И мы рассмеялись, потому что всё еще были в том возрасте, когда слезы переходили в смех… Только позже сердце почувствует разницу. * * * Я был рад, что в это время папа часто предлагал мне ездить в «Канаду» и заниматься доставкой для его клиентов. Наверняка он решил, что я хорошо вел себя в течение года и набрался некоторой ответственности. Мы погружались в ночь. Больше всего мне запомнились ослепительные огни встречных машин, которые время от времени попадались нам на пути. На улице Шахматной доски я загружал «панар» согласно папиному списку, а затем присоединялся к нему в кабинете. Там мы планировали путь, рисуя сложные лабиринты на карте города. Иногда папа позволял себе высказать кое-какие соображения относительно жизни в целом, а также истории и перемен, которые не всегда приводили к лучшему. – Хочешь мое мнение, Виктор? – Да, папа. – Правда в том, что с тех пор, как «Ситроен» ликвидировал производство «панаров», всё пошло наперекосяк. – Как грубо со стороны «Ситроена». – Раньше никто бы не осмелился остановить производство первых французских машин. Теперь же их можно найти только в Южной Америке или на Кубе. Еще во Вьетнаме. – Очень жаль, папа, но такова жизнь… – Жизнь плохо продумана, если хочешь знать. Так мы проводили летние ночи, отец и сын. Мы ездили к папиным клиентам – их было очень много. Столько разных лиц и адресов, что под конец они все спутались у меня в голове. Однако больше всего мне запомнился пожилой мужчина, который заказывал у отца всё связанное с Жозефом Кайо[75]. Он угощал нас чаем и всегда говорил мне под конец, глядя прямо в глаза: – Не забывай: у тебя самый лучший отец. Если бы только захотел, он мог бы работать… в Америке, вот как. Самый лучший, запомни это. – Да, самый лучший, я запомню… попытаюсь… самый лучший. Однажды я спросил отца: – Почему клиент с улицы Корсель постоянно говорит мне, что ты самый лучший? Почему ты самый лучший? – Я не знаю. – А что там с Америкой? – Не знаю. – Странно всё это, ты так не считаешь? – По-моему, он принимает меня за кого-то другого. У коллекционеров часто всё путается. И то, что я лучший, еще ничего не значит. Поль и Жан Панары тоже были лучшими, но это не помешало «Ситроену» оказать им медвежью услугу. – А я думаю, что он прав и ты действительно самый лучший, папа. Правда-правда. Он вел машину, глядя прямо перед собой, словно ничего не слышал. Я выждал несколько секунд, посматривая на него краем глаза, и продолжил: – Я не знаю, в чём ты самый лучший и что это значит, но я в этом уверен. Забавно катить по пустынному городу, утонувшему в ночи. Мы несколько раз возвращались в одно и то же место, будто сбились с пути, и я начал подумывать, что папа, несмотря на свою уверенность и безмятежность, едет наугад. Мне казалось, что красные огни светофоров горят вечность, что папа ведет машину всё медленнее и медленнее и что мы будем кружить, кружить по городу до скончания времен в этом огромном «панаре», который был единственной нитью, связующей нас с реальностью. Понемногу я засыпал, и папа ходил к последним клиентам уже один. Иногда я просыпался, и думал о Мари, которая действительно была самой лучшей, и надеялся, что когда-нибудь это ей пригодится. * * * Мы мастерски избежали всех подозрений, и я уже совсем поверил, что мы доживем до конкурса, не привлекая к себе внимания. Жизнь казалась такой легкой, что даже стало веселее. Однако, когда всё идет слишком гладко, это вызывает подозрения – вот урок, извлеченный мною из папиных исторических передач. Надо признать, что Мари становилась всё красивее: теперь ее рыжие кудри спадали на плечи, как украшения, и это тоже внушало мне твердую надежду. Самым очаровательным моментом дня были наши встречи у церкви, перед тем как отправиться в школу, когда я красил ее губы помадой, отдавал копии домашних заданий и мы разрабатывали план действий на день. Я очень старался красить ровно, но было сложно, потому что даже раскраски мне не всегда удавались. Правда в том, что мое сердце стало красным от любви, как то карамельное яблоко, которое мы разделили на ярмарке. Его так же грызла тоска, а внутри прятались маленькие зернышки. Я заметил, что когда всё идет наперекосяк, то обязательно внезапно. Я не верю в беды, которые крадутся мелкими шажками. Конечно, я уже почти позабыл о Ван Гоге и его ухе, но он-то помнил. Именно жажда мести отличает действительно злых людей. Он наверняка внимательно следил за нами, производил какие-то свои умозаключения, чтобы разлучить нас и вывести Мари на чистую воду. Иногда от злости просыпается хитрость. Я