– Но, в общем, полагаю, что Бешанов не врёт. Отчего-то эсдекам и впрямь оказалось необходимо избавиться от Положинцева; откровенно говоря, версию со спрятанным где-то в гатчинских подвалах оружием я бы не сбрасывал со счетов. Помните, как осенью взорвали эшелон семёновцев? Как-то ведь пронесли на станцию, к самому государеву павильону, не один пуд шимозы. Где-то ведь прятали; так почему бы и не в каких-то забытых подземельях? Ирина Ивановна поморщилась. – Константин Сергеевич, дорогой, ну вы ж сами понимаете. Принцип Оккама – не множить сущности сверх необходимого. В окрестностях Гатчино и так полным-полно мест, где можно спрятать не то что несколько пудов шимозы, а и целый артиллерийский парк. Крестьянские амбары, сараи, сады Александровской рабочей слободы… да что угодно! А к железной дороге доставить открыто, на ломовике, переодевшись рабочими. И закладывать так же открыто, не таясь, при всех – кто обратит внимание на каких-то трудяг, что-то там делающих с рельсами? Две Мишени покачал головой. – Простите, Ирина Ивановна, не соглашусь. Гатчино-Балтийская, где случились взрывы, – станция не простая. Жандармская стража ходила постоянно, и государев конвой, и работники дистанции – смазчики, стрелочники, обходчики – все из проверенных, получавших дополнительное жалованье «за бдительность». Конечно, одного или двух могли сагитировать, запугать или купить – но не всех же! – И что же? – Закладывать открыто у них бы не вышло. Я ж там был сразу после взрывов, Ирина Ивановна. Воронки как после двенадцатидюймовых морских снарядов, в Порт-Артуре видел. Зарывали ночью; и, скорее всего, издалека тащить бы шимозу у них не получилось. – Вы, любезнейший друг мой Константин Сергеевич, сейчас пытаетесь подогнать одно к другому. У меня есть куда более логичная версия. Ирина Ивановна сделала паузу, принявшись разливать чай и раскладывать варенье. Делала она это неспешно и со тщанием, до тех пор, пока Две Мишени не выдержал: – Государыня-матушка, как говаривали в век Золотой Екатерины, ну не томите уж вы!.. – Не буду, не буду, – усмехнулась Ирина Ивановна, – хотя следовало бы, Константин Сергеевич, следовало б. Как говорил любимый нашей с вами седьмой ротой сэр Шерлок Холмс, отбросьте всё заведомо невозможное и оставшееся будет разгадкой, сколь бы фантастичным оно ни казалось. Первое – в подземельях корпуса стояла машина для переноса из одного временного потока в другой. Машина группы – назовём её так – профессора Онуфриева, который на нашей стороне воевал против взявших власть эсдеков-большевиков. Но мы знаем, что есть и другая группа. Группа некоего господина Никанорова, с каковым мы имели малоприятную встречу… там. Группа, располагающая своим аппаратом для подобных же переходов. Где у них он скрыт, мы не знаем. Так не кажется ли вам, дорогой Константин Сергеевич, что всё очень просто и логично: бедный наш Илья Андреевич есть гость оттуда, причём именно от профессора Онуфриева, и есть кто-то ещё, но связанный с группой Никанорова? Если помните, Никаноров этот отличался вполне большевицкими воззрениями. Так почему у них не может быть здесь своих людей? Которым совершенно не нужен никакой аппарат, осуществляющий связь в интересах их смертельных врагов? Никаноров нас видел и знает в лицо. Он знает, что связь есть, что она работает. Возможно, знает и про исчезновение самой машины. Что надо сделать? Уничтожить единственного человека, который может её восстановить тут, на месте. Нанимается Йоська Бешеный, который и в самом деле бешеный – пристрелит любого даже не за понюшку табаку, а просто так, потому что ненавидит всех «богатеев». Подполковник внимательно слушал, так и застыв с чашкой чая в пальцах. – Пейте, Константин Сергеевич, пейте, остынет, пока я тут произношу свои