Долька в коридоре говорила по телефону, просила Макса приехать с базы прямо срочно. Потом, естественно, пришла на кухню, кинула в бак для мусора Витькину старую одежду, убрала в холодильник открытый пакет молока. – Витя, котлеты с гречкой хочешь? Беляев ответил невпопад: – У нас спирт есть? Долька задумалась. – В аптечке хлоргексидин и перекись. Вить, а где у тебя, что? Давай посмотрю… Там порез или напоролся? Он хмыкнул – незнакомо, очень зло. – Я не об этом. Мне выпить надо. Юра решил, что ему послышалось. Реплика была совсем не Витькина, а будто персонажа какого-то фильма. Долька охнула: – Совсем офонарел? – Должен я знать, от чего сдох? Беляев усмехнулся – так криво, будто у него половину лица парализовало. – Вырос, а дурак! Ты где был вообще? – У себя. Я… его… И замолчал, и смотрел на клеёнку, будто что-то жуткое увидел. А потом глаза закрыл – и сидел так. Чужой, почти взрослый, на себя похожий и не похожий. И было непонятно, что с ним там было и что здесь теперь будет. Макс с Женькой вернулись на рассвете. Женька был совсем раскисший, спал на ходу, чуть в гараже не отрубился, до своей комнаты дошёл на автопилоте. Макс глядел хмуро, щёлкал лезвием, торопился узнать подробности. Беляев до их приезда так больше никому ничего и не сказал. Сидел на кухне, смотрел в клеёнку. А Долька моталась из кухни в кладовку-прачечную, шуршала негромко, что-то складывала, что-то зашивала. Делала вид, что никакого Беляева за столом нет и что никаких идиотских пожеланий выпить она тоже не слышала. Юра сперва тоже сидел, читал, потом пару раз ткнулся лицом в книгу, смирился и ушёл спать. 4 – Пошли в мастерскую, – Макс тронул Витьку за непривычно широкое плечо. – Доль, чайник возьми. И стало понятно, что разговора не избежать. Хотя бы вот такого, на троих. Макс шёл по коридору первым, Долька третьей. Витька – посередине, типа под конвоем, что ли… Чушь какая. Хотя он думал, что ему уже всё равно, плевать на такие мелочи. Пришли, закрыли дверь, запустили подсветку на часах. Витька сел ближе к хронометру. Хотел раскинуться в кресле, как раньше. А не вышло, он же большой теперь. Он и не он. Как так вышло? В стеклянных колбах бушевала песчаная метель. Может, потому, что Витька искромсал своё будущее. Хоть и в сослагательном наклонении. А может, по другой причине. Наверное, Витьке в НИИ потом объяснят. А он расскажет Максу и Дольке. Если сам поймёт… Пока он не понимал ничего. Он прыгал со всеми, а потом, после привычной темноты, дверь открылась не там, где надо. Не в институте, не в доме, не на базе. Витька вышел из подъезда в собственный двор. В тот самый, который видел из окна всю свою реальную жизнь. В тот, который рисовал по памяти. Двор слегка изменился. Был не таким, как в Витькиных личных воспоминаниях. А вот в хронике показывали похоже. Деревья выше, горка разломана, вместо футбольного поля гаражи какие-то, на углу вместо булочной совсем другой магазин, витрины рекламой заклеены. Ну, и ещё были разные детали, по мелочи. То, что можно вписать в этюд, автоматически. Витька двор рисовал, поэтому мог сравнить, понять, что это. Время, в котором он уже взрослый. – Я думал, просто покажу ему наброски. У меня же рефлекс – пятнадцать штук в неделю. Как в художке задавали, так я и делаю. И здесь, и на вылетах. Когда никто под руку не лезет. – Нас тоже рисовал? – напрягся Макс. – Конечно. Особенно когда кто-нибудь в воздухе. Ты себя в такой момент замечаешь, что ли? У меня был блокнот с собой. Всегда. Я реально думал: покажу ему, что сейчас рисую. В глаза ему посмотрю. Этой твари. Мне – взрослому. Чтобы он завязал. – Ну и как? – непонятно, о чём именно спросил Максим. – Вы прикиньте – ключи подошли. Я за столько лет замки не менял ни разу. То есть – он не менял. – Ну, и нормально… Что такого-то? – кивнул Максим. Долька вдруг зашипела: – Что ты перебиваешь? Витька вздохнул и стал говорить дальше: – Я знал, что я пью… он пьёт… тот, который я-другой. Но вживую прошлое смотреть – всегда по-другому, сами же знаете. Когда дошло, что он – это я, я будто проснулся. А когда до него дошло, он… Ключи висели у Витьки на шее в тот момент, когда его забрали в НИИ. Он их и не снимал больше, типа талисман. И вот ключи пригодились, легко открыли раздолбанные замки. Дверь стала драная, совсем скрипучая. Витька видел её такой в воспоминаниях, поэтому не удивился. Но вошёл в прихожую, и его сразу замутило. В квартире стояла жуткая вонь. Кислятина, тухлятина, кошачья моча. Судя по вони, кот мог давно умереть прямо в квартире и лежать где-нибудь в уголке. Витьку затошнило – от запаха, от стыда за взрослого себя. В хронике дают только картинку, без ароматов. Сейчас всё прилетело по полной. Ну, здравствуй, светлое будущее! – Привет! – сказал Витька сдавленным голосом. Было тихо. – Есть кто живой? – ещё тише спросил он. И почувствовал, что сейчас его наизнанку вывернет. В ванной на месте зеркала в стене торчало два гвоздя. И слава богу. Смотреть на себя блюющего он не хотел. Витька помнил, в каком состоянии он нынешний иногда приходил с работы, со склада, где торговали лекарственными травами. Взрослый Виктор Беляев фасовал