Прошлое меняется, люди возвращаются и исчезают… А ножницы на планетке как пропадали, так и дальше будут пропадать. – Ну, ты хоть нитку в иголку умеешь заправлять? Женька молча злился. Смотрел, как делают шов «назад иголкой». Потом вытянул ногу в разодранной штанине, начал шить прямо на себе. Долькина бабушка на такое бы обязательно рассердилась. Плохая примета. То ли память пришьёшь, то ли ещё что, применимое к людям, к живым обычным. Шов был кривым, косым, да ещё чёрными нитками на серой ткани… Как карандашом на куске картона. Как на Витькиных рисунках. Однажды, когда Витька Беляев ещё не вырос, он нарисовал Дольку. Ей тогда не понравилось, она на этом рисунке напоминала хмурого пацана, было видно, что некрасивая. А сейчас бы забрала этот рисунок на память. Повзрослевший Беляев Дольку не рисовал. – Доль, так нормально? А как узел завязать? – Ненормально! Нитка короткая, уже никак. Распарывай всё и режь нитку подлиннее! Женька глянул зло, но не спорил. Молча разрезал кривой шов, молча отмерил нить. Шил, насвистывал что-то. Долька не лезла с указаниями, занялась ужином. Но через пару минут не выдержала, попросила: – Не свисти, мозгов не будет. – А раньше были? – ворчливо отозвался Женька. В кухню вошла Людочка. Уставилась на Женьку, будто забыла, за чем шла. Новый шов выходил у Женьки хуже предыдущего. И нитки были коричневые. Издевается, что ли? Долька поняла, что сейчас кого-нибудь придушит. Вышла из кухни. Услышала, как Женька Никифоров сказал Людочке: – Я думал, она меня придушит. Долька вздрогнула. Чёрт знает, какие там у новенького были способности при жизни. Может, он экстрасенсом был. В Долькином детстве такие встречались. – Дурак, что ли? – отозвалась Людочка. Интонации у неё были знакомые. Людочка вообще как обезьянка. Повторяет всё за всеми. За Женькой вон бегает, как Долька за… Неважно. Пусть бегает. Главное, чтобы других Долькиных ошибок не повторяла. Тех, которые нельзя исправить. И вообще, брала бы Люда пример с кого-нибудь другого. С кудрявой Иры, что ли. Она вся такая кудрявая… Оборочки, заколочки. И комбез – здесь ушила, там расставила. Ловко, красиво. Вокруг Ирки всегда мельтешат Юрка, Сашка и Серый, у них какие-то свои расклады, ну и ладно, Дольке неинтересно про такое. Почему все красивые – вредные? Может, у них это идёт в нагрузку к внешности? Непонятно. И иногда очень обидно. Главное – делать вид, что все Иркины подколки никак не задевают. Вот вообще никак. – Ир, картошки почисть. Жёлтую кастрюлю, на две трети. – Слушаюсь, мой генерал! Юрик, картошку почистишь? Я ногти только накрасила, жалко. Юрка отмахивается, а потом всё равно идёт на кухню. А Ирка вроде ни при чём. Поправила поясок и дальше поплыла по галерее. Платье у неё короткое, в какой-то бахроме. Наверное, где-то так модно. Ирка на планетке комбез не носит, если нет вылета. У неё всё женственное, даже велосипед – с ленточками, с висюльками, с плюшевым зверем на руле… – Ужинать! Долька ходит по комнатам, задёргивает занавески. – Как на юру… Из гаража в умывалку идёт Макс. У него руки в велосипедной смазке, щека тоже. Долька вообще забыла, что Макс на свете есть. Ей сейчас про другого человека важно. Что с ним? Вернётся ли? 13 Витька Беляев из НИИ не вернулся, Гошку это обрадовало. Нынешнего Витьку, выросшего, напряжённого, он всё-таки испугался. В глаза не мог ему смотреть. Может, Беляев и не виноват в том, что с ним что-то произошло. А всё равно страшно. Он выросший – будто не настоящий. Чужой. Мысли были незнакомые. Будто не Гошкины, а тоже чужого человека, трусливого и злого. И пусть о нём лучше никто не знает. Гошка до вечера играл в спальне с пластмассовыми индейцами и ковбойцами… ковбоями, конечно. Ничего не придумывал, просто швырял фигурки в стену и смотрел, какая дальше отскочит. Потом пришёл новенький Женька. Они толком не разговаривали с того дня, когда Гошка учил его летать. А сейчас полез спрашивать: – Тебе когда-нибудь приходилось убивать? – Конечно, – гордо сказал Гошка. – Раз двадцать. Посмотрел, как у новенького лицо сереет, и добавил: – Или двадцать тыщ. Пауков и тараканов. И комаров. А ещё я однажды белку раздавил, на экстремальной посадке. Нечаянно. Макс сказал, что это, наверное, больная белка была. Обычно у них реакция хорошая, они