Комиссар завозил товарища Шульц домой, на Шпалерную, после чего сам возвращался в казармы, к своим людям. Всем даже начало казаться, что оно так и будет идти, что всё вернулось на круги своя; тем более что Южный фронт пока оставался недвижим, ни та ни другая сторона не предпринимали решительных действий. На стол товарищу Благоеву ложились донесения о появлении в царской ставке всё новых и новых лиц из числа известных; пробралось сколько-то членов императорской фамилии: великий князь Константин Константинович[23], князь императорской крови Олег Константинович[24], ещё несколько молодых князей. Остальных успели по-тихому посадить под домашний арест, несмотря на требования Ленина и его группы «самым решительным образом расправиться с так называемыми “великими князьями” и их кликой». Но пока что это предложение не прошло, причём, как ни странно, Благоева с его группой поддержали Сталин, Бухарин, Рыков и ещё несколько человек. «На великих князей много чего в Европе выменять можно будет» – таков был общий глас. – Потому так и выходит, Миша, что природу людскую враз не переделаешь, – рассудительно заметила Ирина Ивановна. – Уж в этом можете мне поверить. – С детей начинать надо, – убеждённо сказал комиссар. – Их по-новому учить. Тогда толк и в самом деле будет. – Будет. Только детей-то надо учить так, чтобы не вышло, что в жизни одно, а на словах другое. Надо признать, когда я в корпусе преподавала, слово с делом не расходились. – Это как же? – Да вот так. Есть государь – хозяин земли русской. Все так и говорят. Строй – самодержавный. Никакого обмана. Земля у тех, у кого она есть по факту. Её можно купить, продать, обменять. Заводы и фабрики – у тех, за чьи деньги они построены. Как и любая избёнка. Всё хозяина имеет. На небе Бог, на земле царь. Как есть, так и говорят. – А у нас что же, по-другому? – удивился Жадов. – Конечно. У нас как? «Вся власть трудовому народу» и «диктатура пролетариата». А какая же это «власть народа», если приказы у нас отдаёт Центральный Комитет, делегатами съезда, а отнюдь не народом избранный? Жадов смутился. – Так ведь делегаты – они не народ, что ли? – Они часть народа, Миша, – терпеливо, словно непонятливому ученику, принялась растолковывать Ирина Ивановна. – Часть, но не народ. «Народ» – это вообще такая категория… неопределенная. Вот царская семья – это народ? – Нет, конечно! – аж вскипел комиссар. – Кровопийцы они, трутни и паразиты! – Хорошо. Трутни и паразиты. А священники? – Тоже! Обманывают трудовой народ! – Даже сельские батюшки, что лишнего подрясника зачастую не имеют да деревенскую детвору грамоте учат? – И они тоже! – сердито буркнул Жадов. – Ладно, и их исключим. Офицеры старой армии? Народ или нет? – Только те народ, что на нашей стороне! – выпалил комиссар. – А остальные враги народа! Ирина Ивановна осеклась. Губы её плотно сжались. – А что же делать с теми, кто «не на нашей», Михаил? В расход их пустить, чтобы нам жить не мешали? Ради «всеобщего счастья» полстраны к стенке поставить? Россию кровью залить, да так, как никакому царю нипочём бы не удалось, даже злодействуй он с утра до вечера и с вечера до утра? – Н-ну… зачем уж «к стенке» сразу… на работы нарядить… чтоб трудились… на общее благо… – На общее благо трудиться – это хорошо. Но вот ты же сам, Миша, видел и говорил – чего, мол, стариков-генералов дрова таскать выгнали? Много с них толку на тех дровах? – Верно, – признал Жадов. – Говорил. Стариков-то и в самом деле нет смысла на дровах мучить… Только если кто из них совершил преступления против трудового народа… – Какие именно преступления, Миша? – тихо спросила Ирина Ивановна. – Преступления – они всегда конкретны. Есть преступление, есть жертва. Суд разбирается, справедливо, беспристрастно. Никто не считается виноватым, пока не признан таковым присяжными. Обвиняемый имеет право на защиту… Жадов