сперва не сдавались, но после пяти залпов целой батареи прекратили сопротивление. «Чоновцы» зашли в хутор, выгнали всех людей на улицы, разоружили, объявив, что за отпор хутор будет уничтожен, и принялись вывозить вообще всё – и хлеб, и все прочие припасы. Баб, что схватились за вилы и топоры, убивали походя. Мужчины, видя такое, бросились на конвоиров и почти все полегли под пулемётным огнём. Он, сам из Песковатого, чудом спасся, вынес добрый конь. А родители его, братья-сёстры, шурины-снохи, зятья-невестки, племяши и прочие – все остались там, и не ведает он, что с ними приключилось… – Враньё… – прошептал Жадов, побледнев. – «Беляки» подослали… врут, как дышат… Не может такого быть… Ирина Ивановна собралась что-то сказать, но тут казак, надсаживаясь из последних сил, выкрикнул в обмершую толпу: – А заправляет там чёрт истинный, нечистый, Бешанов кличут! Иосифом звать! Он командует, он людей пулемётами класть приказал!