В первую очередь страдает кожа. Если я хоть ненадолго выхожу на дневной свет, она покрывается ужасными волдырями, но хуже всего все-таки страшная светобоязнь. Я включил бра, когда вы позвонили в дверь, обычно же я сижу в полной темноте. Использую лампочки по пятнадцать ватт. Менее яркие достать не смог. Конечно, можно было бы назвать это иронией судьбы. — Вестерман поправил пальцем очки. — Я ведь проработал в школе для слепых более десяти лет. — Здесь достаточно светло, — сказал Фалк, очертания комнаты постепенно проступали из полумрака. — Что-нибудь выпьете? Правда, готовлю я в темноте, так что не могу гарантировать, что именно попадет в вашу чашку. Старик улыбнулся, явно довольный своим чувством юмора. Фалк вежливо отказался и достал папку с документами. — А вы упорный, — Вестерман почесался. — Подумать только, отправиться в такой далекий путь, чтобы показать мне какую-то картинку. Фалк открыл папку и вытащил рисунок. В полумраке цвета на злом лице были почти незаметны. Он развернул рисунок и положил его на стол. Вестерман поднял его к тусклому свету бра. Его подбородок блестел от пота, но в комнате было не больше двадцати градусов, так что жарко ему точно не было. Фалк до сих пор не видел глаз своего собеседника и почему-то чувствовал себя из-за этого не в своей тарелке. Вестерман поднял с пола настольную лампу и некоторое время пристраивал под ней рисунок, прежде чем включить. Какое-то время он сидел неподвижно, затем снова выключил лампу. — Вы нашли его на месте подозрительного несчастного случая, так вы сказали? — Я не говорил, что этот несчастный случай подозрительный. — Ну, должно быть, так. Вряд ли бы вы приехали в Осло с Лофотенских островов, если бы не пахло жареным. — Мужчина обгорел до неузнаваемости. Он выжил, точнее, он может самостоятельно дышать, но не более того. И да, многое указывает на то, что его облили бензином и подожгли. — А маска? — Все произошло в гараже. Маска висела под самым потолком. — И смотрела на жертву сверху вниз? Фалк пожал плечами. Старик потер подбородок. Тыльная сторона ладони была покрыта волдырями. — Я узнаю эту боль, — сказал он. — Маска злости? — Кто вам об этом сказал? — Это выяснил мой напарник. Вестерман снова взглянул на рисунок, на этот раз не зажигая лампу. — В основном на курсы приходят дети. Не все легко смиряются с потерей зрения, родителям тоже тяжело. Но иногда это далеко не самая глубокая рана. Очень быстро учишься видеть некую схему. По крайней мере, я быстро научился. Многие коллеги считали мой метод сомнительным, им не нравилось, что я сдвигаю фокус внимания. Ведь цель школы именно в том, чтобы помочь справиться с потерей зрения. Но я видел детей с тяжелыми психологическими травмами, как только они входили в класс. Этот мой талант я сохранил до сих пор. Фалк не в силах оторвать взгляд от солнцезащитных очков тут же почувствовал, что его собственные раны проступили наружу. — На свете много садистов, самые страшные из них редко попадают в прессу. Главные злодеи, как правило, остаются на свободе. Но мои глаза, боящиеся света, хорошо различают страдания, которые те причиняют своим детям. Фалк сглотнул и опустил глаза. — Какое-то время я считал себя первопроходцем, но потом выяснил, что многие дети рисовали, чтобы облегчить свои страдания, задолго до того, как попадали в Хюсебю. Необязательно маски, это все-таки моя идея, но, как ни удивительно, часто они рисовали лица и таким образом овеществляли ту боль и злость, которую копили внутри. Если бы вы поговорили с детским психологом того времени, вам бы сказали, что маски служили своего рода воплощением той ненависти, которую они испытывали к насильнику. А ведь это совсем не так. Вестерман снова вытер пот с подбородка. — Скажите, офицер, у вас есть дети? — Дочь. — Помните, что она рисовала в детстве? — Точно не злобные лица. — Это хорошо. Значит, как отец, вы не наделали грубых ошибок. Самому мне не повезло иметь детей, возможно, именно поэтому у меня и развился этот талант интуиции. — Маска, — сказал Фалк, чувствуя, что старик подбирается к тому, о чем он совсем не хотел вспоминать. — Что вы можете о ней рассказать? Какое-то время Вестерман молчал. — Ее нарисовал не ребенок, — сказал он. — Вот как? И снова старый учитель помолчал, прежде