Сердце у него бешено колотилось. Правда, перед мысленным его взором тотчас же появилась Лиза, Лизавета Корабельникова, глядевшая на него с грустью и молчаливым укором. «Что, побежал, едва только поманили? – казалось, говорит её взгляд. – Всё забыл, кадет Солонов, дружбу нашу забыл? И поцелуй наш, первый и для тебя, и для меня – тоже? Всё ради одного взгляда великой княжны? Только потому, что она – внучка императора и дочь наследника престола?» Щёки Фёдора пылали. Как быть, что делать? Не ответить великой княжне – никак нельзя, невозможно! А ответишь – предашь этим Лизу. Конечно, можно сказать, мол, ни я ей, ни она мне ничего не обещали, клятвы верности не давали. Севка Воротников вообще об этом не задумывается, и меньше трёх возлюбленных разом у него не бывает. Это Воротников, ему можно, упрямо подумал Фёдор. А мы, Солоновы, мы – другие. Пусть они с Лизой не сказали друг другу никаких слов, он будет ей верен, он – её рыцарь. Будет верен до того момента, пока она сама не скажет ему, что хочет и будет с другим. А пока… Охваченный приступом решительности, он сел на койке. Встал, почти не ощущая боли, и отправился на поиски пера с чернильницей. Таковые нашлись в сестринской. Всё та же немолодая сестра милосердия улыбнулась Фёдору. – Домой письмо? Это правильно, любезный кадет. Мать небось все глаза выплакала… Отчего-то Фёдор не смог соврать. – Мама и сёстры в Гатчино остались, под большевиками. Что с ними, неведомо. А отец был с гвардией, под Стрельной… тоже никаких вестей. И в этот миг, сказавши, в общем-то, совершенно не новые слова, Фёдор вдруг пошатнулся. Реальность нахлынула жуткой чёрной волной, пробив те незримые дамбы, что возводило его сознание, уберегая от худшего: а ведь очень может быть, что ни отца, ни матери, ни сестёр, ни няни уже нет в живых. И кота Черномора тоже нет. Он, конечно, мог спастись, но как выживать толстому, ласковому и ленивому домашнему любимцу глухой снежной зимой?.. Отца могли настичь снаряды германских дредноутов, засыпавших из главного калибра стрельнинский берег. Сёстры и мама могли оказаться в руках как немецкой солдатни, так и анархических банд, не щадивших никого из «бывших». И хорошо, если их просто убили… – Что с вами, Фёдор? – Сестра успела подхватить его под руку, потому что колени предательски подогнулись, он едва не рухнул. – Вам плохо? Сейчас капель накапаю… Он не отказался от капель. Посидел на застеленной казённым серым сукном узкой постели дежурной сестры. Поблагодарил и, испросив разрешения, устроился тут же за конторкой, обмакнул перо и начал, решив не думать и не колебаться (потому что иначе он начнёт до одури крутить в голове каждую фразу и в конце концов вообще ничего не напишет): «Ваше императорское высочество, милостивая государыня Татиана Николаевна! Простите, что началъ съ титулованія Вашего; хотя и понимаю, что Вы не хотѣли бы оффиціальности въ отвѣтѣ моемъ. Но всё-таки, обращаясь къ Августѣйшей особѣ, не могу хотя бы одинъ разъ не обратиться какъ положено…» Тут он сообразил, что слишком долго крутит возле этого злосчастного «титулования» и решительно двинулся дальше, не слишком заботясь о логичности и последовательности изложения: «Нѣтъ словъ, чтобы выразить радость мою отъ письма Вашего, ибо рѣшилъ я уже, что Вы разгнѣвались на меня, отчего больше и не появлялись тамъ, гдѣ могъ я васъ увидѣть. Слава Господу нашему, что это не такъ! Видит Богъ, меньше всего желалъ бы я огорчить Васъ или, паче чаянія, обидѣть. Вспоминаю всё время бесѣды наши и тѣшу себя надеждой, что однажды представится намъ случай поговорить вновь. Благодарю за поздравленія со Свѣтлымъ Рождествомъ и самъ отъ всей