Миронова подняла руку. — Нинель Федоровна сказала: «Подышим, погуляем в осеннем бору!» Острая наблюдательность подсказала мне, что Миронова не боится: она просто и на расстоянии подчинялась классной руководительнице. Такой у нее был характер. — Сначала подышим воздухом, которым дышал Гл. Бородаев! — ответил я ей. — А как мы туда попадем, в эту дачу? — спокойно спросил Принц Датский. — Дверь открыта, — сказал Глеб. — Я же предупредил, что мы будем. Вчера по междугородной… — Пошли! — крикнул я. — Не бойтесь! И первым вошел в дом. Там было тихо. Только сверху раздавалось какое-то бормотание. Все застыли. Я тоже вздрогнул… Но даже опытный глаз не смог бы этого определить: я вздрогнул внутренне, про себя. — Это племянник хозяйки, Григорий, — сообщил Глеб почему-то не сразу. — Он сторожит все дачи в поселке. Он ждет нас… И все нам расскажет. «Та самая лестница! — подумал я. — „Ворчливо-скрипучая“, как написано в повести. По ней в новогоднюю ночь шел Дачник после своей последней прогулки. Больше он не гулял!..» Мы стали подниматься по «ворчливо-скрипучей» лестнице. Она не скрипела. «Понятно: авторский домысел!» — сказал я себе. Сверху, из комнаты, стали ясно доноситься слова: — Вы так?.. А мы вас бац по загривку! Вы все-таки трепыхаетесь? А мы вас по шее — трах!.. Покойник остановился. За ним и все остальные. Сверху неслось: — Ах, вы еще живы? Тогда получите! И еще, и еще, и еще!.. — Что там происходит? — спросил Покойник. — Может быть, надо помочь?! — воскликнул я. Бросил прощальный взгляд на Наташу и кинулся наверх. Дверь угловой комнаты была приоткрыта. Племянник Григорий играл сам с собой в «дурачка». Он «ходил» и за себя и за противника, которого не было. — Ах, вы еще дышите? Вот вам! Вот вам еще! Он стал подкидывать королей. — Сюда! Смелее сюда! — крикнул я, словно взобрался на вершину горы, а остальные были еще где-то на склоне. Миронова зашагала: она подчинялась командам. Глеб тоже взбежал наверх. Поднялась и Наташа. Принц Датский прикрывал собой Покойника. Племянник Григорий повернул голову к нам и погасил папиросу прямо об стол, на котором лежали карты. Это было огромное существо лет двадцати пяти, не более. — Он вырос на глазах у дедушки, — сказал Глеб. Я часто стараюсь представить себе взрослых людей детьми, которыми они были когда-то… Григория я почему-то представить себе ребенком не смог. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что почти в каждом человеке на всю жизнь остается что-нибудь детское: или взгляд, или смех, или какой-нибудь жест. У Григория ничего детского не осталось… И я не мог вообразить себе, как Гл. Бородаев таскал его на руках. Я уже говорил, что прозвища стали у нас в школе повальным бедствием: почти никого не называли по имени. Я до того привык к этому, что, знакомясь с каким-нибудь человеком, сразу же мысленно давал ему прозвище. Григория я стал про себя называть Племянником. Очень как-то не подходило к нему это милое семейное слово, вот я его и прозвал: мы часто давали прозвища как бы в насмешку. Низкорослому кричали: «Эй, Паганель!», а длинному: «Пригнись, Лилипутик!» Племянник поднялся со стула. Можно было подумать, что ему от рождения досталась не своя голова: она была очень маленькой. И на лице было так мало места, что на нем не умещалось ничего, кроме усмешки. Усмехался Племянник все время. — Ну, чего вам показывать? — Нам все интересно! — сказала Миронова. — В этой комнате тот самый чудак жил, который пропал. Залез сюда под Новый год — и баста. Провалился, как будто мать родная не родила. Соображаете? Миронова сразу стала записывать. Она на всяких докладах, лекциях или творческих встречах записывала буквально каждое слово. Скажет докладчик: «Здравствуйте!» — она начинает писать. Скажет он: «До свидания!» — она тоже запишет и захлопнет тетрадь. «Туго, как струны, натянутые провода чуть не касались окна его комнаты…» — вспомнил я строки из повести. Провода в самом деле «чуть не касались». Тут не было домысла. «Пора наконец по-настоящему оправдать свое прозвище!» — решил