Потом стучали. Потом колотили по двери ногами. Но мягкая обивка заглушала звуки. — Спит дядя Юра, что ли? — расстроился Ваня. Ананасы, можно сказать, уплывали у него из-под носа. Срывались и планы Сергея. Хотя, собственно говоря, конкретных планов никаких не было. Думал, сдаст мальчика с рук на руки Юрию и уж тогда… Но перепоручить ребенка оказалось некому. Видимо, толстая дверь все же поглощала звуки не полностью, потому что из соседней квартиры высунулась голова недовольной тетки: — Чего расхулиганились? Думаете, хозяина нет, так можно двери ломать? А я вот милицию счас… Заметила маленького мальчика, помягчела: сообразила, что грабители с детьми на дело не ходят: — А вы бы поаккуратнее. Такая дверь — она больших денег стоит. Не попортили бы дерматинчик-то. Сергей на всякий случай отодвинулся от варламовской двери. Очень уж ему не понравилась фраза насчет «милиции счас». — Простите, — сказал он. — Мы к Юрию Варламову. Вы, случайно, не в курсе, когда он вернется? — Юрий Андреич? А он не вернется, — тетка помотала лохматой головой. — То есть… как? Вообще? — Вообще, — отрезала соседка таким тоном, что у Сергея похолодело внутри. С Юрием что-то случилось? Сначала Катя, теперь ее жених? Однако тетка, вдоволь налюбовавшись его замешательством, сжалилась и пояснила. — До понедельника. Сергей перевел дух. — Он что, уехал? — Уехал. Не то конференция у него, не то еще что… — Какая конференция в выходные? — Ну уж не знаю, не знаю. Он мне не докладывается. Сказал — в понедельник вернется, и точка. За дверьми вот просил последить. А то ходят тут всякие… Ванечка понял, что последнее замечание было адресовано им. — Мы не всякие! — возмутился он, однако соседка уже скрылась за дверью. — Вот и накрылись твои ананасы, Иван, — сказал Сергей. Что же теперь делать? Куда двинуться? — Тогда едем к маме! — потребовал Ваня. — К маме… — повторил за ним Грачев. А что, если… Надо попробовать, рискнуть. Действительно, к маме. К его, Сергея, матери. Надежде Егоровне. Уж конечно, никто лучше нее не сумеет обласкать ребенка, позаботиться о нем. Ему сейчас так нужны добрые женские руки, и вкусный сытный ужин, и чистая мягкая постель. Сергея Грачева, подозреваемого в убийстве, разыскивают в Москве. А Надежда Егоровна живет в Мамонтовке. Это тридцать километров по Ярославской дороге. Можно надеяться, что преследователи туда еще не добрались. Другого выхода нет. Главное — не терять времени. — Я вот что предлагаю, рыжий. Не досталось нам ананасов — поедим мы с тобой пирожков с яблочным повидлом. Любишь пирожки? — Обожаю! Только мама редко печет. Говорит, возни много. Она после работы устает. — Ну вот, а моя мама на пенсии, не работает. И напечет тебе целую гору. Махнем к моей маме? — К бабушке Наде? — спросил Ваня. Он вместе с Катей уже бывал в гостях у Надежды Егоровны. — А мне разрешат на печке полежать? — Забыл, как в прошлый раз свалился? — Ну-у, я тогда был маленький. — А теперь большой, да? Великан? Ванечка тут же подхватил: — Страшный великан! Рыжий и усатый та-ра-кан! Двое — рыжий и усатый, ребенок и взрослый — дожидались лифта. Они не знали, что лохматая соседка с любопытством слушает из своей квартиры их разговор, прильнув к замочной скважине. И еще не знали они, какое это счастье, что Катиного жениха, Юрия Варламова, в этот момент не оказалось дома. Глава 8 НАВОДЧИК Пока Сергей Грачев, подозреваемый в особо тяжком преступлении, в смятении искал, куда бы пристроить осиротевшего мальчика, другой человек, в другом месте, тоже тревожился. Но тревожился он вовсе не о судьбе ребенка. На мальчика ему было глубоко наплевать. Потому что именно этот человек и осиротил Ваню Семенова. Нет, не он стрелял в Екатерину Семенову, кассиршу пункта обмена валюты. Он даже не видел той крошечной темной дырочки у нее под лопаткой. Не видал он и трупа расстрелянного в упор охранника. В прямом смысле слова он не обагрил свои руки кровью. Он умел оставаться чистеньким. И еще очень хорошо умел выходить сухим из воды. Но он задумал и организовал это преступление. На его долю пришлась и основная часть награбленного. Этот человек, в котором осталось так мало человеческого, был главой и мозговым центром преступной банды, остальные — лишь исполнители. Для выполнения своих замыслов он сумел привлечь опытных мерзавцев, прошедших огонь и воду, совершивших на своем веку не одно хладнокровное убийство и не одну дерзкую кражу со взломом. Он добился беспрекословного подчинения и железной дисциплины