1–7 ноября 1914 года Зал Таврического дворца был забит битком. Кто-то сидел, но громадное большинство стояло, буквально на плечах друг у друга. Плавал дым цигарок и самокруток и куда более дорогих папирос – из разгромленных табачных лавок. Все вооружены до зубов: солдаты, матросы, непонятные личности в гражданском; тут и там мелькали кожаные куртки, словно униформа какой-то новой части. К делегатам Петросовета присоединились какие-то новые, из окрестностей столицы. Больше того, за ночь и утро приехали даже какие-то «товарищи» из самой Москвы, привезли добрые вести – Первопрестольная почти без боя вся оказалась в руках городского комитета большевиков. Всё это комиссар Михаил Жадов поспешно пересказывал холодно молчавшей госпоже – то есть, простите, товарищу – Ирине Ивановне Шульц. Холодное молчание она хранила почти всё время со вчерашнего дня, когда пало Временное собрание и власть, как было объявлено, вся перешла к Петербургскому совету рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. И, несмотря на все попытки товарища комиссара, отвечала неизменно чётко, конкретно, но донельзя лаконично, а голос её заморозил бы, наверное, всю Неву до самой Ладоги. И вот сейчас, когда вот-вот должно было начаться «историческое заседание», комиссар не выдержал. – Товарищ Ирина! Ирина Ивановна! Ну ей же Богу, ну что же вы злитесь-то на меня так? За те слова, про жену, да? Ну так не стерпел я, душа горела, не выдержал, как этот полковник вас полоскать начал!.. Врезал вот ему, гаду, с чувством врезал! И ещё б дал!.. Любил я подраться в молодости, да и сейчас ещё могу… Ирина Ивановна! Ну что ж вы так, за что ж вы меня… – Товарищ Михаил, – ледяным тоном перебила Ирина Ивановна. – Вам знакомо такое выражение: «Месть – это блюдо, которое подают холодным»? Чего вы добились? Этот «полковник Мельников», кем бы ни был он в действительности, явно важная шишка в Петросовете, так? – Так… – убитым голосом признался комиссар. – И он, смею уверить, ничего вам не забудет и не простит. Да и мне тоже. – Так что ж мне, терпеть надо было, что ли?! Когда он о вас так… – Вы показали своё слабое место, товарищ Михаил. Оказалось, что, оскорбляя – или думая, что оскорбляя, – меня, можно вынудить вас на необдуманные поступки. Зачем вы придумали про «жену»? Сказали б: «Кто порочит моего бойца, неважно, какого пола, тот порочит нашу великую революцию, а кто порочит нашу великую революцию, того надо…» Она не договорила. Зашумел, зашевелился, всколыхнулся, подобно морю, зал, качнулись штыки – очень многие так и стояли, с винтовками на ремне. К центральной трибуне пробиралась группа людей. Пространство меж окон, там, где ещё совсем недавно висел огромный парадный портрет императора, теперь затягивала кумачовая бязь, по ней белыми буквами бежало: «Смерть буржуазии! Да здравствуют Советы!» – Надо же, – негромко сказала Ирина Ивановна, глядя на лозунг. – Эк торопятся-то… – Кто торопится? С чем торопится? – Михаил Жадов явно обрадовался сменившейся теме. – Гляньте, как написано. – А что?.. А, ну да, с ошибками. «Буржуазiи» должно быть, а в «Совѣты» – ять… – Да нет, не с ошибками, теперь так писать будем… Я и говорю – торопятся, ох, как торопятся. Но неужели же… – О чём вы, товарищ Ирина? Она отмахнулась. – Глядите, товарищ комиссар, – вон они! Благоев, Ульянов, Троцкий, Зиновьев!.. Они пробирались сквозь шумливую толпу, окружённые охраной – плечистые и рослые молодые парни, на полголовы выше остальных, в открытую держат пистолеты, ни от кого не прячась. Впрочем, оружием тут и впрямь никого не удивишь. Вся когорта Петросовета поднялась на большую трибуну, кафедру занял Ульянов. За его спиной во весь рост поднялся Благоев, расправил плечи, выпятил грудь, он словно нависал над невысоким и щуплым «Стариком», бывшим помощником присяжного поверенного. И голос у Благоева был под стать – ровный, низкий, сильный. – Товарищи бойцы! Солдаты грядущей мировой революции! Слово для краткого доклада по текущему моменту имеет товарищ Ульянов! – Ленин, – бросил означенный товарищ. И поднял руку, призывая к тишине. – Товагищи депутаты! Солдаты, матгосы, габочие, мастеговые, кгестьяне! Ульянов наклонялся вперёд, словно пронзая взглядом