хмурился, кусал губу. – А товарищ Троцкий говорит – ответственность должна быть классовая… – Верно. То есть если какой-то дворянин был мерзавцем и служанку свою изнасиловал – нужно за это всех дворян без исключения судить? – Да кто ж их судит-то? – Пока никто. Но если, как ты говоришь, есть «народ», который за нас, и есть «враги народа», которые против… мы ведь за что боролись и боремся? За справедливость. – Вот как подавим эксплуататорские классы, тогда и будет всем нам справедливость! – А как ты их подавишь, Миша? Вот уже начали – торговлю за деньги отменили. Хорошо получилось? Петербург в очередях давится, чуть не до смерти. Ни угля в город артели не везут, ни дров. Приходится всё тех же буржуев наряжать. Молочницы товар свой на землю выливают. На Сенной уже вовсю барахолка работает… – Разгоним! – Тут разгонишь, в десяти других местах она возникнет, Миша. Благоева надо слушать и его команду. Они дело говорят. Постепенно, без крутых переломов и перегибов. Союз с крестьянством, кооперация. Заводы под рабочим контролем, но тоже без перегибов – деньги раздавать стоит только, когда за них что-то купить можно. А так любой мужик будет в лучшем положении – банкноты или там монеты золотые глодать не станешь. Комиссар мрачно молчал. – Мы-то с тобой, Миша, паёк исправно получаем, с доставкой. А остальным как? – Эх, Ира! – вырвалось у Жадова. – Совсем я тут запутался! Ясно всё так было, просто, а теперь ничего не поймёшь! И тебя послушаешь – права ты, и товарища Троцкого – он прав. Все правы, а так не бывает! Не-ет, пойду к Благоеву, буду-таки на Южный фронт проситься. Там всё просто. Наши, не наши – вот и всё. – Значит, как и раньше я говорила, поедем с тобой на фронт, – невозмутимо сказала Ирина Ивановна. – Со мной? – Глаза комиссара вспыхнули. – Так, может, мы… может, нам… Ирина Ивановна улыбнулась – одними губами. – Не гони лошадей, товарищ начдив-15. Всё может быть. В своё время. К Рождеству великий город, Петра творенье, почти что замер. Рабочие, особенно не с крупных заводов, массами стали подаваться по деревням, к родне. Пришлось усиливать (и часто менять) охрану новой границы с независимой теперь Финляндией – «бывшие» так и норовили улизнуть туда, всеми правдами и неправдами, вывозя с собой драгоценности, золотые монеты, всё, что могли унести на себе. Контрабандисты и проводники обогащались, как не мечтали никогда никакие купцы-скоробогачи. Уезжали и «эксплуататорские классы», и университетские профессора, и инженеры, и… Правда, уезжали, конечно, не все. Очень и очень многие оставались, несмотря ни на что. Рождественские службы были как всегда многолюдны, однако вот Святки, что последовали за ними, оказались невеселы. Народ в очередях костерил на чём свет стоит новую власть, отвечавшую только «разъясняющими текущий момент» статьями. В нехватке продовольствия винили всех: крестьян, «поддавшихся частнособственническим инстинктам и пережиткам», железнодорожников, «не осознающих серьёзности положения и требующих повышения пайковых норм», артельщиков – лесорубов и углежогов, снабжавших Петербург топливом; низовые партийные комитеты, «провалившие пропагандистскую работу»; отдельной строкой, разумеется, бичевались «агенты проклятого царизма» и «поддавшиеся на их посулы враги народа». Спустя три дня после Рождества, под самый Новый год, красные части начали движение к Юзовке и Луганску. Эшелоны двигались от Харькова, не встречая никакого сопротивления; на рубеже Северского Донца их якобы поджидала «царская армия». Города Донбасса замерли, ощетинившись во все стороны штыками. Ни нашим, ни вашим; рабочие советы вроде как «взяли власть», но вот подвоз продовольствия оставался в руках «царских сатрапов», а богатые сёла без восторга слушали большевистских агитаторов. Несмотря на снег и метель – север слал на юг этой зимой щедрые подарки, – сразу восемь дивизий, сформированных