среди своих подчиненных — быть может, благодаря тому что даже для них оставался личностью темной и зловещей. Он встречался с членами банды лишь тогда, когда надо было забрать добычу. И они, зная его в лицо, не подозревали, что имеют дело с самим главарем. Считали его «шестеркой», передаточным звеном, кем-то вроде курьера, перевозящего деньги из одного места в другое. Вел он себя во время этих встреч тихонько, скромненько, если и разговаривал, то заискивающе, вполголоса. Эта возможность менять тембр голоса давала ему и возможность скрывать свою настоящую личину. Сам же примечал любые нюансы и в разговорах, и в поведении сообщников и, если что-то его настораживало, тут же избавлялся от ненадежных. Когда у него созревала очередная идея, он тщательно продумывал план, проводил всю подготовительную работу, а уж затем по телефону вызывал тех, кто понадобится ему для решающей, заключительной фазы операции. И уж тогда в этих телефонных беседах в его голосе звучали металл и повелительные интонации. Тут он проявлял себя как настоящий главарь. Расплачивался щедро, строго соблюдая сроки выплаты и размеры оговоренных заранее сумм и процентов, а потому подручным не было смысла обманывать его. Они верили в его силу и изворотливость. Операции, разработанные им, всегда проходили без единого срыва. В телефонных переговорах они называли его коротко: Батя. Сам же он скромно именовал себя Наводчиком. Не крестным отцом, не главарем, не хозяином. Наводчик. В этом прозвище была доля самоиронии — оборотной стороны мании величия. Эдакое нарочитое самоуничижение. Я, дескать, человек маленький, незаметный, а вон какими делами ворочаю. Вы же, людишки, — пешки в моих руках. Хочу — казню, хочу — помилую. В сущности, все вы — лишь средство для моего обогащения. Только вы, недалекие, об этом не подозреваете. В том, что его власть над жизнью и смертью была скрытой, подспудной, находил он своеобразное наслаждение. Чувствовал себя всемогущим джином, до поры до времени скрывающимся в обыкновенной бутылке из зеленого стекла, из которой он в нужный момент выпускал щупальца своей хитрости, жестокости и коварства. И люди, управляемые этими невидимыми щупальцами, были в их власти: одни убивали, другие же — умирали. Как приятно было наблюдать за всем этим из-за зеленого бутылочного стекла! Это было даже приятнее, чем получать прибыль. Власть сладостнее денег. Особенно тайная власть. Так что свое инкогнито он сберегал не только из соображений личной безопасности. О своих потенциальных жертвах Наводчик обычно знал все — или почти все. Собственно говоря, на тщательном, доскональном сборе информации и строился успех его налетов. Он был прекрасно осведомлен о том, что Екатерина Петровна Семенова, безжалостно обреченная им на гибель, — или, как он любил выражаться, на «отстрел» — была одинокой незамужней женщиной с ребенком. Но судьба матери и ее малыша Наводчика не занимала. Он не любил детей, считая их чем-то вроде крыс, которые лишь пищат, требуя жратвы, грызут и портят все подряд. Однако он умел входить к детям в доверие и покорять их наивные сердца: работают же некоторые дрессировщики с крысами, и те в результате прекрасно слушаются, выполняя самые сложные команды. Так он считал. Быть может, его отвращение к детям объяснялось тем, что он ненавидел собственное детство и не любил вспоминать о нем. Однако в тягостных сновидениях — он был ведь все-таки человекоподобным и по ночам видел сны — его мучили картины из далекого прошлого. — Кто ты есть, — брезгливо спрашивал его отец. — Да ты — никто. Пустое место. Ноль без палочки. Отец подливал себе в бокал из богемского стекла французское красное вино. Он не был заурядным пьяницей. Он любил смаковать изысканные напитки. И никогда не пьянел. Возможно, сыну было бы и легче, если бы его родитель валялся после попоек под забором, попадал в вытрезвители, похабно ругался и даже дрался. Тогда у сына появился бы повод реагировать на отцовское пренебрежение ответным презрением. А так — так он ничего противопоставить не мог. — Ты никто, никто, никто! — пространство сновидения множило, как ксерокс, это убийственное слово. С каждым следующим повтором Наводчик чувствовал, что он тает, тает, постепенно превращаясь в ничто, в пустоту. Вот он уже стал совсем бесплотным, прозрачным, так что сквозь его разреженное тело можно было при желании просунуть руку. — Ты ноль! — подытожил отец и со стуком поставил на стол опустошенную бутылку из-под бургундского.