Женька понятия не имел, о чём Макс сейчас рассказывает. Он остановился, обернулся. Отсюда хорошо был виден костёр на холме. Сам холм растворился в ночи. Казалось, костёр горит посреди космоса, между звёзд. Рядом мелькали два огненных шарика: маленькая Людочка крутила пои, играла с огнём. У Женьки над ухом щёлкнуло лезвие. Максим кидал ножик в мокрый песок, вытаскивал, а потом кидал снова. Будто сам с собой играл. У Женьки во дворе старшие ребята тоже так играли. – Макс? – Дятел, слушай внимательно… – Максим махнул рукой с ножом, будто отмерял смену темы. – Короче, про твоего Рыжова. Жень, тебе никогда не хотелось его убить? 10 С утра учили матчасть. Женька не знал, как проходят такие занятия. Он на них пока не был ни разу. Решил не высовываться. Если будут спрашивать, он первым руку не поднимет, чтобы не думали, что самый умный. А то ведь прилетало и так: «Чего ты всё время руку тянешь? Думаешь, урок для тебя одного?» Но матчасть – это не уроки. Это техника безопасности, правила поведения на вылете. Что делать в нестандартной ситуации, как работать в паре «ведущий – ведомый», про спасжилеты, про сопротивление внешней среды… Сиблинги сидели в НИИ, в маленькой аудитории. Вдоль доски ходил туда-обратно Веник Банный, объяснял. Все слушали, кивали. Женька даже испугался слегка: все строгие, притихшие. Значит, важные вещи объясняют. Надо напрячься, уловить суть. Но Женька всё время отвлекался. Бесконечно вспоминал вопрос Макса. Будто заело. «Тебе никогда не хотелось убить Рыжова?» Непонятно – Максим просто спросил или… проверял? Что проверял? Хотелось или нет? Вот прямо сейчас – нет. Женькина последняя школа – в прошлом, в совсем ином времени. Туда больше не попасть. И этого уродского придурка тоже не увидеть больше. Сейчас убивать никого не хочется. Вот если бы Женька был там, в прошлом… А вдруг это способ вернуться? Хочешь назад в своё прошлое – убей человека. Вот такая цена вопроса. Как ловушка. Была такая в Женькиной жизни. Как раз Рыжов и устраивал. Хочешь, чтобы я тебе твои ключи отдал, – попроси у меня прощения, назови по имени-отчеству… А по итогам – и ключи не отдадут, и оборжут по полной. А главное, Женька потом себя чувствовал мерзким и никчёмным одновременно. Долго чувствовал, месяц, наверное… Это чувство отлипало, только когда Женька занимался математикой. Он реально спасался внутри задач, за графиками и чертежами. Рыжов математику вообще не понимает, он сюда не пролезет. Уравнения с квадратными корнями, биссектрисы и синусы были Женькиной территорией. Местом, где у него всё удаётся и всё получается, где нет никаких подлянок, дразнилок, ловушек. Может, вопрос Макса – ловушка? Но вспомнился Рыжов, и кулаки сами по себе сжались. Да, мне хотелось его убить. Но я пока не готов это сделать. Или готов?.. Знать бы, как это может случиться, где? – В джинсах! – прозвучало за спиной. На заднем ряду сидели парни – Макс, Юра, близнецы. А Ира с Людой и Некрасов – на первом, ближе к доске… А Витьку вчера в институт забрали. Сиблинги вернулись вечером с пляжа: дом пустой, на кухне кот дрыхнет, на холодильнике записка от Веника и программа завтрашних занятий. Долька в НИИ не поехала, осталась на планетке. На Женькин вопрос «почему?» пожала плечами, ответила хмуро: «Кто-то должен в лавке остаться». Женька знал этот анекдот. Он был про евреев, и поэтому для Женьки не смешной. Рыжов и такие, как он, тоже рассказывали анекдоты про Сару и Абрама, у Женьки за спиной. Специально картавили. У Женьки дома никто так не произносил «р». И никто так не разговаривал – ни дедушка, ни родители. Но мама с папой реально в командировке, а дед всё время в своём совете ветеранов, ему некогда. Кому Женька мог жаловаться? Где? – В джинсах! – снова услышал он. Вслед – сдавленный хохот. Голос принадлежит Юрке; смеются все, кроме Женьки и Веника Банного. Тот не может понять, что происходит. Это старая шутка: надо к концу каждой фразы прибавлять одно и то же слово. Иногда бывает смешно. – При нестандартной ситуации пользуемся аварийным выходом, который расположен… – В джинсах! – В любой плотно закрытой двери. В паре «ведущий – ведомый» право аварийного выхода имеется… – В джинсах! – У ведущего. Он пропускает ведомого вперёд либо совершает вылет… После очередных «джинсов» Веник наконец прервал объяснения. Оглядел аудиторию. Наверное, хотел строго, как Пал Палыч. А получилось – обиженно. Женька почувствовал! Оказывается, когда смеются не над тобой, ты все равно чуешь