чем ответить. — Рисунок слишком очевидный. К тому же маска злая, но злости в ней нет. Вестерман поднялся. — Хотите, я вам кое-что покажу? Фалк кивнул. — Возьмите рисунок и пойдемте. Вестерман прошел в маленькую кухню и открыл дверь в соседнюю комнату. Когда зажглись четыре лампочки, он отвернулся. — Мне нужно время, чтобы привыкнуть, — сказал он. В свете приоткрытой двери Фалк впервые смог разглядеть глаза за стеклами очков. Вестерман распахнул дверь, и перед ними предстала целая стена рисунков. Фалк вошел в комнату и замер в изумлении. Со всех стен на него смотрели гротескные лица. — Комнатой никто не пользуется. Вестерман не стал продолжать свою мысль, но никакое объяснение не могло бы помочь Фалку признать, что открывшееся зрелище было обычным хобби нормального человека. Комната была заполнена потаенным страданием. — Возможно, вы видите только гору масок злости, как вы их называете, но это вовсе не так. Вестерман приглушил свет. — Здесь на стенах сто тридцать два рисунка, у каждого своя история. Каждая травма отличается от других, поэтому и рисунки разные. Можете указать на любой из них, и я расскажу вам, что за ним скрывается. Куда бы он ни обернулся, Фалк видел только страдание: полные ненависти глаза, широко распахнутые рты, слишком много красного и черного. Он все еще сжимал в руке рисунок. Его нарисовал не ребенок, так сказал Вестерман. Но, возможно, дитя во взрослом теле? — Например, вот эта, — Вестерман указал на рисунок в центре стены. На его ладони явно были видны волдыри. — Как вы думаете, о чем он? Фалк сомневался, что действительно хочет это знать. — Его нарисовала семилетняя девочка. Знаете, от чего она хотела избавиться с его помощью? От своей слепоты, ни много ни мало. Ее мама очень долго мечтала о ребенке, и ее мечта должна была быть идеальной. Дочь стала ее разочарованием, она чувствовала это каждый день. Во многом это лицо демонстрирует нам самую легкую из травм, по крайней мере, девочку никто никогда не обижал, ни физически, ни словами. Но она чувствовала обиду матери настолько сильно, что сделала эту боль своей. Поэтому этот рисунок мне кажется особенно грустным. Он о том, какие мы на самом деле хрупкие, и о том, что зачастую мы причиняем друг другу боль, сами того не желая. Вестерман повернулся к другому рисунку. — А здесь у нас другие маски, они рассказывают о более классических жестоких судьбах. Например, вот эта. Он выбрал рисунок полностью в черных тонах, Фалку пришлось сильно постараться, чтобы разглядеть лицо. — Сексуальное насилие. В наше время мы и не знали о том, что такое случается. Разразился настоящий скандал, когда я рассказал об этом другим учителям. Этот рисунок, можно сказать, стал началом моего конца. Хюсебю — это школа для слепых, целью которой было облегчить их повседневную жизнь, а не вытаскивать на свет Божий тот ужас, который творится в норвежских семьях. Я получал предупреждение за предупреждением, но рисунки — и истории, которые за ними следовали, — говорили о своем. Я не мог просто отвернуться от того, что мне пытались рассказать дети. Поэтому я проработал учителем всего десять лет, затем меня заставили уйти. Вестерман снова поправил очки. — На тот момент болезнь уже развивалась, так что, в любом случае, долго я бы не проработал. Фалк оглядел собрание отвратительных лиц и вдруг замер. В одном углу внизу висел рисунок, от которого у него перехватило дыхание. Он никогда не ходил ни в какую специальную школу, никогда не встречал мужчину, который считал себя родоначальником терапии с помощью рисунков, и, тем не менее, он тоже рисовал лица, темные перекошенные гримасы скрываемого страдания. В этот самый момент на него смотрел рисунок, почти идентичный его собственному. — А этот, — сказал Вестерман, заметив, что именно заинтересовало собеседника, — нарисовал мальчик, у которого вместо отца был мешок с дерьмом с садистскими наклонностями. Комната закружилась перед его глазами. — В этом случае и психологом не нужно было быть, чтобы распознать жестокость. Следы у бедняги были по всему телу. — Он плохо видел? — выдавил Фалк. — Мальчик был не в состоянии разглядеть собственные синяки. Он был полностью слепым. То есть жестокость порождает одни и те же рисунки. — Таких отцов нужно. — Вестерман сжал кулак.