филиппики. Ну, как вам моя гипотеза? Всё ведь отлично объясняет. Есть мотив. Есть средство. Всё есть, всё сходится. Не надо ничего придумывать. А что этот человек – «Мельников», или как там его настоящая фамилия, – что он рассказал Бешеному, это как раз и есть то объяснение, какое необходимо здесь и сейчас для человека нашего временного потока. Не выдавать же Йоське все секреты и все тайны!.. – Согласен, логично, – кивнул Две Мишени. – Фантастично, но логично. Борьба двух групп из того времени здесь!.. И да, ясно, во имя чего. Профессор Онуфриев хочет, чтобы история пошла бы у нас другим путём с самого начала, чтобы самое страшное бы не случилось; а его противники, наоборот, хотят у нас всё повторить. – А поскольку история у нас уже пошла по-иному, хотя далеко и не во всём, – подхватила Ирина Ивановна, – «группа Н» – Никанорова – и пытается «всё исправить», в своём понимании, конечно же. И, помня всё, прочитанное об их Гражданской войне, – я ничуть не удивлюсь попытке убить Илью Андреевича. – Однако он остался жив… – Так и исполнителей не так-то просто найти. И тем более не так-то просто проникнуть в Военно-медицинскую академию. Сами знаете, туда кого попало не пропустят. И фокусы с переодеваниями не помогут. Подполковник кивнул. – Тем не менее Илью Андреевича охранять надо. При нём, как при жертве вооружённого нападения, о коем ведётся следствие, и так должен состоять жандарм, но я добьюсь усиления. Потому что по горячим-то следам могли и не рискнуть, а теперь, когда всё успокоилось, глядишь, решатся – пойдут добивать. – Могут. Но, во всяком случае, Иосиф Бешанов пока что в казённом доме и там пребудет, я надеюсь, очень долго. Он, конечно, не полнолетний, к повешению могут и не приговорить… кто знает. – А вот Вере Солоновой ходить к эсдекам больше нельзя, – заметил Две Мишени. – Она очень храбрая девушка, запуталась, но нашла в себе силы выбраться. Теперь же, после ареста Бешанова, её заподозрят. – Не успеют, если вслед за Йоськой отправится и тот, кто его в это дело вовлёк. Господин Валериан Корабельников. – А какие против него доказательства? – А их и не надо. Достаточно, чтобы он назвал на допросе имя Бешанова. Потом его можно и выпустить – зато Вера будет ни при чём. Две Мишени аккуратно опустил чашку. – Тогда, Ирина Ивановна, нельзя терять ни минуты. Я самолично отправлюсь в Охранное отделение, здесь, в Гатчино. А вы лучше всего ложитесь спать – уроки-то завтра в корпусе никто не отменял!.. Интерлюдия Ленинград, лето 1972 года Было очень хорошо сидеть в не слишком большой, но уютной гостиной – она же библиотека – дачи Марии Владимировны и Николая Михайловича Онуфриевых. Было очень хорошо забираться с ногами в старое кресло с высоченной спинкой и читать – здесь было множество книг, наверное, даже больше, чем в их школьной библиотеке. Стояли ряды серо-голубых обложек «Нового мира», жались друг к другу легкомысленно-пёстрые «Советские экраны», ждали своей очереди «Костры» и «Пионеры». Да и от «Мурзилки» Юля бы не отказалась, хотя вроде как была уже «большая». Да что там «Мурзилка», ей и «Весёлые картинки» были интересны, там печатались рисованные истории про Карандаша и Самоделкина. И вообще «Клуб весёлых человечков»!.. И ничего, что это «для малышей», и пусть Игорёк подсмеивается!.. Если честно, даже «Весёлые картинки» были лучше пафосного «Пионера». По его страницам маршировали какие-то невообразимые пионерские дружины, где все «высоко несли гордое звание советского пионера», с трепетом относились к красному галстуку, страдали, если их «разбирали на совете дружины», трепетали при звуках горнов… У Юльки в школе всё было не так. Впрочем, даже в «Пионере» порой об этом говорили. Например, хороший писатель Крапивин. Как раз в свежем, майском, номере журнала был