я. И произнес: — Мне помнится, в повести сказано: «В полночь на даче потух свет. Утонул во тьме и весь дачный поселок…» — Слушай, парнёк, ты не выскакивай!.. — Племянник отмахнулся, будто на том месте, где я стоял, вдруг зажужжал комар. В слове «паренёк» он почему-то пропустил букву «е». Я очень любил, чтобы на меня при Наташе Кулагиной поглядывали девчонки и чтобы она это замечала. Я был счастлив, если при ней ко мне обращались за помощью, просили что-нибудь объяснить: задачку или там теорему… Но когда при ней ко мне относились пренебрежительно, я ужасно страдал. — Понимаете, — стал я объяснять сразу всем, — напрашивается такая догадка: раз электричества не было, Дачник мог вылезти через окно, схватиться за провода (они были в тот миг безопасны!), потом мог долезть, цепляясь за них, как циркач, до первого столба, а потом спуститься на землю. И навсегда скрыться от родственников! Поэтому и следов на дачном участке не было. Это, как говорят, гипотеза… То есть предположение. — Окно было заперто изнутри, — сказал Глеб. — Тогда гипотеза отпадает! — Если ты, парнёк!.. — угрожающе начал Племянник. Слово «паренёк» он упорно сокращал на букву «е», и оно звучало пренебрежительно. Сердце мое сжалось от боли, ведь рядом была Наташа. — Гипотеза отпадает! — громко повторил я, трепеща всем телом при мысли о том, что он совсем уж унизит меня при ней. И я не смогу потребовать удовлетворения: все-таки он был в два раза выше меня. Он снова махнул ручищей, словно прогнал комара. Но все-таки оскорбительные слова не слетели с его насмешливых губ. Мы спустились по «ворчливо-скрипучей» лестнице, которая не скрипела. Племянник распахнул какую-то дверь, пригнулся и вошел в комнату. Мы тоже вошли. Комната переходила прямо в террасу, а терраса выходила прямо во двор. — Хороший был писатель! — сказал Племянник. — Он у тетки дачу сразу на полгода, а то и на год снимал. И деньги вперед платил. Хороший писатель! — В этой комнате он создал «Старую дачу»? — спросил я. — Слушай, парнёк, если ты будешь выскакивать!.. Если ты будешь… — Понятно-понятно! — перебил я. — Я нарушаю ваш план? Это, поверьте, от нетерпения! Опять он не успел унизить меня при ней. — Писатель здесь не писал, — сообщил нам Племянник. — Он про Дачника в подвале писал. В подземелье… Миронова продолжала записывать. — Здесь есть подземелье? — шепотом спросил я. — Он утром залезет туда — и баста. До обеда не видно, будто мать родная не родила… Соображаете? — Философ Диоген сочинял в бочке, — лениво изрек Покойник. — А этот, значит, в подвале? — Он там страху на себя нагонял, — объяснил нам Племянник. — Там сыро, темно… — Понимаю: входил в настроение! — продолжал выхваляться Покойник. Племянник Григорий почему-то не крикнул ему: «Слушай, парнёк!..», а рассказывал дальше: — Я там бумажки какие-то нашел, листочки… Хотел выбросить, а тетка говорит: «Снеси-ка в музей!» Я и снес. Есть у нас музей на соседней станции. — Видимо, краеведческий, — высказал предположение Покойник. Племянник и тут не цыкнул на него, а спокойно сказал: — Ага, этот самый. Мне благодарность в письменном виде выдали! Бумажки эти под стеклом разложили и написали: «Найдены и доставлены Григорием Шавкиным». Теперь все читают. Экскурсантам про меня рассказывают… Соображаете? — Еще бы: рукописи, черновики! — снова вмешался Покойник. — Они самые! — согласился Племянник. Я давно заметил, что личности вроде Племянника обычно выбирают одного какого-нибудь человека и начинают к нему придираться: «Ну, чего смотришь? Чего уставился? Чего тут стоишь? Чего тут сидишь?» Хотя все остальные тоже смотрят, тоже стоят и тоже сидят. Но типы вроде Племянника выбирают кого-нибудь одного, и, как правило, самого симпатичного, самого интеллигентного человека. Племянник выбрал меня… — Слушай, парнёк, чего в пол уставился? Слушать не хочешь? — Он, вероятно, задумался, — сказал Покойник. Все посмотрели на него с благодарностью: он вроде бы меня защитил. Это было невыносимо. — Скорее туда! — крикнул я. — В подземелье!.. К рабочему месту писателя!