всегда убегают. Так что на мне куча трупов. Можно на велике звёзды рисовать, как на фюзеляже. А что? Женька смотрел на индейцев и ковбойцев… ковбоев. Те лежали на полу с топориками и револьверами. Позы у них были как у стоящих людей, а они валялись. Пластмассовые же… – Ну, так что? – повторил Гошка. Новенький пожал плечами и ушёл вниз. А у Гошки всё настроение кончилось. Не хотелось больше ни играть, ни убирать игрушки. Они с Долькой поссорились из-за этого. Вообще сегодня вечером все со всеми ссорились или ходили с таким видом, будто у них температура и они заболевают. Это тоже из-за Беляева. Гошка не мог объяснить, почему. Просто знал, что теперь всё будет по-другому. Как – непонятно. И эта неизвестность – самое паршивое. 14 – Как я задолбалась вам всем сопли вытирать… Долька сидела на табуретке и ревела. На голове у неё топорщилась причёска-«пальмочка». Это Людочка сделала. Когда Гошка отказался убирать игрушки и хлопнул дверью, Людочка взяла Дольку за руку, отвела на кухню, усадила и начала причёсывать. Собрала Долькины волосы в хвост, накрутила на него свои резиночки. Людочка не знала, почему, но ей казалось, что от смешной причёски Долька утешится. Она ведь почти взрослая – значит, её можно утешать, как маленькую: – Не плачь, моя храбрая девочка! Так Людочке говорила одна медсестра в больнице. Людочка помнила больницу – белую кровать с двумя толстыми подушками, врачей. Они все были добрые и Людочку хвалили за то, что она такая хорошая и послушная девочка, не капризничает, не плачет. А она и правда почти не плакала. Только иногда, когда начинала болеть голова… Очень сильно. Тогда Людочке казалось, что голова у неё становится огромной и горячей, и от этого слёзы сами капали. Но и тут её никто не ругал, а приходила медсестра и делала укол. Совсем не больно, честное слово! Людочка даже не боялась ни капельки. «Храбрая моя девочка!» – говорила медсестра. И голова становилась прохладной, спокойной… Людочка засыпала. Утром приходили доктора, говорили взрослые слова: авария, комиссия, лаборатория. Иногда Людочку возили «на обследование» – подключали к ней разные приборы с экранами и проводами. Включали мультики, песенки, просили Людочку считать до десяти или называть дни недели. И снова говорили непонятное: анамнез, магнезия, амнезия. Один старенький доктор подарил ей котёнка игрушечного. Вместе с этим котёнком Людочку и забрали сюда, к Дольке и другим. А что было до больницы – вспоминать не хотелось. Никто и не просил. Из духовки тянуло горячим хлебом и жжёным сахаром. На тумбе между плитой и холодильником лежал Беляк, смотрел укоризненно. То ли коту Долькина причёска не нравилась, то ли он сухари не любил. 15 Долька умела сушить сухари. Бабушка научила. «Будет день, и будет пища». Бабушкин голос – сухой, строгий, с нотками диктора «радиоточки», звучал в памяти. «Стыдно из-за такой ерунды распускаться! Глупости какие! Мы живы, здоровы, одеты, обуты. Есть свет, тепло, вода. Хлеб, соль, спички, сахарный песок. С голоду никто не пухнет. Что ещё для счастья надо? А?» «Мы умерли, – мысленно огрызнулась Долька. – А так – да, у нас всё хорошо. Ты права, баб Тань». Долька подошла к плите, открыла духовку. Сухариками пахло… Как дома. Бабушка Таня насыпала сухарики в миску синего стекла, всегда держала её на кухонном столе. Угощала всех – соседок, сантехника, Долькину маму, когда та забегала в гости. «Чем богаты, тем и рады. Я, Долорка, хлебом никогда в жизни наесться не смогу. Колбасой наемся, картошкой… А хлеба мне всегда ещё хочется». Когда баба Таня умерла, у её портрета поставили рюмку водки, накрыли ломтиком хлеба. Долька обиделась. Никто не понимал, что это неправильно. Баба Таня водку никогда в жизни не пила, её поминать надо только хлебом! Синей стеклянной миски на планетке не было. Долька стряхнула сухарики в чистую суповую тарелку. Пригоршню сразу сгребла в салфетку, сунула в карман. Тёплые. По бедру мурашки побежали. Тоже как в детстве: идёшь утром в школу, а в кармане свежие сухарики. И утро уже не такое холодное и колючее. Пока Долька жила у бабушки, дорога до школы была короткой, через двор наискосок. Путь длиной в три сухарика. – Доль! Долька, а полетели гулять? – В такой темнотище? – Какая разница. Зато дёргаться не будешь, правда?