Пишут и говорят, что «бремя славы» очень тяжелое бремя. Удивительно, но оно меня ничуть не обременяло. Наоборот, мне с этой тяжестью стало жить легче. Легче сделалась даже моя походка… — Уверенней, — уточнила бабуля. — Независимей! Для женщины это куда важнее, чем для мужчины. — Лишь бы уверенность не превратилась в самоуверенность! — продолжая оборонять меня от меня, добавила мама. Надежда на то, что адвокатские заботы отвлекут ее от воспитательных, не оправдалась. В дневное время фирма нас разлучала, зато вечерами мама наверстывала упущенное. Ко мне продолжали обращаться с разными просьбами. Выполнять их, имея славу, тоже гораздо проще, чем не имея ее. Даже не прибегая к «подделке» начальственных голосов. То изобретение я сберегала на крайние случаи. — Мне кажется, тебя радует не то, что ты помогаешь, а то, что имеешь возможность помочь, — отметила моя зоркая мама. Это меня возмутило… Потому что мама отчасти сказала правду. Именно невыгодная правда более всего выводит из себя, раздражает. «Звезд много только на небе. А на земле они — наперечет… Гордись собой незаметно для окружающих, не теряя достоинства!» — помню, советовал мне режиссер. И я гордилась собой незаметно. Но не для мамы… Чуть ли не все наши соседи просили с ними просто пройтись. Когда же я с ними просто шла, вокруг раздавалось: «Это же Смешилка! А кто с ней рядом?» Ради последней фразы меня и вытаскивали на улицу. Если нет собственной славы, тянет прислониться к чужой. Знакомые и незнакомые люди умоляли меня с ними сфотографироваться. Фотографируясь, одни просили, чтобы я взирала на них, как дочка, а другие — чтобы как внучка. Когда же в газете поместили снимок, на котором я была с родителями и бабулей, мама сказала: — Ты смотришь на нас, как чужая. Наверное, я слишком часто смотрела на чужих, как своя. — Звезды и самим себе не принадлежат. А что уж говорить о родственниках, — поддержала меня бабуля. — Но люблю-то я только вас, — произнесла я тихо и не вполне искренне, поскольку кроме них люблю еще и юношу старшеклассника (с той разницей, что любовь к членам семьи была взаимной, а к нему — увы — нет!). — Выдающийся русский поэт утверждал: «Быть знаменитым некрасиво», — напомнила мне об этом, разумеется, мама. «Быть знаменитым, может, и некрасиво, но очень привлекательно», — подумала я. Вслух же спросила: — А сам-то он почему был таким знаменитым? Если считал это неприличным… — Некрасивым, — поправила мама. Но с ходу ответить на мой вопрос не смогла. И лишь через двое суток принялась разъяснять: — Во-первых, его известность зависела не от его желания, а от его поэтического дара. — А моя — от артистического. — Во-вторых, он те слова обращал, полагаю, и к себе самому. И к тебе! — Ну, со мной он не был знаком, — прикинулась я дурочкой. «„Ты сам свой высший суд“! — провозгласил Пушкин, адресуясь к художнику в широком смысле», — давно оповестила меня бабуля. И я на своем «высшем суде» постановила, что дурочкой не являюсь. Но если выгодно было ею прикинуться, убедительно это изображала. Быть своим собственным судьей в общем-то очень удобно. И потому к художникам это может относиться, а к уголовникам — нет! — Я сниму тебя еще в одном фильме! И тоже в роли Смешилки, — пообещал мне после первой премьеры режиссер. — Если ты не чересчур поспешно будешь взрослеть. Я изготовилась вовсе приостановить какое-либо взросление… Но возникало противоречие между этой готовностью и тем чувством, кое решениям не подчиняется. Давно сразивший меня старшеклассник все сильнее ценил наши дружеские общения. Так он говорил и даже открыто мной как звездой восхищался. Чтобы открытое восхищение звездой сменилось тайной любовью или, на худой конец, увлечением, следовало выглядеть повзрослее: разве мог он воспылать страстью к девчонке? А чтобы сняться в новой картине, я обязана была девчонкой остаться. «Что для меня важнее — искусство или любовь?» Этот вопрос сделался главным. И неразрешимым! «Любят чуть ли не всех и даже самых заурядных, обыкновенных… А чтобы славили и воспевали, надо быть совершенно особой личностью!» — успокаивала я себя. Но в душе порой отдавала предпочтение