понял, что дело приняло дурной оборот, когда однажды вечером по пути домой Мари протянула мне карточку. – Смотри, меня пригласили на день рождения. Прочитай, пожалуйста. Думаю, надо туда пойти, иначе вызову подозрения. Я посмотрел на карточку. Пусто. Белый картон. – А что ты ответила? – Ну, меня торопили с ответом, поэтому я сделала вид, что прочитала, сказала, что приду и даже знаю, где это. Теперь мне правда надо узнать, когда и где пройдет день рождения… может, ты тоже сможешь пойти… Катастрофа. Цунами века. Я смотрел на белую как снег карточку, из-за которой весь наш план развалился. Я прислонился к дереву. Вдалеке послышался стук столкнувшихся шаров, а вслед за ним донеслись восхищенные крики игроков. – Не хочу тебя расстраивать, но, кажется, мы в ловушке. На карточке ничего нет. Совсем ничего. Мари молча размышляла. – Всё так плохо? – спросила она. Ее чувство реальности было прямо противоположно ее способностям. Папа всегда говорил, что нельзя вручать судьбы мира в руки всяким умникам. Не знаю почему, но в голове снова пронеслись картинки из телепередачи про депортацию. Я встряхнулся, чтобы не думать о них. – Это значит, что кто-то очень хотел удостовериться в том, что ты ничего не видишь. Нас сдадут. Можешь быть уверена, твои родители узнают обо всём завтра утром. А может, и того раньше. Мы шли молча. – Думаю, ты прав. Другого объяснения нет. Иначе зачем всё это? Надо смотреть правде в глаза. Очень жаль, мы почти у цели. Сколько дней осталось? – Четыре, – сказал я, с жаром показав ей четыре пальца, хотя это было бесполезно. – Я уже выбрала платье для конкурса. Почему всё всегда срывается у са́мой цели? Любопытная тенденция. С концертами, кстати, так часто бывает. – Думаешь, всё потеряно? Она вздрогнула, потому что я заговорил странным, надтреснутым голосом. – Может, это и не так страшно. Родители отправят меня в шикарное специализированное заведение, где я смогу учиться дальше. – А ты уверена, что они не передумают? – Уверена. Мы это обсуждали буквально на прошлой неделе… Поначалу они вообще не хотели, чтобы я становилась профессиональной виолончелисткой… Знаешь, музыка – большой риск! Тебя могут быстро обойти… А теперь, представляешь? Но не волнуйся за меня, я буду играть по праздникам. Не надо так переживать. Мари погладила меня по плечу, будто именно я нуждался в утешении. – Мы пережили настоящее приключение… Тут я заорал так, будто вдобавок она еще и оглохла: – Не говори так! Слушай, я клянусь… папиным «панаром» и тремя мушкетерами, что ты сдашь этот экзамен! Я понятия не имею, что там будет дальше и как мы выпутаемся, но знаю, что через четыре дня ты сыграешь им свою пьесу, и эти умники еще месяц будут вспоминать твою игру, как и все, кто тебя когда-либо слышал! А ты до конца жизни будешь ходить только по красным дорожкам! Я не очень убедил Мари, но она сказала: – Ты так добр. Затем мы разошлись, потому что ей надо было зайти за виолончелью и спешить на урок в консерваторию. Я проходил мимо церкви, и мне снова захотелось войти внутрь. Конечно, здесь я чувствовал себя не совсем в своей тарелке, но иногда, в минуты отчаяния, приходится искать поддержку в самых неожиданных местах. Я заплатил пару монет и зажег свечку. Робкое пламя подрагивало, спиральки дыма поднимались куда-то вверх. Домой я приполз на полусогнутых. Папа сказал, что у меня поднялась температура, добрых 38 градусов, как ему кажется. Выглядел я так, будто похоронил отца и «панар» в один день. – Кажется, ты так и не добрался до своего счастья, старик, – заметил папа. Я даже не осмелился взглянуть на свое отражение в зеркале. Очень хотелось выложить ему всё с самого начала, но я передумал. А вдруг он решит, что правильнее всего будет пойти и рассказать это родителям Мари? Тогда всему конец – первоклассные похороны! За ужином я почти не притронулся к еде, и папа решил отвлечь меня, показав книгу по истории «панара». Там было полно фотографий машин в снегу, на берегу моря, в городе. Я рассеянно слушал, как он рассказывал о революционной системе «релмакс» – максимальный релакс, – которую можно найти в некоторых PL-17. Мне было не очень интересно, но я подумал, что здорово, когда у тебя есть такая страсть. По-моему, увлечение «панарами», шахматами, музыкой или коллекционированием – это что-то вроде самозащиты, чтобы оставаться в стороне и не интересоваться другими людьми. Так можно избежать сострадания, а это чувство не из приятных. Я хмурился весь вечер. Даже попытался составить список, как нас учили в школе. Чего нужно опасаться? ВСЕГО На что можно надеяться?