— Что значит «давно»? Не порочь мою дочь! — Значит, свершилось? — Режиссер потер руки. — Тогда я спасен! Он, напоминавший по-прежнему собой два шара, победоносно прокатил те «шары» по дивану. — Что же вы не предупредили, о чем пойдет речь? Я бы их из студии не вызвала! — не унималась мама. Режиссер ее не расслышал. — Итак, Смешилка влюбилась! Ну а он… в нее? — Всё впереди! — пообещала Нудилка. Словно это от нее зависело. Она окончательно вышла из образа — от волнения и чувства ответственности за мою судьбу. От ее болезни и следа не осталось. — Когда Смешилка излечивала вас успехом и смехом… она делала это во имя вашего брата? — Прежде всего, — компетентно подтвердила Нудилка. — Тогда это сюжет! — Два «шара» вновь прокатились по дивану туда и обратно. — Я был на самом краю пропасти… уже готовился с ужасом заглянуть в нее. Но снова спасен! Мы воссоздадим на экране всю эту историю… О том, как, благодаря двум первым киносериям нашего фильма, в Смешилку влюбились не сотни, а тысячи молодых людей. Что и полагается кинозвезде… Но она тысячам предпочла одного. Платонически! Попутно она талантом своим и сострадательностью… — Режиссер успокаивающе взглянул на маму. — Подчеркиваю: талантом своим и добротой исцелила его сестру! Наша картина это продемонстрирует… Брат пристальнее вглядится в Смешилку. Оценит ее женские и человеческие достоинства… Женские и человеческие! — Режиссер их разделил. — Да, будем считать, что брат уже все понял! И в результате… Мама так замахала руками, что он не договорил. — Вы же сказали, что платонически… — Это с ее стороны! — А с его? На самом деле брат еще ничего не понял. Уловив это драматичное мое убеждение, Нудилка шепнула: — Пока не понял. А я убыстрю, подскажу… Надавлю! Похоже, мы с ней на время поменялись ролями. Хотя давить на него не следовало: такое действие вызывает противодействие. — Фильм докажет, что благородство и доброта способны покорять… — Режиссер вновь бросил маме спасательный круг. — А ежели это помножено… — Мама вновь замахала руками. — Все авторы писем и рвущиеся на студию готовы встать перед Смешилкой на колени. И мы их поставим! В буквальном смысле… На киноэкране! Представляете, какой это будет кадр? «А он это увидит. Тогда уж… У Выпендрилки не наберется такого количества коленопреклоненных!» — ободрила я себя. — Покажем и того, кого Смешилка назовет своей первой и единственной в жизни любовью. Хотя кто знает… Кто может ручаться? Но она назовет! Тут уж и я замахала руками: — Его нельзя показывать! Ни в коем случае! Иначе я умру от ужаса… — Ты приготовилась умирать вместо меня? Не входи в чужой образ! — запротестовала Нудилка. — Успокойся… В титрах, завершающих фильм, мы оповестим: «Исцеление Нудилки Смешилкой — документально, остальное — фантазия». И роль как бы «вымышленного брата» исполнит не сам брат, а привлекательный молодой артист. Привлекательный, дабы зрители поверили в его возможности привлекать. «Любовь Смешилки» — так назовем новый фильм. Лучше бы он назывался «Любовь к Смешилке». А главным героем был бы не привлекательный артист, а… понятно кто. — Все равно… Интимное не выносят на обозрение общественности. — Мама продолжала сражаться за нравственность. — Выберите что-то одно… Или ваша дочь остается звездой — и тогда ее личной жизни не удастся быть засекреченной. Или звезду следует погасить. Гасить меня маме, конечно, не хотелось. — Но тогда придется и тетради мои рассекретить. Чтобы стало ясно, что… — Все тайное становится явным! — перебил режиссер. Об этом я, безусловно, догадывалась, но не думала, что рассекречивание произойдет так рано. И что рассекретят тетради не мои благодарные потомки, а отважусь на подобное я сама! — Так выпьем по этому поводу! — заключил режиссер. Мамины глаза уже не вытесняли от воспитательного напора все остальное с ее лица: она знала, что выпьет он в одиночку, без участия несовершеннолетних. Что-то я часто пишу о глазах. Но это же не я первая заметила, что они «зеркало души». Из верхнего кармана своей несменяемой куртки (а может, у нее были дубликаты?) режиссер все-таки достал не одну походную рюмку, а две. Из нижнего кармана