души поздравляю Васъ. Подарокъ же, пусть и скромный, надѣюсь передать Вамъ въ самое ближайшее время…» Тут приходилось признать, что с подарком великой княжне выходило туго, ибо что мог подарить ей просто кадет, оказавшийся на юге буквально только лишь с тем, что на нём да в карманах?.. Впрочем, одну вещь он подарить мог всегда, но для этого требовалось «внешнее содействие»… – Написал, Фёдор? Давай мне, я вручу. Лично, в собственные руки. – Заглянувший на следующий день Аристов стоял подле койки Солонова. – Спасибо, Константин Сергеевич. А можно, чтобы Севка Воротников ко мне бы зашёл? – Всеволод-то? Отчего ж нет, отправлю его сюда тотчас. – А зачем это тебе, Слон, а? – подозрительно осведомился Севка, сидя на койке рядом с Фёдором. – Надо, – буркнул Фёдор. И показал Воротникову свой единственный золотой империал, что так и носил в нагрудном кармане – с того самого дня, когда всё началось. – Ого! – впечатлился Севка. – Ну, видать, и впрямь надо. Рассказывай, Слон, какую гимназисточку закадрил? Да не бойся, отбивать не стану, у меня их не то пять, не то семь, никак не запомню!.. – То-то и оно, Севка, что так до семи считать и не научился… – А мне зачем? – жизнерадостно заметил Воротников. – И без того справляюсь. – Ладно, сделаешь или нет?! – Да сделаю, сделаю, не кипятись только. Но империал мой, договорились? – Договорились. Севка не подвёл, видать, очень уж хотелось заполучить золотой, на который можно было неплохо подзакусить в многочисленных трактирах Елисаветинска, а поесть кадет, ныне прапорщик Воротников любил почти так же сильно, как и гимназисток. В Сочельник к Фёдору пожаловал сам полковник Аристов. Фёдор попытался было вручить ему письмо к великой княжне, однако Две Мишени только покачал головой. – Сам вручишь, господин прапорщик. Вставай. Зван ты на Рождество к самому государю. Как и аз, грешный. Земля ушла у Фёдора из-под ног. Господь Вседержитель, ему к государю на званый вечер, а он в таком виде!.. Однако Аристов, как оказалось, подумал и об этом, потому что принёс с собой новый, с иголочки, мундир, новую форму Добровольческой армии, весьма напоминавшую, впрочем, парадную форму александровских кадет: чёрная, с белыми кантами вокруг нагрудных карманов и на планке; к ней очень подошли те самые красно-чёрные погоны с одним серебристым просветом и одной звёздочкой, так и лежавшие у Фёдора без дела. Форма оказалась впору и хорошего качества, просто на удивление. – Мы захватили склады южных округов, – пояснил Две Мишени. – Ну, пошли, господин прапорщик, негоже опаздывать к государю… Император Александр Третий занимал большой особняк в самом центре Елисаветинска, дом богатейшего скотопромышленника и хлеботорговца Еникеева. Пока шли, Фёдор весь извёлся: и от ожидания, и от того, что как-то всё-таки неловко – его позвали на Рождество, а друзей, его роту, которая вся Государя освобождала, – нет… – Не грызи себя, кадет, – по привычке поименовал его Аристов. – Государь с первой ротой уже встречался, пока ты в госпитале отлеживался. Тебе не говорили, чтобы не расстраивать, я с них со всех слово взял. И никто не проговорился!.. Ну да теперь всё по справедливости. Конвой из лейб-казаков откозырял Аристову как старому знакомому. Вошли. Особняк богатого купца сверкал позолотой и лепниной, но видно было, что кричащую роскошь стараются убрать или хотя бы закрыть. Государь не любил зряшный лоск, тем более столь безвкусный. Ёлка, с грудой цветных пакетов под ней, наряжена была в большой двусветной зале. Разубрана, ждут своего короткого часа свечи, свисают золочёные орехи, поблёскивают большие шары. Аристов улыбнулся, похлопал Фёдора по плечу и