его рассказ не рассказ, статья не статья – про мальчика Владьку, хорошего горниста, но которого никак не принимали в пионеры (мал ещё), и от этого он очень переживал. Юлька не верила. Нет, книги Крапивина она любила. «Оруженосец Кашка», например. Всюду, где было «не про пионерию», на страницах были живые мальчишки и девчонки, настоящие, всамделишные. Но стоило появиться красному галстуку… Впрочем, в пятом номере «Пионера» за семьдесят второй год Крапивин писал: «…Я буквально вижу сейчас направленные на меня насмешливые глаза читателей. Читателю этому одиннадцать или двенадцать лет, а в глазах у него за насмешкой прячутся недоверие и обида. “Неправда, – говорит он мне. – Всё это только хорошие слова. А вот мне в третьем классе повязали галстук, поздравили – и всё. Как жил, так и живу. Ну один раз в год игра “Зарница” (да и на неё не хотели брать, потому что двойку за диктант схватил). Ну собираем железо и макулатуру. Двоечников на сборах прорабатываем. А что ещё?”»[29] Вот это было правдой. Только у Юльки никого на сборах не прорабатывали. Зато в библиотеке имелись и другие книги. Набранные странным «старым» алфавитом, с твёрдыми знаками в конце слов после согласных букв, английскими «i», «и с точкой», и буквой, что выглядела похожей на твёрдый знак, но с поперечной перекладинкой на вертикальной палочке и звалась «ять». Книжки были очень старые, видавшие виды, но аккуратно подклеенные, починенные – видно было, что за ними ухаживали, берегли. «Лiдия Чарская» – стояло имя автора. А на титульном листе, в правом верхнем углу, наискось дарственная надпись выцветшими лиловыми чернилами: «Маленькой любопытке отъ папы на Рождество, Таганрогъ, 25/XII, 1910». – О, нашла, – раздался голос Марии Владимировны. – Да, папин подарок. Почти ничего не уцелело, а вот это – «Княжна Джаваха» – осталось. Почитай, попробуй. Вдруг понравится. Юлька попробовала. И не смогла оторваться. Правда, потом очень сильно плакала, когда бедная Джаваха умерла в холодном и чужом для неё городе Санкт-Петербурге. И ещё она слушала, как Мария Владимировна рассказывает про Ледяной поход. Про то, как кучка офицеров, юнкеров, гимназистов, просто добровольцев, никогда не служивших и не державших оружия в руках, покинула окружённый Ростов и ушла в заснеженные степи. Как брели от станицы к станице, из боя в бой. Погибали одни, их место занимали другие. Множество раз «армия» оказывалась практически в окружении, вырывалась из него, шла дальше, упрямо, почти без надежды. От Ростова – к нынешнему Краснодару. От Краснодара – обратно. Ничтожная горстка людей в огромной России; в те месяцы никто не сопротивлялся новой власти, напротив… – Все думали – вот, наконец-то пришли решительные люди, скинули дурака и кривляку Керенского, наведут порядок, – размеренно говорила Мария Владимировна, поглаживая Юльку по голове, и Юлька совсем не противилась, хотя разве таких больших, как она, принято гладить, словно малышей-дошколят? – Но потом началось… всё через колено, всю жизнь, неважно, кто ты, крестьянин, рабочий или буржуй… Рабочие-то к нам и пошли, в Юзовке, в Донбассе они хорошо зарабатывали, хорошо жили. Самые лучшие солдаты были. Но, милая, сейчас это уже прошлое. Его помнить надо, обязательно надо; мы уже стары, нас мало осталось… – Не говорите так, – взмолилась Юлька. Глаза у неё вдруг защипало. – Не буду, – улыбнулась Мария Владимировна. – Ты знаешь, милая, что мои одноклассницы по гимназии до сих пор выпускают наш журнал? Разом – в Париже и здесь, в Петербурге? Да, мы держим связь, кто уцелел. Потом покажу тебе, Юленька. А пока что – скажи мне, что ты чувствуешь, «чувствующая»? Николай Михайлович мой совсем тебя замучил своим «снятием параметров», верно? – Нет-нет! – искренне запротестовала Юлька. – Я… мне… это