всех и каждого в зале перед ним. Каждое слово – словно гвоздь, вбиваемый в сознание аудитории. – Товагищи! Габочая и кгестьянская геволюция, о необходимости котогой так долго говогили большевики, совегшилась! Гром аплодисментов, однако кто-то из матросов, взобравшийся на сиденье первого ряда, громко и нахально крикнул, перебивая оратора: – Слышали уже!.. Давай про декреты! Что народу будет?! – Агхипгавильно, товагищ матгос! Агхивегно! Что нагоду будет? Нагоду не нужны долгие гечи! Нагоду нужны дела! И в пегвую очегедь – мы должны побоготь капитал! Смегть бугжуазии! Кто не габотает – тот не ест! Мы пгинимаем Декгет о тгуде и Декгет о земле. Мы уничтожаем помещичье землевладение! Все усадьбы, вся земля отныне – кгестьянская! Кгестьяне поймут, что только в союзе с габочим классом – залог их счастья и пгоцветания! Овация; все хлопали, и Ирина Ивановна тоже. – Это, товагищи, Декгет о земле. Декгет о тгуде – на каждом заводе, на каждой фабгике, в каждой мастегской вводится габочий контголь! – Кто не работает, тот не ест. Апостол Павел, Второе Послание к фессалоникийцам, глава 3, строка 10: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь», – вполголоса, так, чтобы слышал только комиссар, проговорила Ирина Ивановна. Тот дёрнулся, переступил с ноги на ногу, словно в смущении. – А что ж… и у попов иногда дельное случалось… про доброту там, про милосердие… Но развить дальше не удалось, ибо оратор на большой трибуне нёсся дальше, во весь опор. – Забудьте о пгежней жизни, товагищи! Нет больше эксплуататогов и эксплуатигуемых. Вся бугжуазия будет нести тгудовую повинность: убигать улицы, сггебать снег, ггузить камень и делать пгочую тяжёлую, ггязную габоту, что ганьше взваливали они на плечи пгостого нагода. Но значит ли это, что какой-нибудь сапожник, пекагь, погтной или шогник, пегеплётчик или жестянщик, у кого в мастегской он сам да его дети, тоже будет пгичислен нами к бугжуазии? Нет, нет и тысячу газ нет! Его самого жестоко угнетала не только цагская власть, но и кгупная бугжуазия. Нет нужды стгашиться тгудящемуся, неважно, ходит ли он на завод, где тысячи таких же, как он, или стагается в кгохотной мастегской. А вот кгупному капиталу пощады не будет! Мы национализигуем все банки, чтобы золото и дгугие ценности не утекли бы из новой, социалистической Госсии. Мы гаспустим стагую агмию, это огудие подавления свобод, скопище палачей тгудового нагода. Но любая геволюция хоть чего-то стоит, если умеет защищаться. Стагый миг не отступит без боя, поэтому нам нужна новая агмия – но об этом скажет товагищ Благоев. А наша догога – догога к миговой геволюции, к земшагной геспублике Советов, геспублике тгудящихся, где нет ни бедных, ни богатых, все гавны, все тгудятся и все свободны! Уга, товагищи! – Ура-а-а-а! – дружно подхватил зал. – А теперь передаю председательские функции товарищу Троцкому, – объявил меж тем Благоев. Ульянов как-то недовольно, резко дёрнул плечом, словно собирался говорить ещё, но его не вовремя прервали; однако кафедру он таки уступил. – Слово для доклада о военных делах имеет председатель Военно-революционного подкомитета Петросовета товарищ Благоев! – артистично объявил тот, кого назвали Троцким. Он наслаждался каждым мгновением происходящего, это Ирина Ивановна видела чётко. Он купался в этом электричестве, разлитом в воздухе, питался невидимой силой, объединившей людей, что творили новый мир. – Благодарю, товарищ Лев, – слегка поклонился Благоев. Вышел не на кафедру, как Ульянов, но к самому краю толпы, заложил руки за спину и, казалось, даже сделался выше. – Товарищи, буду краток. Мы, только что родившаяся Советская Россия, окружены врагами, окружены буржуазными державами, а они, конечно же, сделают всё, чтобы уничтожить нас, чтобы их собственные рабочие и крестьяне не восстали бы, вдохновлённые нашим примером. Поэтому, пока мировая революция не победила, нам, молодой советской стране, нужна будет своя собственная армия. Конечно, совершенно не такая, как старая, царская. Не будет больше золотопогонного офицерья, исчезли «благородия» с «превосходительствами». В траншеях под вражеским огнём все равны, уж я-то знаю, довелось сражаться на Балканах. Поэтому отличия