– Как это «ничего»?! Он уже получил! Землю! Весной отсеется, сам уже себе хозяин! – И потому согласится отдавать наступившей зимой хлеб бесплатно? Комиссар замялся. – Мы объясним… – А крестьянин возьмётся за топор или обрез. Нет, дорогой Михаил. Великий Карл Маркс был прав, заложив основы теории справедливого общества. Но продвигать это справедливое общество одним лишь насилием невозможно, ничего тут не выйдет. Можно выгнать бывших дворян убирать снег или грузить уголь, и они подчинятся. Но если вы попытаетесь так поступить с крестьянами – вы получите войну. Комиссар молчал, краснел, закусывал губу. – Чего вы хотите от меня и моего батальона? – Завтра ЦК примет очень, очень плохое решение. К сожалению, некоторые иллюзии невозможно развеять словами. Придётся подождать некоторое время, не слишком длительное, пока эффект этого решения не начнёт сказываться. После этого, если Ленин, Троцкий и их сторонники не одумаются, придётся принимать меры. В ЦК у нас нет большинства, на стороне ленинской группы также Свердлов, Дзержинский, Зиновьев с Каменевым, Коллонтай, Берзин, Смилга. Сталин, скорее всего, тоже, хотя он хитёр, выжидает, чтобы примкнуть к победителю. Ногин, Рыков, Милютин – на нашей стороне. Бухарин, как и Сталин, себе на уме. Вроде как против Чрезвычайки, а вроде и нет, скользкий, не поймёшь. Остальные колеблются. – А кто ещё из… ваших? – Ирина Ивановна сделала особый упор на последнем слове. – Мельников. Кашеваров. Никаноров. Я четвёртый. Даже с голосами Ногина, Рыкова и Милютина большинства не набрать, «болото» идёт за крикуном и демагогом Троцким. – Простите, как вы сказали? Мельников? Никаноров? – Ну да, полковник Мельников и Сергей Никаноров, наш испытанный товарищ, потомственный питерский рабочий… – А, – повела плечом Ирина Ивановна, явно теряя интерес. – Просто я о нём никогда не слышала. Мельников – с ним доводилось и слышать ещё в давние времена и… встречаться тоже довелось. О Кашеварове были упоминания в печати. А тут член ЦК – словно человек ниоткуда. – Он у нас просто скромен и трудяга, – усмехнулся Благоев. – В общем, спустя примерно месяц, по расчётам нашей группы, в крупных городах начнётся нехватка всего – хлеба, мануфактуры, бакалеи и прочего. В этих условиях мы предпримем ещё одну попытку исправить положение в прямой и честной партийной дискуссии. Но если нет – нам потребуются решительные и хорошо вооружённые люди, всецело преданные идее спасения революции. Потребуется ваш батальон, Михаил. Как видите, я с вами совершенно откровенен. Не пытаюсь вас обмануть, не пытаюсь использовать вас втёмную. Если идти на риск – вы должны понимать, во имя чего. Вы, конечно, можете отказаться и отправиться на фронт. Препятствовать не буду. Наступившее молчание было долгим, тягучим и мучительным. Комиссар то краснел, то бледнел; лицом он не умел владеть совершенно. – Это же переворот, – выдавил он наконец. – Переворот. Во имя революции. Вы, например, знаете, что товарищи Ленин, Троцкий и особенно Дзержинский уже требовали безусловного закрытия не только «буржуазной» печати, но и газет левых эсеров, наших ближайших союзников? Желаете ознакомиться с протоколами ЦК? У меня они с собой. Как полагается, заверенные копии. – Не надо… На комиссара Жадова было больно смотреть. – Революция делалась не для того, чтобы затыкать рты тем, кто сражался с нами плечом к плечу, – внушительно сказал Благоев. – Запреты и цензура – путь царских сатрапов, а не наш. Если всё запретить – то какая же это «свобода»? При царе можно было больше публиковать, чем сейчас, – если бы не Яша Апфельберг и его любовь к ресторану «Вена». – Я… подумаю… – Подумайте, – Благоев поднялся. – А мне пора. И спасибо за чай. И… нет, я не думаю, что вы, товарищ Жадов, побежите на меня доносить. Вы честный и справедливый человек. Вы примете правильное решение. Михаил Жадов сидел и курил прямо на кухне, выпуская дым в открытую форточку, несмотря на мороз. Ирина Ивановна прихлёбывала чай, сжимая горячий стакан озябшими ладонями. – Не знаю, что делать, – выдохнул наконец Жадов. – Провалились бы они все с их