Содержательная беседа. 8 Серый мокрый песок похож на свежий асфальт. Такой же гладкий и блестящий. Сперва по нему босиком странно идти, боишься обжечь ноги. Но на самом деле песок холодный. Пена – тяжёлая, бежевая. Как грязный снег. Ветер сдувает её с волн, носит по мокрому песку. Кажется, это сугробы на асфальте тают. Если долго смотреть на закатное солнце, а потом обернуться, холмы будут чёрными. Трава и низкий кустарник словно из чёрной бумаги вырезаны и на лист оранжевый наклеены. Фигурки тех, кто на холме, тоже чёрные. Хотя на самом деле у всех цветные куртки. Долька не оборачивается. Идёт вперёд. Иногда отскакивает от волн, иногда, наоборот, суётся поближе к брызгам. Мокрые джинсы похожи на рыцарские доспехи. Тяжёлые и царапаются. Солнце совсем созрело. Скоро упадёт за горизонт. Через четверть часа навалится темнота. Можно будет вернуться. Долька не заблудится. С минуты на минуту костёр запалят, его будет видно издали. Если не подходить к огню близко, никто не увидит её лицо. Впрочем, сейчас глаза у всех слезятся – ветер, закат. Долька отворачивается от солнца, смотрит в будущую ночь. В синеве много звёзд. Больше, чем в московском небе. И они немного другие. Знакомые созвездия перевёрнуты вверх ногами, расстояние между звёздами искажено. Как на чертеже, где не соблюдены пропорции. Вениамин Аркадьевич называл такие рисунки «плюс-минус трамвайная остановка». Это когда объяснял про устройство планетки. Про то, почему здесь велосипеды летают. То, что эту штуку придумали, когда планетка была военным полигоном, Веник, конечно, вслух не говорил. Но так подбирал слова, что самому можно догадаться, если ты не совсем идиот. Он всегда интересно объяснял, Вениамин Аркадьевич. И если бы сейчас с ними полетел, то тоже бы говорил – про звёзды, или про море, или про что угодно. Но он дома остался, с Беляевым. Дольке кажется, Веник их всех специально на пляж так срочно погнал, чтобы ему с Витькой никто не мешал. И, если совсем честно, ей так лучше. Видеть его не хочется. Вообще никогда в жизни. Веника, не Витьку. Долька оставила рюкзак у базы, на взлётно-посадочной, первая спустилась к прибою. И шла по песку, долго-долго, пока мысли не кончились… Солнце растаяло за горизонтом. Оно было такое красное, что непонятно, почему не шипело в воде. Пора обратно. Долька замерла на месте. Ноги провалились в мокрый песок по щиколотку. Прибой теребит штанины, хочет играть. Волны совсем холодные. Дольке кажется, что она не на берегу моря, а на развилке трёх дорог. Как будто впереди большой камень и на нём надпись: «Долорес – дура». А надо, чтобы было написано про их будущее. 9 Планетка – маленькая. Женька не знал, сколько времени прошло – час, два? – а он снова был на базе, на том самом месте, где ночью сидел с Максимом, слушал море и думал, что у него всё хорошо. По крайней мере, сейчас казалось, что он тогда так думал. Женька не очень помнил, как он сюда попал. Такое уже бывало – в школе, в любой из четырёх. Когда обидят так, что всё, кажется, больше уже не выдержишь. И ты куда-то идёшь и что-то делаешь, сам толком не понимаешь, как, что, куда, зачем… Вроде только что в классе был, возле своей парты, по которой размазали какую-то дрянь, а теперь стоишь, давясь слезами и тошнотой, под лестницей. Или в раздевалке. Или в коридоре чужого этажа. Как здесь оказался, что по пути успел сделать, сколько времени прошло – без понятия. И тут тоже… Женька почти не помнил, как и когда он вскочил на велосипед. И как в воздух поднялся. А когда дошло, где он и что он делает, – всё уже, летел, нормально так, высоко. Внизу были сосны. Потом холм. Потом опять сосны… Женька засмотрелся, забыл педали крутить, велосипед стал снижаться. И можно было разглядеть тропу… И лететь потом дальше, сверяясь с ней, как со стрелкой компаса, ни о чём не думая и не боясь – ни высоты, ни падения. Сказали же, что он неубиваемый! Хотя