будут по должности – командир взвода, роты, батальона, полка, и так далее. Чётко и понятно – комвзвода, комроты, комбат, комполка, комбриг, комкор, командарм – вы же всё поняли? И каждый сможет занять место по способностям. Никакая «голубая кровь» отныне не поможет! Поэтому прямо здесь, после заседания, начнём запись в новую армию – Рабоче-крестьянскую Красную армию, сокращённо – РККА. Красную – потому что красный наш цвет, цвет нашей крови, пролитой борцами за свободу!.. Ещё одно дружное «ура!». – И пусть вас не смущают германские войска и боевые корабли. Временное собрание договорилось с кайзером, заключило союз. Нам эти войска не враги; немецкие рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, совершенно не хотят стрелять в своих братьев по классу. Мы уже ведём с ними переговоры. Вскоре они покинут пределы нашего социалистического отечества. К себе домой они понесут семена наших великих идей; так не станем же чинить им препятствия! Немецкие солдаты помогли сбросить иго прогнившего самодержавия; скажем им спасибо за это. А самодержавие рухнуло, да, товарищи, – завтра мы опубликуем собственноручный манифест бывшего царя об отречении от престола. Временное собрание настолько погрязло в интригах и мелких сварах, что не смогло сделать даже этого. Смех в зале. Комиссар Жадов засмеялся тоже; однако губы Ирины Ивановны Шульц остались плотно сжатыми. – Сейчас наши товарищи в Москве, Киеве, Варшаве, Нижнем, Казани, Астрахани и иных городах – вплоть до Владивостока! – берут власть в свои руки. И хотя контрреволюция, хотя старый мир, буржуи и помещики, озверевшее офицерьё ещё наверняка попытаются бросить нам вызов – у них ничего не выйдет. А карающая длань революции будет беспощадна! Бурные аплодисменты. Долгие, несмолкающие, переходящие в овацию. Ирина Ивановна хлопала со всеми вместе. На следующий день и впрямь во всех газетах – которые уже мало чем отличались друг от друга – появился напечатанный аршинными буквами «Манифест об отречении от престола», причём опубликовали даже фотографии машинописного текста с размашистой подписью «бывшего царя» и каллиграфической – «бывшего министра двора». А отряд комиссара Жадова, не теряя времени, занимал банки, выставлял охрану, «не допуская разбазаривания и расхищения принадлежащих трудовому народу ценностей». Денежное обращение пока что не отменялось, объявлено было, что «старые деньги» останутся в ходу, «пока не появятся новые, социалистические, советские дензнаки». Размен на золото был, само собой, прекращён. Германские войска и в самом деле отходили из города, соблюдая полный порядок. По пути, в строгом же порядке, проводились das Beschlagnahme – то бишь конфискации содержимого богатых магазинов на центральных улицах, ещё остававшихся неразграбленными. Из Русско-Азиатского коммерческого банка, что на Екатерининском канале неподалёку от Спаса на Крови, который охранял отряд Жадова, несколько деловитых молодых людей в кожаных куртках и вооружённых до зубов вынесли изрядную сумму в золотых империалах и полуимпериалах. Вместе с ними явилась целая делегация германских офицеров, коим эта сумма и была вручена – под роспись. – Это что ж такое?! – не выдержал комиссар под неодобрительное ворчание своих бойцов. – Достояние трудового народа – а вы его немцам?! Кайзеру? – Спокойнее, товарищ Жадов, – хладнокровно отозвался один из «кожаных» молодчиков. Был он росл, плечист, взгляд внимательный, цепкий. – Это в порядке интернациональной помощи. Германские товарищи нам очень помогли. – Вы им контрибуцию платите, что ли? – не мог утихомириться Жадов. Ирина Ивановна положила руку ему на локоть. – Какую ещё «контрибуцию», товарищ? Сказано же – интернациональная помощь! Благодаря германским добровольцам был свергнут кровавый царский режим!.. А Россия у нас богатая. Золота много, не обеднеем. – А… – дёрнулся было Жадов, но Ирина Ивановна внезапно обняла его за плечи, проговорив сладким голоском негромко, но так, чтобы слышали явившиеся за золотом «товарищи»: – Дорогой, не спорь. Так надо. Для блага революции. – Верно, комиссар, твоя женщина говорит, – усмехнулся молодчик в коже. – Именно что «так надо». Для блага революции. Михаил Жадов мрачно молчал.