Супруга банкира приготовила нам подарок, тащил который, конечно, банкир. По размеру подарка я определила размер дела, с которым они пожаловали. Банкир взглянул на жену и приступил к делу: — Мы пришли, чтобы пригласить в наш банк и на почетную должность… — Меня?! — перебила я, так как приглашение свое он обратил ко мне, а на папу и не смотрел. Чуть-чуть повторялась история с главой адвокатской фирмы. — В каком-то смысле хотим пригласить и тебя: «отец Смешилки» — это реклама. — При чем тут реклама? — Жена банкира схватилась за голову. — О, как я от него устала! Просто мой супруг все-таки понял, что потерял блестящего финансиста. Он теряет, а я нахожу… Он теряет, а я за ним подбираю! О, как я от него… Она объявила все это тоже не папе, которого «подбирала», чтобы вернуть, не маме и бабуле, а, повернувшись всем своим разнаряженным телом, мне. Я уже приноровилась быть, как сказала бабуля, «лицом нашей семьи». — К тому же мы прочитали… — оглядываясь на жену («То ли я говорю?»), промолвил банкир, — что за исполнение ведущей роли в фильме «Смешилка» ты получила большой гонорар. И подумали: а если бы этот гонорар был положен в наш банк? Дело не в деньгах (вовсе не в деньгах!), а в том, что разнесется весть: Смешилка — наш вкладчик! Мне, таким образом, предстояло стать и «лицом банка». Не много ли становилось лиц у моей физиономии? Тем временем хозяйка повелела хозяину: — Поищи в сумке мое лекарство… — Я ищу! Я уже ищу… — Как и при первой нашей встрече, он завертелся. — Да не возбуждающее (я и так взвинчена!), а успокоительное, которое я принимаю на ночь… Не дожидаясь, пока она проглотит пилюлю, я выдала ей свою, четко отклонив сразу обе их просьбы. Зачем было и папе попадать под ее усталость, как под какой-нибудь самосвал? И зачем было мне становиться лицом того банка, у хозяина которого такая хозяйка? Они наперегонки кинулись меня уговаривать. — О, как я от вас устала! — воскликнула я голосом хозяйки хозяина. Кинозвезда имеет право говорить то, что думает! Даже банкирам… Уходя, жена банкира прощально взглянула на свой подарок: напрасно приволокли! — Они тоскуют! — усмехнулся папа, когда супруги оставили нас в покое. — Тоскуют… По банковской прибыли. Для чего к нам и прибыли. — Ты у нас тоже заговорил в рифму! — Мне редко удавалось похвалить своего молчаливого папу. Я сказала «тоже», так как стихи у нас сочиняла бабуля. «Сплачивающие вечера» директриса стала организовывать еще регулярнее. Так сказать, под хорошее настроение, убедившись, что справедливость непобедима… Я, как общепризнанная звезда, выступала на них в заключение и по категорическому требованию зрителей. Требования выражались топаньем, свистом и воплями, что смущало родителей и учителей. На одном из тех вечеров я увидела его в первом ряду. Остальные старшеклассники, развалясь, устроились в последних рядах, чтобы не слишком удостаивать собой выступающих. А он был совсем рядом со сценой. И со мной… Между нами я не обнаружила никаких расстояний. И подумала, что это судьба и что наконец-то подвернулась возможность… Я задумала впервые обнажать не смешные поступки, а высокие, не дурные привычки, а покоряющие. Глядя на него не отрываясь, в упор, я стала показывать, как он изящен и строен, как плюет на моих соперниц-старшеклассниц, которые на него пялились… Я мечтала, чтоб выпирали его серьезные качества. Но, выпирая, они становились смешными, даже потешными… Мама оказалась права: я умела лишь выставлять на посмешище. Она всегда была неколебимо права. Но когда человек во всем прав, с ним хочется спорить. Старшеклассник, который посмешищем быть не привык, гордо (как прекрасен он был в тот момент) поднялся и покинул зал. С ужасом я осознала, что он для меня потерян навсегда. Кто-то скажет, что во имя искусства, которое «требует жертв»… Но разве это могло утешить? Я знала, что «искусство — жестокая вещь». Но не представляла себе, что до такой степени! На этом закончился мой роман… Не начавшись. * * * Поздним вечером над моей постелью склонилась бабуля: — У тебя что-то случилось? — Да нет… — Да или нет? — Нет… — Я в детстве тоже скрывала свои романтические разочарования. А позже ими делилась… — Не пойму, как ты смогла догадаться? — У меня одна внучка. — А у меня одна бабушка… — Почему-то я не назвала ее бабулей. Видно, что-то в мозгах помутилось. Помедлив, я еле слышно спросила: — Скажи, ты в мои годы страдала… из-за этого? — Сколько раз! — А сколько примерно? Она принялась загибать пальцы. Потом спросила: — Дай мне, пожалуйста, твои руки. — Зачем? — У меня не хватает пальцев. Она успокаивала меня. «Есть любовь к искусству, а есть искусство любви», — сказал по телевидению какой-то специалист. И я сумела уловить разницу прежде, чем мама в педагогических целях успела нажать на кнопку и переключиться на другой канал. Я сама принадлежала «искусству», которое все любили. И он прежде любил… Но мастерство женских завоеваний мне еще было неведомо. «Лучше бы…» — подумала я. Видимо, я вновь предпочитала искусству любовь. Поскольку «хорошо там, где нас нет», как сказал русский классик. «И особенно хорошо то, что нам недоступно», — подумала я. «О чувствах нельзя утомительно рассуждать, — объясняла бабуля. — Они от этого перестают быть чувствами». «Буду рассуждать о них круглосуточно! Чтоб поскорее от них избавиться…» — приказала я себе. Но, как уже писала, отдавать приказы легче, чем их исполнять. Итак, с романом своим я рассталась. А фильм «Смешилка», повторюсь, с экраном так и не расставался. После сеансов, на которые я иногда приходила, мне задавали вопросы. «В письменном виде…» Такое было у меня условие. Вопросы, на которые я отвечала, накануне вечером сочиняли мои подруги. Ответить на остальные вопросы не хватало времени, за что я перед зрителями извинялась. Подписывались мои подружки, конечно, не своими именами, а, например: «Зрительница», «Ваша поклонница», но чаще — «Ваш поклонник» или «Ваш зритель». И я так же загодя готовилась мудро и остроумно на записки своих подруг отвечать. Потому что быть умным, а тем более остроумным без предварительной подготовки почти невозможно. Чем тщательнее я заранее вникала в записки, тем дольше на сцене якобы не могла в них разобраться. Но как-то я получила записку, с которой накануне не познакомилась. Но которая притянула к себе… Она была написана не старательным почерком какой-либо из моих одноклассниц, а старчески спотыкающимися буквами. Я не смогла определить, сколько примерно лет автору той записки. Но не откликнуться на нее было нельзя… Мы встретились после сеанса, и оказалось, что она гораздо старше моей бабули. Впрочем, бабуля была моложе всех в нашем доме. Двумя подрагивающими пальцами старушка извлекла из сумки тоже постаревшие, еще не цветные, а черно-белые фотографии. С них пробивалось сквозь годы лицо девочки с такой задиристо-обаятельной физиономией, что не хотелось от нее отрываться. — Кто это? — Это я, — ответил одряхлевший голос. — Вы? Очень трудно узнать… — не вполне тактично вырвалось у меня. — Настанет время — и тебя, сегодняшнюю, тоже трудно будет узнать. «Как бы сделать, чтобы такое время подольше или вовсе не наступило? Я ведь привыкла, чтобы меня повсюду узнавали… Пожалуй, никакие звонки министров тут не помогут!» От безвыходности мне стало грустно до слез. А ее глаза не плакали, но слезились. И это зависело не от настроения, а от возраста. — Тоже кадры из фильма, — продолжала старушка, поглаживая свои фотографии. — Второго фильма у меня не было. Не пригласили… А у тебя я хочу, чтобы он был. Но кто предскажет? И кто предложит?