из лучших, «революционных» частей старой армии, перешли в наступление. Перешли в наступление… За белой пеленой вставали цепи в долгополых шинелях, шли, наставив штыки; тащили пулемёты, поставив их на салазки. Без боя заняты были Славянск и Краматорск, авангарды приблизились к Юзовке, с севера приближались к Луганску. Конные дозоры «белых» откатывались на юг, не ввязываясь в серьёзные бои. «Белых» – потому что наискось зимних папах они носили широкую белую полосу. А вот привычных золотых погон видно не было – вместо них появились непривычные красно-чёрные, хоть и с теми же просветами-звёздочками, как и на старых. «Правда» захлёбывалась от восторга, перечисляя города и городки, занятые красными. «Наши войска под командованием товарища Антонова-Овсеенко уверенно продвигаются на Юзовском направлении… Нашей конницей занято Барвенково… Павлодар в наших руках… Так называемые “гетманцы”, обманывающие украинский народ, разбиты под Полтавой, отдельный корпус нашей армии продвигается к Киеву… “Дни кровавого царского режима, рассчитывавшего найти прибежище в Тавриде, сочтены”, как заявил товарищ Троцкий…» В Петербурге, Москве, на Урале – повсюду шла полная национализация промышленности. Английское, французское и немецкое посольства сделали пока очень вежливое, но совместное «представление» «обладающему фактической властью правительству на территории бывш. Российской Империи»: «Конфискация имущества подданных держав-заявительниц недопустима». После этого немецким фирмам и впрямь стали выплачивать компенсации, причём золотыми рублями. Об установлении советской власти в прибалтийских губерниях никто уже и не вспоминал – там стояли германские войска, а в гаванях Либавы, Пернова и Ревеля со всеми удобствами разместились броненосцы Флота Открытого Моря. Комиссар Жадов и Ирина Ивановна Шульц по-прежнему оставались «при ВЧК». Охраняли склады, следили за порядком и настроениями в столичном гарнизоне, а также и за всеми иными отделами, включая неугомонного Яшу Апфельберга. А при ЦК меж тем тоже создали «комиссию по делам печати», немедля выпустившую предписание «ограничить буржуазную печать в предоставлении бумаги и типографий». Печатники немедля забастовали, под лозунгами «не желаем помогать контрреволюции». На следующий день в Петербурге вышли только «Правда» с «Известиями». Благомир Благоев появился на службе чернее ночи. – Ирина Ивановна, – остановил он её в коридоре. – Вам я доверяю больше всех. – Я польщена, Благомир Тодорович. Но что… – Южный фронт пошёл в наступление. Если оно будет хоть сколько-то успешным, позиции ленинской группы укрепятся, колеблющиеся и выжидающие в ЦК присоединятся к ним. Начнется «физическое уничтожение эксплуататорских классов», Россию зальют кровью, подорвут её силы – надолго, если не навсегда. Мы хотели создать справедливое общенародное общество, а не диктатуру кучки идеалистов. – Что я должна сделать, Благомир Тодорович? Благоев помолчал. Взгляд его оставался тяжёл, он словно мучительно колебался. – Главный удар будет нанесён через Славянск и Краматорск на Юзовку с выходом к Мариуполю. Если добровольцы займут город, острие наступления будет повернуто западнее, в обход жилых кварталов и промышленных зон. Области северной Таврии и Крыма, где у бывшего императора сильна поддержка, окажутся отрезаны от казачьих областей Дона и Кубани. В ударной группировке идёт так называемая «Южная революционная армия» Антонова-Овсеенко. Она наступает решительно, но фланги её слабы. Там обычные солдаты бывших запасных полков. Далеко не все из них жаждут положить жизни на алтарь мировой революции. – Это понятно, товарищ Благоев, но зачем вы мне это рассказываете? – На всякий случай, Ирина Ивановна. На всякий случай. И, прошу вас, будьте готовы ко всем и всяческим неожиданностям. Ирина Ивановна похлопала себя по кобуре с «люгером» на поясе. – Всегда готова.