– Сразу вы, Иван Иванович, с места в карьер, – заметил второй профессор. – Нет смысла время терять, – сухо ответил Иван Иванович. – Нуте-с, господин кадет, мы слушаем! – Разрешите отвечать? – Разрешаем, разрешаем, – с известным раздражением сказал профессор. И Севка принялся отвечать. Вся седьмая рота подслушивала под дверями. А вместе с ними – капитаны Коссарт с Ромашкевичем, Ирина Ивановна Шульц и даже дядька Фаддей Лукич, любивший Севку «за нрав буйный, правильный нрав». С тремя законами Воротников хоть и запнувшись чуток, но справился, решил предложенную задачу и даже смог рассказать кое-что об атомах. Профессора переглянулись, и тот, кого звали Иваном Ивановичем, откашлявшись, внушительно сказал: – Нуте-с, господа, кадет сей, конечно, не отличник, но материал усвоил вполне хорошо. Никак не на единицу. Полагаю, комиссия запишет особое мнение и достопочтенный господин штабс-капитан учтёт его… при выставлении общей оценки. Штабс-капитан Шубников сидел, поистине «как аршин проглотив». Краснота на лице его сменилась бледностью, кулаки были судорожно сжаты. К счастью, у него хватило соображения вежливо склонить голову, как бы соглашаясь с уважаемым профессором. – Ну вот и хорошо, – с облегчением вздохнул полковник Дружин, очень не любивший ссоры и столкновения. – Иван Михайлович, дорогой, исправьте кадету Воротникову колы, он их и впрямь не заслужил. – Слушаюсь, господин полковник, – очень официально, уставно, ответил Шубников. Профессора стали прощаться, Две Мишени отправился их провожать. Штабс-капитан тоже поднялся, на пути его оказалась Ирина Ивановна, и химик, вдруг склонившись к ней, прошипел: – Думаете, ваша взяла? Думаете, если самого Боргмана[31] сумели пригласить, то Шубников испугается? – Успокойтесь, Иван Михайлович, – холодно отстранилась госпожа Шульц. – И держите себя в руках. Пока подполковник Аристов не выкинул вас из окна весьма неаристократическим способом. У Шубникова дёргалось лицо, однако он таки сообразил, что из окна его, скорее всего, и впрямь выкинут. – Прошу простить, – выдавил он наконец, резко развернулся и почти что бросился наутёк. После этого придираться к Севке он перестал, но уроки стал вести, точно задавшись целью явить из себя карикатуру на учителя: монотонно зачитывал отделению страницы из книги, вызывал троих-четверых, ставил средние оценки и вообще ни на что не обращал внимания. Правда, говорунов быстро привёл в чувство – формальными рапортами начальнику седьмой роты. Любимая раньше физика окончательно превратилась в скуку и отбывание номера. Шли дни, близилась долгожданная Пасха, бал у тальминок, большая военная игра на картах и рельефах, и годовые экзамены, казавшиеся в январе-феврале чем-то невообразимо далёким, что никогда не настанет, вдруг опасно приблизились. Томительное ожидание словно повисло в воздухе, сгустило его, выгнало радость из последних зимних дней, последних встреч на катке с Лизой; Федя Солонов маялся, сам не зная почему. Даже занятия с Двумя Мишенями, даже любимая стрельба и успехи перестали радовать. – Да чего ж тут непонятного, – вздохнула Вера, когда он честно поделился с сестрой этими ощущениями. – У меня то же самое. На книжки смотреть не могу. Экзамены на носу, да не годовые, а выпускные, от этого зависит, попаду ли в институт или на Высшие курсы, – а я как на страницы с цифирью или, там, французским гляну, так выть хочется от тоски. Замерло всё, ни туда ни сюда. Эсдеки затаились. Выжидают, кого ещё Йоська с Валерианом «выдадут охранке». Иные поспешили скрыться, уехали. Иные сменили квартиры, видимо, надеются, что пронесёт, как в прошлый