политикой! Я за свободу шёл сражаться, а не перевороты устраивать!.. – Тогда мы с тобой поедем на фронт, – спокойно сказала Ирина Ивановна. В такие моменты они с комиссаром переходили на «ты». – А если он прав, Благоев? Ведь не дурак же. И командир дельный. И начальник распорядительный… Вдруг и в самом деле введут этот «военный коммунизм» и голод начнётся? – Непременно начнётся, – ровным голосом произнесла Ирина Ивановна, словно объясняя урок своим кадетам. – Никто не будет просто так работать, Миша. Кроме тебя и ещё ничтожной доли столь же честных и идейных, преданных революции людей. Я же сама твоих бойцов воспитывала, так сказать. Не рвались они вперёд всех дрова таскать, ой, не рвались. Сам знаешь. Забыл, как я их гоняла? – Вот потому-то сомнения меня и взяли, – признался комиссар. – Но… утро вечера мудренее, может, всё обойдётся ещё. Или не введут этот «коммунизм», или ошибается Благоев, не так всё страшно окажется… Ирина Ивановна только улыбнулась печально. – Иди спать, Миша. Вот тут, на диване. – Да, конечно, – комиссар встал. – Спокойной ночи… Ира. Он стоял и смотрел, как Ирина Ивановна скрывается в спальне. Услыхал щелчок замка. Досадливо дёрнул щекой и принялся устраиваться на узком диване. Следующий день прошёл, и ещё один. Жадов подолгу пропадал в расположении «своего» батальона, куда так и не назначили ни нового командира, ни, соответственно, его заместителя. В «Правде» появилась короткая заметка о прошедшем заседании ЦК РСДРП (б), где с речами выступили тов. Ленин, тов. Троцкий и тов. Благоев. В прениях приняли участие все остальные члены Центрального Комитета. Были приняты важные решения, о коих население и оповестят в самом ближайшем времени. Никто, что называется, и бровью не повёл. Модный поэт Маяковский чуть не подрался с не менее модным поэтом Гумилёвым, неодобрительно отозвавшись о также модной поэтессе Ахматовой. Министры Временного собрания, которых только что перевели из Петропавловской крепости под домашний арест, начали знакомиться с материалами обвинения вместе со своими присяжными поверенными. Магазин Елисеева на углу Невского и Малой Садовой бойко торговал «всем необходимым к Рождеству». В городских парках насыпали большие снежные горки, залили катки. Звеня, ходили себе трамваи, и даже, несмотря ни на что, продолжалась работа по прокладке новой линии. Минуло два дня, и всё та же «Правда», а с ней и «Известия» напечатали постановления Совета Народных Комиссаров о запрете частной торговли хлебом, сахаром, маслом и другими продуктами, о введении «категорийных пайков»: высшая, первая категория – для рабочих на самых тяжёлых работах, вторая – для них же, но с работами более лёгкими, третья – для служащих и четвёртая, последняя, – для «иждивенцев». По первой категории продуктов выдавалось в четыре раза больше, чем по последней. Был назначен «переходный период», однако магазины и лавки опустели много раньше – население дружно кинулось скупать всё подряд, пока деньги ещё имели хождение; торговцы, однако, столь же дружно товар стали прятать. Финки-молочницы демонстративно опорожняли бидоны прямо на мостовые; был отдан приказ таковых задерживать, после чего молочницы немедля исчезли, как испарились. Продукты теперь свозились на центральные склады, возле которых пришлось поставить многочисленную и хорошо вооружённую, вплоть до пулемётов, охрану. В оную-то охрану и выдвинули батальон комиссара Жадова, коему было поручено «временно исполнять обязанности командира». Сам Жадов уже носил форму начдива, с двумя ромбами на петлицах, и по-прежнему числился «начальником формирующейся 15-й стрелковой дивизии», однако о ней так ничего никто и не ведал. Ирине Ивановне достались форменные полушубок, френч (пуговицы срочно перешили на «женскую» сторону) и три квадрата, что соответствовали командиру батальона. Обозы к центральным складам подходили тоже только с охраной. Ломовики, мрачные и неразговорчивые, кое-как, нехотя подгоняли подводы; грузчики, столь же угрюмые, нехотя их разгружали. – Эй, товарищи! – попытался на второй день обратиться к ним Жадов. – Чего