Я расставлял консервы на старом ящике, пока Мари ощупывала стены, чтобы понять, что это за место и как тут устроиться. Достав словарь, я поставил на него старый папин примус. Мари вытащила элегантное платье и повесила его на плечики, которые пристроила на торчавший из стены гвоздь. – Ты собралась на танцы? – спросил я. – Это для прослушивания, балда! Кажется, мы были действительно счастливы. Вокруг царила тишина, лишь кроны деревьев таинственно покачивались, повинуясь легким дуновениям ветра. – Думаешь, в коллеже заметили, что нас нет? – спросила она. Я посмотрел на часы. – Конечно заметили. Но Счастливчик Люк, наверное, слишком занят чтением, чтобы действовать немедленно… Никто никому не будет звонить до вечера. До завтра мы точно в безопасности. После обеда она достала виолончель и мягкими, похожими на поглаживание движениями нанесла канифоль на смычок. Ее волосы озаряли хижину медовым светом. Я старался не упустить ни малейшей детали разворачивающейся перед моими глазами сцены, понимая, что этот момент навсегда должен остаться в памяти, а воспоминания для меня гораздо важнее, чем все эти художественные штучки. Среди струн я разглядел папино лицо. Когда-нибудь он тоже превратится в одно большое воспоминание, потому что время идет. И нет средства справиться с его укусами. Я сел на кушетку, подперев правой рукой подбородок. Она заиграла мелодию Иоганна Себастьяна, которую я уже слышал у нее дома. Смычок плавно скользил по струнам, как длинная змея. Иногда он резко останавливался, и крики лесных птиц заполняли тишину. – Тебе нравится, когда я играю этот пассаж вот так?.. – спросила Мари. Я напряг слух. – Или так?.. Я не слышал разницы. – Как тебе больше нравится? Как мне играть послезавтра? Я о большем не прошу. – Тогда, пожалуй, второй вариант. – Ты прав. Так лучше. Я весь расцвел. Наступил вечер. Темнота окутала хижину, и движущиеся тени деревьев составили нам компанию. Предстояло раздеться ко сну, и между нами воцарилась неловкая тишина. Конечно, я подумал об этом моменте заранее, но решил, что Мари всё равно, есть на мне одежда или нет. Однако я ошибался, потому что чем больше я проводил времени с Мари, тем сильнее мне казалось, что она видит меня насквозь. Тогда, чтобы не тревожить стыдливость Мари, я протянул посередине хижины шторку, но всё равно видел, как в театре теней, ее силуэт, пытающийся нацепить ту самую пижаму. Виолончель тоже отбрасывала тень на стену хижины – гигантскую, почти чудовищную, словно инструмент собирался проглотить Мари во сне. Как Минотавр. Мы прислушивались к звукам леса и разговору деревьев, обмениваясь добрыми, ободряющими словами. – Думаешь, нас ищут? – спросила она. – Еще нет. Они подождут, вдруг мы сами вернемся. Не переживай, через два дня всё закончится. Знаешь что, Мари? – Нет… Я колебался. – Весь год я жил твоей мечтой. Я никогда этого не забуду. Сердце мое сжалось, потому что сейчас мы переживали подготовку к расставанию. Я подумал, что папа, наверное, волнуется. Как сложно делать кому-то добро, не причинив боль другому человеку. Посреди ночи всё изменилось. Завыл ветер, по крыше резко барабанил дождь. Деревья вокруг зловеще корчились, сбрасывая на наше убежище тонны воды. Под утро резко похолодало, словно лето отступило. Мари кашляла, в ее дыхании звучал странный свист. Рано утром мы проснулись с ощущением, словно спали на губке, полной воды, и я уже приготовился к тому, что в моих носках выросли грибы. Дождь продолжал барабанить по лесу, от земли поднимался ледяной туман. Я попытался говорить уверенно: – Замечательно… Лучше не придумаешь! – Да уж… Мне холодно. Надо чем-то накрыть виолончель. – Одно хорошо. В такую погоду нас никто не будет здесь искать. Глаза Мари блестели, щеки покраснели. Я вспомнил ободряющий жест папы: приложил ладонь к ее лбу. – Что ты делаешь? – Проверяю, нет ли у тебя температуры… – И что скажете, доктор? – Не могу ничего