раз. И, увы, я так и не узнала, кто их таинственный покровитель, кто добился, чтобы после стрельбы и гибели жандармов их всех так быстро выпустили. – Вот и Две Мишени ничего не узнал… – уныло дополнил Федя. – Йоську арестовать арестовали, а почему и отчего в тот раз он сухим из воды вышел – Бог весть… Вера села рядом, на колени ей сразу же вспрыгнул изрядно выросший Черномор, уже далеко не тот крошечный котёнок. – Вот и впрямь словно ждём чего-то, а чего? – Ну, наверное, нашего бала. – Вера попыталась улыбнуться. – Надя уже все уши мне прожужжала о твоей подружке. – Она не подружка! Она друг! – Ах, простите, господин брат. Как я могла так спутать! – усмехнулась Вера. – Подружка – это романтические чувства, любовные письма, прогулки при луне. А друг – это с кем «Кракена» обсудить, да? – Да, – смущённо буркнул бравый кадет. – Ну прости, прости, дорогой. Значит, вы с Лизой пойдёте? А Петя Ниткин – с Зиной? – Конечно. Как же иначе? – Вот она, верность, – вздохнула сестра. – А то у моих одноклассниц что ни день, то трагедия – воздыхатель-кадет заметил в опасной близости от оной тальминки городского гимназиста и приревновал! Теперь неведомо, пойдёт на бал или нет! Кошмар, мир рушится, все четыре всадника Апокалипсиса коней седлают. Федя попытался улыбнуться. Получилось плохо. – А ты? Ты пойдёшь на бал? – Мама очень огорчится, но нет, не пойду. Я ж тут была… с Валерианом… – Сестра вновь густо, мучительно покраснела, затеребила нервно косу. – Ну и что? Давай я попрошу Ирину Ивановну, она знает всех кадет первой роты, и… – Ещё не хватало! Учительница русской словесности в роли свахи для дочери полковника Солонова! – отмахнулась сестра. – Заниматься буду. Надя за нас двоих напляшется. И до самой Пасхи не происходило решительно ничего. Лиза чувствовала неладное, обижалась, фыркала, но потом всё равно прощала. – Ты мне что-то не можешь сказать, – грустно сказала она в их последнюю встречу перед самым балом. – Хочешь, но не можешь. И я хотела на тебя обидеться и назвать тебя гадким мальчишкой, но не могу. Они брели по Соборной улице, медленно направляясь к Бомбардирской, к дому Корабельниковых. – Зачем же меня называть гадким мальчишкой? – попытался отшутиться Федя. – Я хороший! – Хороший, хороший, – вздохнула Лиза. – Но тайны хранить не умеешь. По глазам вижу. Ты, Федя, честный, а это в наше время тоже плохо. Но я подумала и поняла, что, если б ты мог, ты бы сказал. И я бы помогла. Зина, кстати, за Петей тоже что-то такое заметила, но ей не так это интересно. Они тут о физике спорят. И Петя Зине в альбом написал стихи про тригонометрию! Представляешь? Эх, эх, подумал Федя горестно. Лиза всегда была своим парнем, не просто капризулей-гимназисткой, но рассказать ей про Ленинград и семьдесят второй год, про «народ и партия едины», про страшную судьбу государевой семьи Фёдор всё равно не мог. Как и Петя Ниткин не мог рассказать всего Зине. От этих мыслей Федя вечно ощущал себя виноватым. И тогда, ещё подумав, принялся рассказывать про Илью Андреевича, про то, как в него стрелял Йоська Бешанов, слава Богу, не до смерти, и про то, как они с Петей теперь думают, как найти покушавшихся, потому что ясно ведь, что не просто так Йоська выдумал стрелять в немолодого учителя поздним зимним вечером. Кто-то ведь его подучил, но кто и зачем? Лиза слушала с полуоткрытым ртом. А потом, когда Федя закончил, вдруг порывисто обняла за шею и сразу же отпрянула, заливаясь краской. – Так вот что вы с Ниткиным нам рассказать не могли!.. Федя решил не спорить. – Вот глупые! – решительно заявила Лиза. – Небось скажешь, «не хотели вас