– Идёт председатель военной комиссии ЦК партии Троцкий! – последовал залихватский ответ. Боец ничего не ответил. Опустил ствол, махнул рукой – проходи, мол. Ирина Ивановна, Михаил Жадов и начальники рот подоспели как раз вовремя. Троцкий, в щегольском полушубке и роскошной меховой шапке, с нашитым на левом рукаве огромным золотистым ромбом, означавшим неведомо что (в списке знаков различия Красной армии такового не числилось), важно двинулся прямо на них. Охрана оказалась на удивление малочисленной. Его можно было назвать «иудой», но в личной смелости Льву Давидовичу было не отказать. – Товарищ Жадов. Товарищ Шульц, – Троцкий широко улыбался. – Ну, что вы так на меня смотрите, словно раввин на выкреста? Никто вас не атакует, успокойтесь. Я приехал с горсткой личной охраны, а мог бы и в одиночку; как говорит один наш товарищ, кадры решают всё, а хорошими и преданными революции кадрами не разбрасываются. Вот товарищ Ягода подтвердит. И точно – следом за охранниками Троцкого шагал сам Генрих Григорьевич собственной персоной и выглядел весьма уверенно. – Идёмте, нет смысла мёрзнуть, – нетерпеливо бросил Троцкий. – Товарищ Ягода! Где вы там? – Прошу, товарищ председатель, – как мог, нейтрально и официально сказал Жадов. – Виноваты, только что из боя… …В кабинете Благоева Троцкий вальяжно развалился за письменным столом, давая понять, кто теперь тут хозяин. – Ну-с, товарищи, доложите теперь, как вы дошли до жизни такой. Жадов стоял, руки за спиной, ноги расставлены, взгляд жёсткий и твёрдый. – Не могу знать, товарищ председатель, о чём вы; мы получили приказ действующего члена Политбюро… – Да-да-да, знаю, – лениво бросил Троцкий. – А он у вас есть в письменной форме, этот приказ? Был ли он отдан по всей форме, есть ли у него номер, дата, подпись, занесён ли он в журнал боевых действий батальона? – Никак нет, – спокойно ответил Жадов. – Товарищ Благоев обрисовал ситуацию как весьма срочную. Не до бумажек было. – И что же он вам обрисовал? – Что неизвестные части движутся на город. Никому не подчиняются. Возможно, это переодетые беляки. Троцкий захохотал. – Да вы товарища Ягоду спросите, – с самым невинным выражением вдруг вмешалась Ирина Ивановна. – Он там тоже был. Ягода улыбнулся. – Именно так, Лев Давидович, был. Как уже вам докладывал. И про «беляков переодетых» тоже. – Да-да… – отсмеявшись, Троцкий снял круглые очки, утёр проступившие слёзы. – Ну, Благоев, ну, шутник… «переодетые беляки» под Петербургом! Прибывшие по николаевской дороге! Из Москвы!.. Надо ж было такое придумать! – Время военное, товарищ председатель. У белых много грамотных офицеров. Могли и не такое выдумать. Линии-то фронта, по сути, нет. Она только на Донбассе, – осторожно заметила Ирина Ивановна. – Приказ Благоева и впрямь звучал весьма… правдоподобно. – Ну, хорошо, допустим. А вы-то что? Вы, товарищ Ягода? Что вы предприняли, дабы предотвратить это нелепое боестолкновение? – Отправил самокатчика к прибывающим по вашему приказу частям, – пожал плечами Ягода, хладнокровно глядя на Троцкого. – Велел им задержаться, в центр не лезть. К сожалению, моё распоряжение было начальствующими лицами отряда проигнорировано. И ещё доложу, что в рабочих кварталах вдоль Шлиссельбургского проспекта отмечены многочисленные грабежи и насилия, учинённые рядовыми данной части. – Революционное рвение, – отмахнулся Троцкий. – Уверен, пострадали одни лишь мелкие куркули-лавочники. Впрочем, неважно. Значит, товарищи Жадов и Шульц, вы считали, что ведёте бой с переодетыми беляками? – Мы не знали, кто они, – твёрдо ответил Жадов. – Я вышел к ним навстречу. Назвал себя. Потребовал, чтобы они ответили, что за части, куда направляются, кто командир. Свидетели – весь мой батальон. В ответ они выстрелили. Чудом не попали. Я тогда швырнул гранату. – Да-да, – с