каким-то мягким кошачьим движением исчез в боковой двери. А из двери напротив, в нарушение всех установлений и обычаев, церемоний и правил, стремительно появилась великая княжна Татьяна Николаевна собственной персоной. Светло-жемчужное платье, сетка из мелкого жемчуга на высокой причёске, бальные перчатки выше локтей и сияющие глаза. Фёдор замер было, однако вспомнил письмо о том, что в присутствии великой княжны все «цепенеют». Цепенеть он, следовательно, права не имел. – Ваше императорское высочество, сударыня Татьяна! – Он сделал шаг, поклонился, а потом вдруг выпрямился, взглянул ей прямо в лицо. – Спасибо вам за честь. От всего сердца спасибо. И… я ужасно рад вас видеть, – последнее вырвалось само собой, заставив бывшего кадета вновь густо покраснеть. Покраснела и княжна. – Ах, помилуйте, дорогой Фёдор. – Она протянула ему руку, но не для поцелуя, а просто для пожатия, на удивление крепкого. – Благодарю вас, что пришли, несмотря на рану. Это я, конечно, глупая, скверная сестра милосердия – вам лежать надо, а не… Фёдор принялся горячо возражать. Он и в самом деле ощущал себя сейчас совершенно здоровым, только голова слегка кружилась, но это, наверное, от восторга. – У меня для вас подарок, дорогой Фёдор. Нет-нет, он не под елкой. Вот, – она метнулась в сторону, извлекла из-за дивана явно заранее упрятанный туда свёрток. – Возьмите, вот. Он… он полезный, вот увидите! Я сама всё там делала. – У меня тоже подарок, – Фёдор сам не знал, как сумел произнести эти слова вслух. Честное слово, у Аничкова моста останавливать немецкую атаку куда легче было. – Вот… только он не полезный… – Мне? Подарок?.. Спасибо… – зарделась княжна, хотя, конечно, в жизни своей получала множество рождественских подарков. – А можно посмотреть? Можно прямо сейчас? Умру, не доживу до утра!.. – Можно, – вырвалось у Фёдора. Севка Воротников не зря получил свой империал. На аккуратно вставленном в картонную рамку рисунке чёрной тушью был как раз Аничков мост, баррикада, дымящийся «мариенваген» и на его фоне стояли, обнявшись, четверо кадет – Федя Солонов, Петя Ниткин, Лев Бобровский и сам Севка. Себя он скромно изобразил во втором ряду, для пущего впечатления добавив на переднем плане убитого немца с валяющейся рядом винтовкой. Они оба, кадет и великая княжна, неловко протянули друг другу подарки. Так же неловко приняли, краснея ещё пуще (хотя, казалось бы, уже некуда). Замерли, не зная, что сказать, кроме банальных и совсем ненужных сейчас слов. И кто знает, чем всё это бы кончилось, но в дверь резко постучали. Миг спустя Две Мишени уже шагал через порог. – Ваше Императорское Высочество, – он поклонился. – Спасибо вам, дорогой Константин Сергеевич, – выдохнула княжна. – Идёмте, господин прапорщик, нас ждут, – с притворной строгостью сказал полковник, делая Фёдору знак. Остаток вечера Фёдор, как ни старался, вспомнить потом не мог. Всё смешалось – и семейный ужин с государевым семейством, и крепкое пожатие руки отца великой княжны Татьяны, наследника-цесаревича; и хлопок по плечу от великого князя Михаила Александровича, он явно бодрился, но взгляд его оставался тяжёл и исполнен недоброго предчувствия. Смешались танцы – недолгие, под аккомпанемент рояля, за которым сидела Александра Фёдоровна – мать великой княжны. Странное это было Рождество. Вроде бы все спаслись, все живы, в Елисаветинске, за стеной верных войск, не изменивших присяге, – но всё равно Фёдор остро, словно нож, ощущал стягивающуюся над головами тягостную беспросветность, словно тут все уже утратили надежду на хороший исход. Словно все ждали неминуемой беды и только не знали – когда именно она настанет.