Пленные молчали. – Не выдадите, значит. – Келлер громко, напоказ, вздохнул. – Ну, тогда придётся вас не по домам распустить, а… В толпе вдруг родилось какое-то быстрое, неверное движение, словно рыба плеснула в пруду. Как расходятся круги по воде, так и пленные вдруг разом подались в стороны от какого-то человека, по виду совершенно от них не отличавшегося: такая же шинель, такая же папаха с кумачовой полосой наискось… Но Келлер чутьём опытного командира, вдобавок не раз имевшего дело с мятежной толпой в Царстве Польском, мигом всё понял. Направил коня прямо на пленных, те расступились, брызнули в стороны, словно мальки от щуки. Оказавшийся в середине пустого мёртвого пространства человек не попятился, не побежал, напротив, гордо заложил руки за спину и вскинул подбородок. – Вот он, комиссар! – выкрикнул кто-то. Келлер остановил коня в двух шагах от пленного. Подкрутил роскошные усы. – Зачинщик? – деловито осведомился он, словно речь шла о качестве овса, закупаемого им для лейб-гвардии драгунского полка, командиром коего он состоял в своё время. – Имя? Откуда родом? – Григорий Штифман, – с вызовом бросил спрошенный. – Из Бердичева. Сын сапожника. Чего тебе ещё, пес царский? По кольцу войск, окруживших сдавшихся красноармейцев, прошло короткое движение. У кого-то – гнев, у кого-то дурное веселье, а у кого-то и уважение. – Смерти красивой ищешь, Григорий Штифман, сын сапожника из Бердичева? – спокойно и даже ласково осведомился Келлер. – Думаешь, вот отдам жизнь… за что вы там отдаёте? А? – За свободу! – истерично выкрикнул Штифман. – За народную власть! За счастье всеобщее! За мировую революцию! Тебе, служишка царский, такого и не понять!.. – Да-а, уж куда мне, – усмехнулся Келлер. – Я-то всё по старинке, за веру, царя и отечество жизнь отдавать готов. Но – всё вижу, всё слышу. Ты, значит, добрый народ православный смущал, ты его подстрекал? – Я! Я! И мог бы – снова б пошёл! – Штифман кричал высоким, срывающимся голосом. – Не боюсь я тебя, валяй, расстреливай, твой день сегодня!.. – Не мой, а государев, – строго сказал Фёдор Артурович. – А что до тебя… Григорий… или, вернее, Гирш – так ведь? Расстреливать тебя – только патроны зря тратить. Вешать – руки пачкать. Поэтому сделаем мы так – рядовых бойцов твоих мы отпустим. А тебя… – Расстреляешь?! – Штифман словно не слышал слов генерала. – Выпорю. Эй, братцы-казаки! Ну-ка, всыпать этому пройдохе как следует, чтобы надолго запомнил, только не до смерти! Грех на душу не берите. Горячих отмерьте, да и пусть бредёт куда хочет. Ежели ума через задние ворота ему добавите, то пойдёт он в Бердичев, домой, к семье. А коль нет… – Келлер обернулся, – коль снова с тобой, Гирш, встретимся – тогда уж не обессудь. Шашку, государем вручённую, пожалею о тебя марать, а вот петля тебе в самый раз будет. Ну, прощай, Гирш. Бывай здоров. Взгляд назад – 2 Гатчино и Санкт-Петербург, зима-весна 1909 года …Прошёл государев смотр. Золотой значок «За отличную стрельбу» на груди сделал Фёдора Солонова необычайно авторитетным среди всего младшего возраста. Правда, шестая рота всё равно глядела на него неласково, шепталась за спиной, что, мол, всё равно «ничья была» и «вообще в мишень надо попадать, а не свои правила выдумывать», но на них Федя внимания не обращал. Мысли его занимало совсем иное. Сестра Вера теперь писала часто. На первый взгляд письма старшей сестры были совершенно невинны, но они с Фёдором выработали свой собственный шифр. Так, котёнок Черномор означал одного из эсдековских вождей, «Старика»; «титан» – громогласного и горячего «товарища Льва», «красная шаль» – Йоську Бешанова. Выходило, что Вере удалось вновь втереться в доверие к ячейке инсургентов; правда, ничего особо важного пока что они не обсуждали. В основном – организация стачек на крупных столичных заводах, выпуск листовок, распространение нелегально завозимой из-за границы газеты «Искра». Всё это было вполне достойно донесения в Охранное отделение, но всё-таки Вера Солонова пришла туда не за этим. А вот «этого» – планов использовать подземелья корпуса для покушения на государя – так и не случалось. Зато в ближайший же отпуск Фёдор, отпросившись у родителей, отправился с Петей Ниткиным в Петербург. Петин опекун, двоюродный дядя-генерал, как обычно, приехал в автомоторе. К Фёдору он был весьма расположен, особенно же ласков стал после государева смотра. – Замечательно! Замечательно! – повторял он, сам садясь за руль. – Все будут очень, очень рады! – Дядя Серёжа, – осторожно напомнил Ниткин. – Нам