досадой заметил Лев Давидович. – Гранаты вы, товарищ Жадов, мечете отменно. Только не в тех, кого надо. – Это достойно сожаления, товарищ председатель, но, если бы наш батальон был соответствующим образом оповещён или эти ваши части предъявили бы необходимые мандаты… – вступила Ирина Ивановна. – Мы защищали революционный Питер. Эти вооружённые люди могли оказаться кем угодно. И, кстати, я бы не отметала так с порога идею о переодетых беляках. Не так уж сложно собрать эшелон или два, экипировать солдат в форму Красной армии и отправить прямо на столицу, прикрываясь вашим, товарищ председатель, именем. Сами ведь знаете, какую силу оно имеет. Троцкий ухмыльнулся. Лесть он, похоже, любил больше, чем коты – сметану. – Разумно, товарищ Шульц, весьма разумно… Что ж, всё хорошо, что хорошо кончается. Спасибо товарищу Ягоде, вовремя нас предупредил, втеревшись в доверие к предателям дела рабочего класса. Ягода вздрогнул. Но Троцкий в это время смотрел на комиссара и движения этого не заметил. – Теперь всё пойдёт куда лучше, – продолжал Лев Давидович. – Но вам, товарищи Жадов и Шульц, делать тут больше нечего. Не разобрались раз – не разберётесь и снова. Председателем ВЧК станет товарищ Ягода, а вы с вашим батальоном куда нужнее будете на Южном фронте, нежели здесь. Приказ о вашей отправке будет отдан немедленно. Всё понятно? – Так точно, товарищ председатель! – хором ответили товарищи Жадов и Шульц. Глава 5 Елисаветинск и южные области, декабрь 1914 года – январь 1915 года Федя Солонов поправлялся на удивление быстро. Доктора только разводили руками, говорили о «молодом организме», о том, что «повезло, пуля, видимо, на излёте была» да «вовремя прооперировали». Так или иначе, ещё до Рождества он начал вставать, ходить, сперва осторожно, потом всё увереннее. Раненых перевели в госпиталь, разместившийся в городской елисаветинской больнице. Рядом срочно возводили новый корпус; визжали пилы, стучали топоры, горели костры, возле них грелись собравшиеся с окрестных сёл мужички-чернорабочие. Правда, зарабатывали они очень неплохо; да и цены держались низкими, продуктов было с избытком – вывоз изрядно сократился. Великую княжну Фёдор больше не видел. Осторожно поинтересовался у заменившей её немолодой уже сестры милосердия, где, мол, её императорское высочество? Всем ли благополучна? Сестра улыбнулась: – Всем, всем её высочество благополучны. Просили вам, милый кадет, кланяться да передали просить вас, чтобы не сердились вы на неё. Не по своей воле она ныне в иных местах; но по-прежнему за ранеными ходит. Фёдор густо залился краской. Собеседница его понимающе улыбнулась. – Всё будет хорошо, любезный Фёдор. Спас вас Господь, а врачи наши, дай Бог им здоровья, промыслу Его помогли. Ни о чём не беспокойтесь, поправляйтесь, дел огневых ещё на всех хватит. И Фёдор поправлялся. Часто приходили теперь друзья по первой роте, во главе, само собой, с лучшим другом Петей Ниткиным. Последний очень увлёкся последнее время трудами некоего Циолковского, о коем способен был говорить часами. С областями, где утвердилась власть большевиков, не стало никакой связи. Сперва из Москвы, Царицына, Саратова, Самары в Ростов и Елисаветинск ходили поезда как ни в чём ни бывало; но затем правительство в Петербурге наложило на это запрет. Составы доходили до Изюма и разворачивались обратно. Великие державы также отнюдь не спешили закрывать свои посольства в Северной столице и переносить их на юг, несмотря на личные письма Государя в европейские столицы. Кичливые галлы вообще ничего не ответили; надменные бритты отписали в личной корреспонденции (что было ещё одним унижением) – они, дескать, считают господина Александра Александровича Романова частным лицом, утратившим после отречения какой бы то ни было статус. Австро-венгерский двор сподобился