лучше, чтобы он был недоставаемым, что ли… Таким, которому всё равно, как его дразнят и почему… Внизу блеснуло сине-серебряным море, стала видна рыжая крыша летнего домика, взлётно-посадочная полоса, фонари… А поодаль – пятно костровища, брёвна какие-то – в темноте ночью их не было видно. Шины ткнулись в серый песок, прокрутились раз, другой… Велосипед наконец-то упал. И Женька тоже упал. Лежал, чувствуя, как к мокрым щекам прилипают песчинки, как ноют локти и ноги. За спиной шуршало море. Женька не стал оборачиваться, пошёл вперёд, к домику… Вдруг представил, что будет, если он сейчас обернётся, а сзади не море, а белая глухая стена, как тогда в лаборатории. Ну, и чёрт с ней. Пусть его забирают куда хотят. Всё равно потом будет только хуже. Он вошёл, сел на скамейку, начал смотреть на аварийную дверь. Женька знал: за дверью может быть темнота, или НИИ, или его школа… Он всё равно не прыгнет, никуда не попадёт. Сил нет. И смысла. Может, так и остаться тут, на базе? Еда тут есть, вода тоже. Даже телефон. Может, ему разрешат… Чтобы к нему никто не лез, чтобы… И тут снаружи зашуршали, закричали. – Ир, у тебя обе камеры подкачать надо, обратно не доползёшь. – Спички у кого? – У меня… с вылета остались. – Гошка, ну куда лезешь, сказано же, спички детям не игрушка! – Ну, почему мы котичка не взяли, ему бы здесь понравилось! – Долька, а картошка где? – Доль, ты куда? – У меня картошка, я всё взял, не орите так! – Юра, а кто орёт-то? – Да погодите… Это чей? – Беляевский. На нём Женька сегодня. – Я не пойму, а Женька тут уже? – На базе, наверное… Юр, смотри, тут тоже камера ни к чёрту… Подкачай ему! – Жень! – Женёк, ты тут? – Не лезь ты, я сам, – голос Макса. Дверь стукнула, и вошёл Максим. Как всегда – в тёмных очках. Приподнял их, глянул на Женьку и сел рядом так, как они ночью сидели. Не ругался, не спрашивал, зачем Женька так резко мотанул из гаража, почему его так переклинило… Макс спросил о другом: – Купаться пойдёшь? – Нет… не знаю, – Женька сейчас реально не знал, чего он хочет, кто он вообще… Максим тронул его за плечо – несильно, аккуратно. Почти привычно. Как тогда, в заброшенном доме. Будто ничего не изменилось. И не изменится. – Ты чего завёлся-то? Ну, было у тебя там плохо – и было. И прошло. Это всё, коробка на складе. Больше так не будет. Женька молчал. Ждал, что Макс ещё скажет. Не про прошлое, про будущее. А он сидел, выщёлкивал лезвие. – Ну, в чём дело-то? – Точно не будет? – А ты сам как думаешь? Он тут почти неделю. И к нему все нормально относятся. Вообще не дразнят, никак. Может, и дальше не станут? Он смотрел на Максима. – Не знаю. – Знаешь. Ты же наш, сиблинг. Мы все здесь свои. Лучше, чем семья. Помнишь? Женька не сразу ответил. Потому что горло-то всё равно сжалось, хотя слёз не было. – Макс, а там вода тёплая? – Тёплая. Всё, дятел, поднимайся. – Макс! А я сейчас на велосипеде сам долетел. По воздуху! Не упал ни разу! На закате Максим с Женькой ушли от костра, двинулись вдоль прибоя. Не в ту сторону, куда убрела Долька, а в обратную. Женьке казалось, что это как условия задачи. «Из одного пункта в разные стороны выехало два поезда». Один поезд – Долька, другой – Женька и Макс. Расстояние между ними фиг определишь без фонариков и в такой темноте. Своей Луны у планетки не было, созвездия дрожали, как на провода нанизанные. Женьке казалось, что ночное небо над головой – ненастоящее. Вроде купола цирка. Можно на велосипеде долететь до центра и всё потрогать. Может, кто так уже делал? Гошка, наверно. – Ты вообще меня слушаешь? Макс двинул его по плечу. Женька вдруг понял: он давно перестал называть Гошку Некрасова по фамилии, даже мысленно. А у остальных фамилии вообще не спрашивал. Потому что они не как одноклассники, а нормальные. Потому что сиблинги – братья и сёстры, слово такое. И Женька, наверное, тоже… – Жень? Я сложно объясняю? – Не знаю…