обязательно надо в Военно-медицинскую, проведать Илью Андреевича… – Да-да, я помню, помню, похвально, что не забываете своего наставника!.. …Квартира, где обитала Петина семья, располагалась рядом с Большой Морской, в одном из капитально перестроенных домов неподалёку от Исаакия и Мариинского дворца. И «квартирой» её назвать можно было лишь с очень большой натяжкой. Два этажа, соединённых внутренней широкой лестницей, поднимавшейся наверх плавным извивом. Внизу зала, где вполне поместилась бы вся седьмая рота, приёмная, кабинет, бильярдная и огромная кухня со столовой. На втором этаже спальни, комнатки прислуги (возле двери на чёрную лестницу), библиотека, где в эркере стоял самый настоящий телескоп, да не просто зрительная труба, а с подсоединённым фотоаппаратом!.. Всюду – стенные панели морёного дуба, роскошная и дорогая мебель, кожа, позолота; в горках застыли шеренги хрусталя, под потолком – столь же роскошные люстры золочёной бронзы. Петя Ниткин отчаянно смущался, показывая всё это Фёдору. Солоновы жили куда скромнее, не говоря уж о бедной Зине и её матери, простой экономке на зимней даче адмирала Епанчина. Мать Пети и её сестра, тетя Александра (которую все называли почему-то Арабеллой), немедля усадили Фёдора за роскошно накрытый стол, кушанья подавались не просто так, а ливрейным лакеем и красивой темноволосой горничной в белейшем переднике и такой же наколке. В свою же спальню Петя Ниткин заходить отказался наотрез. Покраснел, затем побледнел и выдавил: – Федя, если ты друг мне… если друг… пожалуйста… не будем заходить… Пете явно было плохо. И хотя Фёдор сгорал от любопытства, но какой же кадет откажет верному другу, который просит о такой малости? – Не будем, – согласился он. – А где тогда спать? – В… в библиотеке. Там два дивана как раз… А у меня в спальне и кровати-то второй нет… Конечно, приходилось признать, что засыпать в большой уютной библиотеке, полной самых удивительных книг («Кракен» тут тоже нашёлся, между прочим; Петя вновь покраснел и принялся длинно и путано оправдываться, что, мол, это читает тётя Арабелла) – очень даже неплохо. Камин догорал, пришёл слуга Степан, присмотреть за огнём; и Фёдор сам не заметил, как погрузился в дремоту. Наутро Сергей Владимирович Ковалевский, Петин дядя, самолично повёз их к Военно-медицинской академии, на Большой Сампсониевский проспект Выборгской стороны. К Илье Андреевичу их пустили не сразу, он всё ещё был довольно слаб. Но – пустили. Палата у раненого была хорошей, отдельной, светлой. На вешалке возле кровати вызывающе висела огромная деревянная кобура; правда, «маузер» этот не слишком помог своему хозяину. Сам Илья Андреевич полулежал на подушках, и вид его Феде совершенно не понравился: щёки ввалились, глаза лихорадочно блестят, под ними глубокие синяки, в общем, как говорится, – «краше в гроб кладут». – Господа кадеты… – Он улыбнулся слабо, слегка шевельнул рукой. – Спасибо, что пришли, господа. А я вот что-то никак не поправлюсь… – Поправитесь, Илья Андреевич, Господь милостив. – У Пети Ниткина вдруг получилось почти как у корпусного отца Корнилия. – Поправлюсь… – криво усмехнулся Положинцев. – Уже бы должен, а всё никак. Крепко ж в меня попало… – Попало крепко, а вы живы, Илья Андреевич. – Ладно, Петя… Рассказывайте, друзья мои. Я так понимаю, Фёдор, что господин Ниткин в курсе всех наших дел? Фёдор кивнул. – И хорошо, и правильно… Как дела у вашей сестры, Федя? – Вера снова ходит на их… сборища. Но пока ничего насчёт подземелий. Всё больше про стачки там, про листовки… собираются типографию открыть нелегальную, вот! – Это важно, – голос Положинцева звучал слабо, едва слышно. – Я надеюсь, она отправила… отношение… куда следует… А эсдеки все, значит, на свободе… так я и думал… кто-то их поддерживает, кто-то прикрывает… – Прикрывает? – не понял Петя. – Защищает… от слишком пристального внимания… полиции. После того случая, Фёдор… когда они отстреливались… были погибшие жандармы и городовые… тут высшая мера светит… – Высшая мера? – Смертная казнь. – Илья Андреевич вдруг закашлялся. – А они на свободе. – Но что же тогда делать? – Вере, Фёдор, придётся влезть в это глубже, дорогой мой… Ох, как же мне это не нравится… – А может, мы всё придумали, Илья Андреевич? – с надеждой спросил Ниткин. – Может, нам всё показалось? – Не показалось… Есть, есть там такие, что по тоннелям шарят… незваные гости… – Да кто ж они такие? – немилосердно допытывался Ниткин, хотя Илье Андреевичу явно было очень трудно говорить. И тут Федя Солонов решился.