сказать, потому что это всё папины штучки. У него в этом явно больше опыта. Я разогрел консервы, потратив целую армию спичек, потому что большинство из них промокли и походили скорее на пластилин. Потом Мари попыталась заниматься, но холод сковал ее пальцы. Да и виолончель издавала какие-то ржавые звуки. – Очень чувствительная штука, – сказал я. – Она живая, – ответила Мари, – и теперь заболела. И тут она сделала кое-что необыкновенное: Мари принялась растирать виолончель, перевернула ее на «живот», на «спину», даже подышала ей в легкие через отверстия, словно огромному утопленнику. Мари тоже заболела. Она легла на кушетку и проспала добрую часть дня, укутавшись в спальный мешок. Ее сон прерывали квинты кашля – они смешивались с шумом дождя, который не переставая стучал по кронам деревьев и просачивался сквозь доски нашего укрытия. Мы оказались на борту «Титаника». После встречи с айсбергом. Ночь. День. Я вспомнил одну телепередачу, которую смотрел вместе с папой. Там рассказывали о Первой мировой войне и солдатах. В течение четырех лет они сражались в ужасных условиях, а в итоге подхватили испанский грипп и умерли в самый день перемирия, посреди праздника. Я начал задумываться, не придется ли нам сдаться, не вступив в битву, сраженными простым гриппом, даже не испанским. Вечером Мари попросила меня почитать стихи из книги, которую специально захватила с собой. Там были прекрасные стихи, но больше всего меня беспокоило то, что она хотела послушать их вот так, лежа на боку, будто по ней служили мессу, – от этой мысли холодела кровь. Пока я читал, она дрожала и странно смотрела на меня, нахмурив брови. Потом Мари закашлялась так, словно собиралась вот-вот выплюнуть легкие. И в этот момент я сдался и спросил: – Может, вернемся? – Не глупи, Виктор. Не понимаю, что в этом глупого, – я никогда не вел себя разумнее, чем в ту минуту. И самым разумным решением было вернуться домой. Потом я хотел приготовить поесть, но понял, что захватил слишком мало консервов – осталась одна банка. И одна спичка. Я заглянул в словарь. Жертвоприношение. Ритуальное подношение божеству. Добровольный отказ по религиозным, моральным или практическим причинам. Легче мне, конечно, не стало, но тем не менее я выложил всё ей в тарелку. Сострадание дается сложнее, когда дело доходит до голодовок. В этот момент мне очень хотелось, чтобы нас нашли и отправили домой. Хриплым, как звук ее виолончели, голосом Мари сказала: – Очень вкусно. – Это любимые папины консервы. Именно этой фирмы. Мое сердце сжалось одновременно от наплыва эмоций и голода. Внутри всё перевернулось. – Да, очень вкусно, – продолжил я, – я даже доел уже свою порцию. Я подумал, что сострадание – дурацкая затея. Когда пусто в желудке, пустеет и сердце – вот вам мое мнение. Когда ночь опускалась на нас, как огромный занавес, лучше не стало, потому что Мари вытошнила всё обратно и тут же отключилась. Я тряс ее за плечи и повторял: – Надо вернуться, Мари, дело совсем плохо! Тебя рвет, ты бледная. Ты больна! Надо лечиться! А тут вместо крыши решето! – Я больна, но я уверена, всё наладится. Это лишь простуда. И волнение. Я просто волнуюсь, наверное… Возьми меня за руку, мне станет легче. Я почувствовал, как бьется ее пульс у меня в ладони. Аллегретто[76]. И мне показалось, что я снова держу в руках дрозда. – Ты разве не понимаешь, что у тебя жар! Ты дрожишь как лист! Давай я схожу хотя бы за едой и лекарствами. Иначе мы не продержимся и до завтра, ты не сможешь играть в таком состоянии… что ты там играешь? – Прелюдию из сюиты № 5. – Иоганна Себастьяна? – Да, Иоганна Себастьяна. – Ну вот, чтобы сделать приятно Иоганну Себастьяну, нужно быть в форме. Думаешь, он бы обрадовался, увидев тебя в таком состоянии? Наверняка он наблюдает за тобой, у него же столько детей было! Она кивнула и слабо добавила: – Только если ты пообещаешь спать рядом со мной. Возвращайся поскорее. * * *