отвары для похудения, от облысения и против запора. На складе стояли огромные мешки, набитые мелким сеном. Его надо было отвешивать в пакетики, сверху шлёпать наклейки. На мешках жирным чёрным маркером шли надписи. «Импотенция», «Геморрой», «Бессонница». В последнем слове вечно не хватало одной буквы – то «эс», то «эн». Как правильно писать, Витька ещё не знал, а Виктор уже забыл. Мама бы на такое ругалась… Но мамы нет. У мелкого Витьки нет, потому что его в будущее выдернули через всю дальнейшую жизнь. А у взрослого… В общем, он потому и пить так сильно начал. Точнее, продолжил. Но это его не оправдывает. Кухонные часы висели на своём месте. Разумеется, это были другие часы. Не жуткая кошачья голова, у которой глаза туда-обратно бегали. Обычный циферблат в круглой рамке. Без стекла, зато исправный. До возвращения себя-взрослого оставалось часа три. При условии, что взрослый Виктор Беляев не зависнет в пивняке, а поедет сразу домой, будет бухать на ходу и в трамвае. Так оно обычно происходило. Пивняк – это роскошь, первые три дня после зарплаты. Потом – просто дикое количество банок или бутылок. Каждый вечер или почти каждый. Взрослый Виктор считал, что это никакой не алкоголизм. Не водка же, так, пивасик, жидкость для снятия стресса. Всегда можно завязать. Просто незачем бросать. Потому что, когда пьёшь – ну, жить почти интересно, мысли разные в голове, какие-то даже идеи. Этот тупой взрослый иногда ещё рисовал. По пьяни. Витька нашёл эти рисунки. На кухне, на подоконнике. Альбомы, в которых фломастерные линии расплылись от оконной сырости и случайных пивных брызг. В основном там была всякая фигня. Не живые наброски, не натура – та, которую Витька рисовал то в парке, то в метро, привычно, по пятнадцать штук в неделю, потому что в художке так было принято… Взрослый Беляев штамповал картинки с голыми тётками. У тёток были непропорционально большие груди. И остальная пластическая анатомия тоже была неправильной… Витька рисовал похожую тётку… женщину… девушку. Долго рисовал, неделю. И всё время боялся, что мама в комнату войдёт, увидит. Он бы маме сказал, что академка, Афродита. Современное переосмысление скульптуры из Пушкинского музея. Но мама рисунок не видела. И никто не видел, Витька его прятал. А потом не удержался, показал преподавателю, который в художке вёл рисунок и композицию. Тот оборжал работу по полной. Дескать, бюст гипертрофирован, а остальное завалено к чертям собачьим. Нет, преподаватель не орал, что Витька рисует всякую пакость, а разобрал промахи. Так серьёзно и придирчиво, что хотелось сдохнуть на месте и навсегда забыть эти секунды. Но Витька понимал: не забудет никогда. Позорище такое. Даже на планетке, когда Витька жизнь до самого конца досмотрел и знал о себе много разной дряни, именно это воспоминание казалось самым тупым. Оно иногда подступало, как тошнота. И Витька где угодно, даже во время полёта, когда шли клином от дома до моря, вдруг сбивался. Замирал, бормотал «нет-нет-нет» или «скотина». А кто скотина – сиблингам знать не надо. – Я думал, просто покажу ему наброски. Дебил… – Да перестань, – жалобно попросила Долька. – Не перебивай, – сказал теперь Макс. – Короче, я его ждал. Сидел на кухне, рисовал… Разумеется, не в альбомах Беляева-старшего, а в своём блокноте. В окно кухни, как и раньше, была видна детская площадка. Качели кто-то уже успел разломать. Незнакомую малышню это не смущало. Дети носились по двору ничуть не хуже, чем мелкий Витька в своё время. А он на них смотрел – как на любую натуру на любом вылете. Привычно обозначал штрихами и линиями мимику, жесты, походку. Пятнадцать набросков в неделю. Хоть их некому было показывать. Стемнело. Дети растворились в мутных сентябрьских сумерках. В пятиэтажке напротив зажглись огни. Один Витька помнил с детства. В окне третьего этажа горел ярко-красный абажур, похожий на помидор. В его свете чужая кухня казалась сказочной, одновременно праздничной и зловещей. Попав на планетку, Витька думать забыл про чужую красную кухню. Но окно загорелось – вспомнил. И заодно вспомнил рисунок, который делал уже в училище: длинная улица, ряд фонарных столбов, а на них вместо фонарей висят домашние люстры и абажуры. Среди них – этот «помидор». На его кухне больше не пахло растворителем. Наверное, уже несколько лет. В темноте было холодно, противно и тошно. Почти безнадёжно. Но ходить по квартире Витька боялся, даже чтобы свет зажечь. Знал, что в соседней комнате, которая раньше была маминой, никого. Но не хотел проходить мимо. Потому что взрослый Беляев там ничего не менял. Правда, и не убирался тоже. Скотина. Наконец распахнулась входная дверь. Оказывается, Витька, войдя сюда, так одурел от нечистого воздуха, что забыл запереть замки. На разборе вылета ему за такое башку бы отвинтили. Но какие теперь разборы? Что будет – непонятно. Главное – дождаться себя-взрослого. Поговорить. Сказать, чтоб завязывал. Что ещё ничего не потеряно, талант не пропьёшь… Что можно вернуться к рисунку… Делать иллюстрации к книгам, Витька всегда этого хотел… Может, так и будет. Если взрослый Беляев не прибьёт на месте себя-маленького.