впутывать», да? И вновь лучше было просто кивнуть. – Чепуха! – Лизу просто переполнял энтузиазм. – Мы за это дело с Зиной возьмёмся и распутаем! Вот и хорошо, подумал Фёдор. Распутывайте. Да подольше. Пока не решится куда более серьёзное… Две Мишени, кстати, на все их с Петей расспросы насчёт Йоськи только разводил руками. – Сам бы знать очень хотел, господа кадеты. Но, что мне рассказали друзья из Охранного, он отмалчивается. Сперва-то совсем «в отказ» пошёл, но тут всё-таки извлекли из-под спуда тот первый случай со стрельбой и гибелью жандармов, сказали, что сейчас на него всё спишут и пойдёт Йося не на суд присяжных, а под военно-полевой, после чего его вздёрнут – быстро и высоко. Это подействовало. Но признаётся Йоська только в мелких кражах да в одном вооружённом ограблении, а больше ничего на себя не берёт. Эсдекам, мол, служил за деньги, они хорошо платили. Правда, уже его пытаются вытащить. – Это кто же, Константин Сергеевич?! – поразился Фёдор. – А вот скверно, что никак и не выясним, – с досадой бросил Две Мишени. – То один сановник, то другой. Думцы. Либеральные журналисты. За этого Валериана, чтоб его, так не заступаются, как за безродного сироту Иосифа Бешанова. – А сановников нельзя допросить? – наивно поинтересовался Петя Ниткин. – Следователь аккуратно пробовал спрашивать, с чего бы у его превосходительства такой интерес к мелкому уголовному бандиту, и получал ответ, что, мол, прочёл в газетах, газетчики раздувают, создают общественное мнение и не лучше было бы закончить это как-то потише, а то ведь, не приведи Господь, полыхнуть может, как в девятьсот пятом, от случайной искры… – Кто-то всем этим управляет, – с важным видом заявил Петя. – Кто советует репортёрам, о чём писать, кто материал в номер ставит. – Верно, – кивнул Две Мишени. – Мы пытаемся до них добраться. Пытаемся, но пока никак. И всё равно остаётся до конца неясным, чем эсдекам так уж мешал Илья Андреевич. Ни одна версия до конца ничего не объясняет. «Ни одна, – подумал Федя, – за исключением самой, с одной стороны, невероятной, а с другой – как бы ни единственно возможной…» …Так, медленно и мучительно, наступала весна. Пасхальных каникул кадетам не полагалось, в отличие от гимназистов, только небольшой перерыв в занятиях. Бал тальминок собрал вместе кадет-александровцев и их вечных соперников, гимназистов Градской мужской гимназии. Там случились несколько славных кулачных боёв, в результате коих противник – то есть гимназисты – был опрокинут и обращён в паническое бегство, но ни Фёдор, ни Петя в этом не участвовали. Лиза с Зиной вновь увлечённо играли в Шерлока Холмса и доктора Уотсона, и это было хорошо, потому что куда более серьёзная тайна осталась в неприкосновенности. Так, незаметно, словно крадучись, подобралась весна. Брызнуло солнце, прилетели грачи, захлюпали под ногами лужи; кончилась епитимья кадета Воротникова, а неугомонная Лиза Корабельникова теперь подбивала Федю Солонова отправиться кататься на роликах. Правда, все эти недели не принесли ничего существенного. Никак не мог выздороветь Илья Андреевич; Йоська Бешанов сидел под следствием, в ДПЗ на Шпалерной; эсдеки по-прежнему собирались втихомолку и по-прежнему ничего не предпринимали, занявшись «разработкой теории практической борьбы». И по-прежнему Фёдора не отпускало сосущее, мучительное предчувствие. И наконец, когда всё уже зазеленело, в свои права вступил весёлый звонкий май, к нему, мирно сидевшему себе над книгами, воскресным вечером примчался взмыленный, раскрасневшийся Петя Ниткин, выпалив с порога: – Они здесь!.. – Кто? – Дед Никто! Игорь! И Юлька!..