не прославлениям со стороны тысяч поклонников, а обожанию со стороны поклонника одного… Потом опять начинала предпочитать славу и грядущий свой фильм, отказываясь от себя как от женщины. «Искусство требует жертв!» — Когда ты впервые влюбилась? — спросила я у бабули. — Когда была в четвертом классе. Нет, в третьем… А я заканчивала в то время уже девятый — и все еще вынуждена была выглядеть девочкой! Угадав мое состояние, бабуля сказала: — Но тогда, в мою пору, начинали учиться с семи и даже с восьми лет, а не с шести, как сейчас. Да и классов было всего девять, а не одиннадцать. «Ну и что?» — спросила я себя. Угадав и этот вопрос, бабуля пояснила: — Хочу сказать, что у тебя еще есть время. Фильм «Смешилка» меж тем не желал покидать зрителей. А главная роль на экране продолжала играть и главную роль в моей жизни. На педагогическом совете директриса, как мне донесли, сказала: — Мы не имеем права не понимать, какое тяжкое бремя славы выдерживает наша Смешилка! И все педагоги поняли, что это следует учитывать. Вызывать к доске меня перестали… Учтиво осведомлялись: «У тебя была возможность выполнить домашнее задание?», «На контрольную работу у тебя хватит сил?». Случалось, что сил у меня не хватало. Секретарша директрисы уже не осмеливалась объявлять, что директриса вызывает меня к себе или даже что она меня приглашает. Теперь директриса просит меня зайти. А на просьбы я откликаюсь. — Бывший мэр, которого ты… — начала она. И, побродив скорбными шагами по кабинету, закончила фразу: — Он ведь обещал нам произвести капитальный ремонт. Гарантировал, что преобразит школу, которая давно в ремонте нуждается. А новый мэр о тех гарантиях пока ничего не слышал. — Услышит! — пообещала я. Чем выше начальник, тем вышколеннее обслуживающий его аппарат и тем деревяннее улыбки этого аппарата. Но не для всех посетителей… Мне помощница мэра протянула руки, как родной сестре, которую не видела долгие годы. Сказала, что в жизни я выгляжу еще лучше, чем на экране, на котором выгляжу великолепно. «Ее можно неплохо изобразить», — прикинула я. Помощница же как раз надеялась, что приветливость и гостеприимство ее от меня спасут. — Мэр тебя с нетерпением ждет! Кофе? Чай? Я выбрала кофе. Новый мэр тоже не собирался пополнять собой мой репертуарный багаж. И судьба предыдущего мэра его не прельщала. Неужели мама была права и я всех кругом запугала? — Пошлите в кондитерскую за пирожными! — приказал мэр помощнице. — Я и сама собиралась… — Как у вас в школе могли принять всерьез обещания моего предшественника? Он предлагал гарантии, а я предлагаю ремонт. Реальный и капитальный. Кстати, а твоя квартира ремонта не требует? Мне опять предлагали взятку. От квартирного ремонта я отказалась, а кофе с пирожными приняла. «Насколько же тяжелее будет жить без тяжкого бремени?» Этот вопрос наведывался без спроса, и никак не удавалось закрыть перед ним дверь. С просьбами ко мне обращались не только с самыми разными, но и с самыми невообразимыми. Чтобы выполнять вообразимые, необязательно слыть звездой. После того как я изобразила в школьном коридоре президента папиного банка, папе пришлось считать деньги уже в другом банке. Говорят: «Не считайте деньги в чужом кармане!» Но как папа может их не считать, если они попадают в его банк из чужого кармана? Иные пословицы и поговорки годятся не на все случаи жизни. Не слишком ли много обобщений и выводов меня посещает? Уж который раз спрашиваю себя… И уж который раз на вопрос этот не отвечаю! Неожиданно, без всякого предупреждения, к нам явились тот самый бывший папин хозяин и та самая его супруга, которая, по сути, была хозяйкой хозяина. — Мы, собственно говоря, к тебе, — прямо с порога сообщил мне банкир. Это было лестно услышать: банкиры передо мной еще не заискивали. Но супруга его не собиралась обо всем объявлять с порога. — Почему только к ней? Мы пришли ко всей семье, по которой очень тоскуем. Ты об этом забыл? О, как я от него устала! — Она, значит, еще не устала от него уставать… — Ваш банк был учреждением финансовым, экономическим, а стал еще и лирическим? — мрачновато удивился папа. — У вас там тоскуют?