обиду. Знаешь, что чувствует тот, кого дразнят. Можно вмешаться. Можно дразнить вместе со всеми. А можно сделать вид, что ничего не происходит. Притвориться глухим, слепым и тупым. Раньше Женька не знал, что это так просто. Думал, те, кто отворачивается, – гады. А они обычные. Им, которым вроде как всё равно, на самом деле страшно: боятся, что в другой раз привяжутся к ним. И поэтому сидят смирно. Тихо и незаметно. – Ну, в чём дело-то? Кто там жить мешает? – Веник морщился. – Юра, ты? – Да я вообще молчу… Веник Банный разозлился: – Совсем, что ли, делать нечего? Не в игрушки играем, ну? Юра, вот ты сейчас всё ушами прохлопаешь, а потом накосячишь, как Беляев, до летального исхода. Кто разгребать-то будет? Пушкин? Юра не ответил. Вместо него отозвался Гошка: – Дядя Петя с мыльного завода… Никто не смеялся. Юра спросил: – А что с Беляевым? Почему он назад не возвращается? Веник помедлил с ответом, будто прикидывал, сказать им что-то или рано. Потом отозвался сухо: – Данных недостаточно. Стало так тихо и тоскливо, что Женька услышал, как на потолке мигает испорченная лампа дневного света. Даже Гошка перестал улыбаться и ёрзать, замер, будто у него внутри был механизм, который вдруг испортился. Вениамин Аркадьевич и дальше рассказывал про аварийный выход из чрезвычайных ситуаций. Никто его больше не перебивал. Женька снова отвлёкся. Позабытая мысль вернулась. Как зубная боль, которая почти отступила, а потом начинается опять. «Тебе никогда не хотелось убить Рыжова?» Да хотелось, хотелось! Но ведь нельзя? Людей убивать нельзя. А кого можно? Гитлера можно? Но Макс тогда сказал, что нет смысла, если одного только Гитлера. Получается, надо убивать тогда всех, кто был за Гитлера… Всех фашистов, всех плохих. А тех, кто был не за Гитлера, а просто так… ни за кого? Жили себе – и всё. Хотели, чтоб их оставили в покое. Не плохие и не хорошие – обычные люди. Их разве можно?.. – Женя! Задание для всех. Пиши, не отвлекайся. Что тебе непонятно? …А если ты в прошлом меняешь обстоятельства и после этого там кто-нибудь умирает? Это значит, что ты виноват?.. 11 Палыча очень легко рисовать. У него нос круглый. Как картошка или яблоко. Как у любого чувака с портретов Джузеппе Арчимбольдо. Жил в шестнадцатом веке такой итальянский мастер, писал портреты-натюрморты, составлял лица из овощей и фруктов. Вот у Палыча лицо – будто Арчимбольдо писал. Нос рыхлый, подбородок перезрелый, щёки вялые. Палыч смотрел на Витьку и, может, прямо в эту секунду решал Витькину судьбу. Витька сидел напротив Палыча и думал, из чего Палычу лучше нос делать: из картошки или всё-таки из яблока? – Ну, давай, рассказывай. – О чём? – Да о чём хочешь. Мы ж не знаем ничего. Где ты был, что там случилось, почему решил назад прийти. «Почему». Красные пятна на стенах и ковре. Ощущение дурного сна. Дикий страх при виде собственного тела – чужого, взрослого и мёртвого. Витька вздрогнул. Не знал, с чего начать. Сказал, что пить хочет. Веник принёс бутылку минералки, пластиковый стакан. Налил, протянул Витьке. – Ну, что с тобой было? – не выдержал Пал Палыч. – Куда тебя вообще чёрт понёс? – Да никуда не носил! Я прыгал со всеми, а попал… к дверям своим. Я не вру, Пал Палыч, ну как вам объяснить!.. – Но как, Беляев? Вам же координаты за-да-ют!.. Лаборатория рассчитывает! По четырём измерениям и ментальным каналам. У тебя же расчёта не было! Как ты попал в свою квартиру? – Я сам не понял, – честно сказал Витька. – Я просто думал об этом всё время. Тыщу раз себе представлял, как я это сделаю… и оно само сделалось. Выражение лица Пал Палыча в этот момент порадовало бы любого художника. Уж Витьку так точно. – Мы на пороге открытия, – заметил Веник каким-то не своим голосом. И выпил ту воду, которую налил для Витьки. – Но это что же получается? – взорвался Пал Палыч. – Им расчёты, им координаты, а они куда хотят, туда и прыгают? Представлял он себе! Оно само! Любой может вообразить себе, значит, Куликовскую битву и туда сигануть? – Не любой, во-первых, а только Беляев. Он художник, Пал Палыч. У него зрительная память. Он действительно сам себе координаты задал. Конкретное место в конкретный момент. Другие так не смогут. – А если смогут? И в Куликовскую битву? – Да как? Это же надо все мельчайшие детали, все подробности… Как выглядел князь там, бояре всякие, лошади, пушки. – Не было у них пушек. – Ну, вот. Я б не смог в Куликовскую битву, значит. И кто бы смог? Историком надо быть, большим специалистом.