на пространное послание, где, ссылаясь на «сложность момента», заявлял, что «пока лучше оставить всё как есть». Датский двор, куда написала сама государыня-императрица Мария Фёдоровна, в девичестве – Marie Sophie Frederikke Dagmar, дочь принца Глюксбургского, сделавшегося затем в свой черед королём Дании Кристианом IX, ответил, что, конечно, дорогая сестра правящего ныне Его Величества Фредерика VIII всегда может рассчитывать на тёплый приём дома, но – лишь в качестве именно сестры датского короля, никак не супруги правителя огромной России. Про остальные малые дворы нечего было и говорить. Всё это пересказал Фёдору сам Две Мишени, регулярно его навещавший. К счастью, «тяжёлым» из раненых кадет оказался только Солонов, остальные обошлись относительно лёгкими ранами. Константина Сергеевича регулярно теперь приглашали к обеду августейшего семейства и даже произвели в генералы, хоть сам он упрямо считал себя полковником, упоминания о своём генеральстве терпеть не мог, да и погоны носил исключительно полковничьи. Новые, красно-чёрные погоны Добровольческой армии. Фёдора так и подмывало спросить о великой княжне, однако он не решился. Не решился до того самого момента, когда перед самым Рождеством Аристов, навестив его, загадочно улыбнулся и положил у изголовья кровати Фёдора аккуратный белый конвертик, украшенный гербом великих княжон – два золотистых единорога держат ромбический щит с двуглавым имперским орлом. – Тебе, раненый ты наш. Смотри, не забудь ответить. Щёки бравого кадета вспыхнули, словно под огнемётной струёй. Горло перехватило, и он вообще не смог ничего ответить. Аристов понимающе похлопал его по плечу и поднялся. – Не стану мешать, господин кадет-вице-фельдфебель. Впрочем, уже не кадет. Забегу вперёд – вся наша первая рота получила лично от государя особую милость – досрочный выпуск и производство в чин прапорщика. Вот, держи. – Рядом с белым конвертиком легла пара новеньких погон – красно-чёрные, с одним серебристым просветом, на нём – звёздочка прапорщика; выше, в чёрном поле, адамова голова со скрещёнными костями. Две Мишени вышел; Фёдор поспешно схватил письмо великой княжны, пальцы его дрожали. Она написала ему! Написала первая!.. Ему, простому кадету… то есть уже прапорщику, но всё равно простому! Он долго не мог решиться вскрыть конверт. Даже просто разорвать его казалось невообразимым кощунством. …Поэтому сперва он долго точил перочинный ножик. Потом, не дыша, поддел острием сургучную печать на клапане, осторожно отделил её от бумаги. Из раскрывшегося, точно крылья бабочки, конвертика выпал слегка надушенный листок. «Любезный другъ мой Ѳёдоръ Алексѣевичъ, – начиналось письмо, – простите меня, Бога ради, за то, что не открылась Вамъ съ самаго начала. Не могла, боялась, что Вы и вовсе не станете со мной говорить, оцѣпенѣете, какъ всѣ цѣпенѣютъ, стоитъ имъ узнать, чья я дочь и внучка. Господь тому свидѣтель, я не рада сему обстоятельству, хотя родителей своихъ я люблю всей душой, горячо и нѣжно. Я рѣшила, что должна хоть въ малой степени явить храбрость и твердость духа, подобно явленныхъ Вами, когда Вы съ товарищами Вашими выручали Государя и любимаго моего дѣда изъ заточенія. Поэтому я отправилась прямо къ Нѣму. И Онъ, выслушавъ сбивчивый разсказъ мой, только разсмѣялся, обнялъ, поцѣловалъ и благословилъ написать Вамъ. Что я съ превеликой радостью и дѣлаю – и поздравляю съ наступающимъ Рождествомъ, а подарокъ… подарокъ мой, надѣюсь, Вамъ понравится. Пусть Господь и Царица Небесная помогутъ Вамъ скорѣе поправиться. Молимся за Васъ и товарищей Вашихъ неустанно, и я, и сёстры, и Алеша, и mamá…» Фёдор Солонов осторожно сложил письмо, с величайшей бережностью вернул обратно в конверт. Она ему написала! Великая княжна! И нет, она не «снизошла», она обращалась к нему как к равному!