такая грусть-тоска? Чего невеселы? Ответом стало неразборчивое бурчание и хмурые взгляды исподлобья. – Михаил, оставьте их, – тихонько посоветовала Ирина Ивановна. Рука её лежала на расстёгнутой кобуре «люгера». Маленький «браунинг» прятался за пазухой. Однако Жадов лишь досадливо тряхнул головой и решительно двинулся к грузчикам. Ирина Ивановна – следом. Пальцы уже обхватили рукоять пистолета. – Так что случилось, товарищи? – громко повторил Жадов. – Чем недовольны? Теперь всё по справедливости будет. Буржуи, какие остались, в три горла жрать не будут. Грузчики покидали мешки, сгрудились, лица злые. – Ты, комиссар, говори, да не заговаривайся, – бросил один, могучего сложения, с бородой до самых глаз. – Мы тут вкалываем, муку грузим, а сами хлеба не видим. – Это как «не видите»?! – возмутился Жадов. – У вас первая категория! Пролетариат, тяжёлые и особо тяжёлые работы! – А так, – зло сплюнул бородатый. – Мы тут работаем, а свою «первую категорию» как получить? В лавках? А там ничего нет. Очереди сплошные, кто первым встал, тот и с хлебом. А кто, как мы, на работе – тем хрен с солью, да и той теперь не достать. Бабы наши пошли стоять – а там мужиков каких-то куча, да в драку все. Без хлеба и остались, а ты тут нам про «категории» рассказываешь. – Временные неурядицы, – уверенно сказал комиссар. – Всё наладится. – Пусть пайки прямо тут нам и выдают! – заявил бородатый грузчик. Здесь он был, похоже, за старшего. – Сюда привозят и выдают! Чтобы бабам нашим по очередям не маяться! – Разумно, – согласился Жадов. – Сообщу, куда следует. – Во-во, – осклабился бородатый. – Сообщи. А ещё сообщи, что ежели я за смену вдвое больше хлюпика какого перетаскаю, так мне и паёк вдвое больший положен. Нет? Комиссар замялся. – Понимаешь, товарищ, – как звать-то тебя? – Иваном величают, – бородач выпрямился, расправил богатырские плечи, скрестил руки на широченной груди. – Иваном, по батюшке – Тимофеевичем. – Так вот, товарищ Иван Тимофеевич. Ты вон какой большой да сильный, небось и три пуда легко поднимешь? – Ха! Ха-ха-ха! – загоготал Иван. – Три пуда, насмешил, комиссар! Сразу видно, отродясь не таскал ты ничего тяжелее кобуры своей. Да я и четыре, и пять подниму, коль надо! Верно, братва? Братва ответила согласным гулом. – Так вот, ты сможешь, – терпеливо продолжал Жадов. – А парнишка молодой, мясом не обросший, что на голову тебя ниже – никогда не поднимет. Как бы ни старался. – Ну, коль не поднимет, так ему и не положено. Вот сколько пудов перетаскает, сколько мешков уложит, такая пайка и быть должна. Комиссар досадливо поморщился. – Почему же не положено? Есть все хотят. – Вот и пусть ест. На сколько наработает, на столько пусть и ест. – Нет, товарищи, несправедливо это. Что вам, трудящимся, у которых работа тяжкая, положено больше, чем буржуям каким, – это ведь справедливо? – Справедливо, – кивнул Иван. – И промеж нас тоже должно быть по справедливости. Только я вот что тебе скажу, комиссар, – в другой смене тут бывший дворянин выходит, офицер бывший. Может, и буржуй даже. Так он хоть и впрямь на полголовы меня ниже, а пудов таскает не меньше. Лясы не точит, цигарки не смолит. Работает. Что вьюн – гнётся только, а не ломается. И я тебе скажу, комиссар, – вот с ним если мне поровну достанется – это справедливо и будет. Потому что офицер тот бывший – работает. А у нас тут такие тоже есть, что норовят отсидеться-отлежаться, пока артель норму сполняет. Ну, мы их тоже учим. Вожжами пониже спины. Так что не втирай мне, комиссар, за справедливость. Справедливо – это когда мне за смену десять рублев, потому как я сто мешков перетаскал, а другому – рупь всего, потому что он едва десять передвинул. Вот и весь сказ. Раньше в лавку пришёл – всего в изобилии, только деньгу плати. А теперь? Очереди, а в самих лавках – пусто. Ладно, комиссар, хорош базарить тут. Тебе-то пайку всегда выдадут, а нам – коль норму выполним. Бывай здоров, комиссар. – Как же так? – недоумевал Жадов, когда они с Ириной Ивановной возвращались на батальонном грузовике в центр города. – Почему же так выходит?