вытащил заветную коньячную флягу. Шлепнув маму по плечу, он пригласил ее поддержать тост. Что ей оставалось? Пугливыми глоточками осушая рюмку, мама демонстрировала нам с Нудилкой, что делает это вынужденно и даже с некоторым отвращением. Режиссер не обиделся… Как все умные люди, он не умел обижаться по пустякам. — Обидчивых выносить очень трудно, — признавался он. — Если умный говорит, надо прислушаться, а если дурак — то что на него обижаться? Мама испытывала ответственность уже за дуэт и нас обеих предупредила: — Успех не должен вскружить вам головы! — «Одна голова хорошо, а две лучше», — ответила я русской пословицей. Нигде, правда, не говорится, что три головы еще лучше, чем две. Но этого я не сказала, так как мама, к сожалению, была обидчива. — А у тебя голова от коньяка не закружилась? — в шутку спросила я. Мама сказала, что ей надо попудриться. Про мытье рук она как-то забыла. И удалилась… А я догадалась, что она будет отныне оберегать не одну меня от меня, но и нас — его и меня! — от нас обоих. Ничего не попишешь: кто еще станет так беспокоиться? После премьеры нового фильма все происходило подобно тому, что было после двух предыдущих. Триумфальные события напоминают друг друга. Как и провальные… «И звезда с звездою говорит…» — так словами Лермонтова бабуля бы, думаю, окрестила наш дуэт. Кажется, на город обрушился звездопад. Хотя нет: звезд только на небе много. Я с режиссером согласна. Возбужденные сограждане подняли на руки уже нас двоих. Я, верная своему амплуа, смеялась, а Нудилка, верная своему амплуа, отбивалась и вырывалась. Но по глазам — опять глаза! — можно было определить: ее уже не терзало то, что одна нога от рождения короче другой. Или что другая длиннее… И вообще она уже не хромала по жизни, а передвигалась весьма уверенно. Бабули среди несущих нас, к несчастью, не было. Но мне грезилось, что она по-девчачьи подмигивает. Как случалось прежде. Ее не было, а подмигивание было… Несущие ликовали под нами, внизу, а она подмигивала откуда-то из поднебесья. И я, задрав голову, стала подмигивать ей сквозь слезы в ответ. Когда мы буквально и в переносном смысле вернулись на землю, ко мне подошел он. — Я безмерно тебе за все благодарен! — Он нагнулся и поцеловал меня в макушку. Выше макушки у меня ничего не было, но лучше бы он поцеловал меня чуть пониже. — И очень тебя уважаю! Прозвище «Нудилка» звучит уже не грустно, а весело. Фильм это подтвердил. Ты совершила благороднейший человеческий поступок. Нет, подвиг! Картина очень удалась… Кстати, и молодой актер был на высоте. Он похвалил актера нарочно, якобы не заподозрив, что объявленная в титрах «фантазия» являлась реальностью. В отношении меня… Перед съемками режиссер сказал Нудилке: «А твой брат пусть сам все поймет!» Брат давно уже все понял. Но делал вид, что нет… Режиссер предсказывал, что Нудилкин брат по заслугам оценит мои «женские и человеческие достоинства». Но так оказалось лишь на экране. В жизни он ограничился человеческими… А общественность, мнением которой так дорожила мама, судя по взглядам, заподозрила, что «фантазия» та — не вполне фантазия. Как я окончательно решила… не выходить замуж По воскресным дням я разрешала будильнику, происходящему, как я давно догадалась, от слова «будить», чтобы он тоже отдыхал и не тревожил меня. Однажды, однако, в семь утра обязанности будильника без всякого спроса исполнил телефонный звонок. В трубку с таинственной осторожностью проник голос Нудилки: — Ты спишь? — Сейчас уже нет. Поскольку ты меня разбудила… — А родители дома? — Они воскресенья проводят за городом. — Всегда вместе? — Всегда. Она так тяжело вздохнула, словно желала, чтобы мои родители проводили дни отдыха врозь. — Можешь предоставить мне аудиенцию? — избавившись от вздоха, спросила она. — Аудиенцию? Ты до такой степени излечилась от занудства, что научилась шутить? «Аудиенция» началась через десять минут, так как Нудилка звонила из телефона-автомата, соседствующего с нашим домом. Я не успела натянуть платье и приняла ее в наброшенном на плечи халате, что внешне снижало серьезность момента. — Хочу посвятить тебя в чрезвычайную тайну.