ж так интересно! – Интересно, – кивнула Юлькина собеседница. – Но и опасно, милая. Игорёк-то тебе уже сказал главное, как я понимаю? – Что сказал? – задрожала Юлька. Мария Владимировна вздохнула, обняла её за плечи. – Что тебе, милая, может не понадобиться никакая машина, чтобы оказаться в другом потоке. – Г-говорил… но… это ж невозможно… – Считается, что аппарат наш тоже невозможен, – суховато заметила бабушка Игоря. – И вообще никаких других «потоков времени» не существует. Человеческий мозг, милая, куда сложнее, чем кажется. И мир, Божий мир вокруг – тоже куда сложнее. Идеи Николы Теслы с эфиром – они ведь не только о «машинах». С этим «эфиром» взаимодействовать может и особым образом настроенное наше сознание. Подобно камертону. Знаешь ведь, что такое камертон? Юлька знала. – Наш мозг может войти в резонанс с колебаниями того самого «эфира», что Никола Тесла считал безусловно существующим и что напрочь отрицает современная физика, особенно квантовая. Это тебе, впрочем, ещё рано знать; главное то, что «эфир» – или иная субстанция, пронизывающая Вселенную, – существует, просто мы её ещё не нащупали по-настоящему. То, что сумели соорудить эти устройства и открыли существование параллельных временных потоков, – всё равно что дикари заполучили пароход и каким-то образом смогли разобраться, как завести его машины. Но это не значит, что они поняли всё и вся… ох, милая, чувствую, у тебя ум за разум заходит, прости меня, старую! Короче – если права я, то не понадобится тебе потом никаких машин, чтобы перемещаться между потоками. – Игорёк говорил… и ещё говорил, что я вернуться не смогу… – Внук мой прав, – назидательно сказала бабушка. – Твоим даром надо научиться управлять, а сделать это без нового аппарата невозможно. Пока ещё мы его восстановим! У вас школа успеет начаться. Так что будем пока в институтской лаборатории… с соблюдением всех мер предосторожности. – Я хочу, я хочу научиться! – вырвалось у Юльки. – И я буду, буду осторожна! – Вижу, вижу, – улыбнулась Мария Владимировна. – Да, они хорошие ребята, те кадеты. Понимаю, что ты им помочь хочешь. Да только, милая, у них своё время, свои дела, а у нас – свои. Они нам помогли… мы им тоже помогаем. – А как они нам помогли? – робко спросила Юлька. – Игорёк говорил – у нас что-то поменяться должно, но ведь ничего не меняется? Бабушка вздохнула. – Это, милая, был грандиозный натурный эксперимент. У нас есть несколько моделей, как оно всё может получиться… и ни одна не имеет чёткой, ясной теоретической проработки. Мы можем проснуться завтра в совершенно ином мире – но не будем помнить ничего из прошлой жизни. Откроем поутру глаза – а в России по-прежнему империя, или, как пишут в «Правде», «буржуазная республика», или что-то ещё. И всё-всё изменилось, от вещей до нашей памяти. – Как же мы тогда будем знать, что изменилось? – У Юльки и впрямь ум заходил за разум. В школе они подобного не проходили. – Мы и не будем знать, – кивнула Мария Владимировна. – Прежнюю жизнь мы забудем… – А откуда ж тогда возьмётся новая? Новая память? – Хорошие ты задаёшь вопросы, милая. Смотри: кадеты, гости наши, соскользнули назад по оси времени, изменили наше прошлое. Только они и могли его изменить, поскольку их в нашем минувшем не было. Мир стал другим, история пошла иным путём. Однако за счёт того, что потоки очень… инерционны, скажем так, люди и обстоятельства во многом остаются теми же самыми. Скажем, твои папа и мама всё равно бы встретились и ты бы родилась. Тем не менее ты бы родилась в совершенно иных обстоятельствах, и память твоя была бы совершенно иной. А потом волна изменений нагнала бы нас, мир настоящего, не опираясь на прошлое, трансформировался бы, превратился в тот, что создали наши гости, оказавшись в 1917 году.