Как жить потом мне прикажешь? Не нужно быть гением вовсе, Когда о любви сердце просит И покорно невзгоды все сносит. Было забавно наблюдать, как Этьен и Лягушка повсюду гуляют вместе, держатся за ручки, дурачатся. Так что, я решил, кое-что мне всё-таки удалось. Поначалу-то я думал, что Этьен хотел с ней встречаться из-за гормонов, потому что у него была своя теория. – Понимаешь, – объяснял он мне, – девчонки пострашнее обычно самые лучшие подружки, с ними лучше всего… ну, это самое… – Да ну? – Конечно, это же логично. А Лягушка – самая страшная девчонка в школе, так? – Пожалуй, одна из. Но чтобы сказать наверняка, надо обратиться к специалисту. – Получается, что Лягушка – одна из лучших подружек в школе, а может, самая лучшая. Ну, кому как. Мари объясняла мне, что такой подход называется силлогизмом и следует аккуратней обращаться с этими штуками. Она говорила что-то о Сократе: я – человек, а значит, я что-то там… уже забыл[72]. Но я не знал, прав Этьен или нет: что-то в его уравнении от меня ускользало. Со временем я заметил, что его теория не работает, потому что он по-настоящему влюбился. Всегда приятно видеть, как ломается чья-то теория: словно сам мир ускользает и просачивается сквозь рыбацкие сети. Этьен даже стал вести себя спокойнее и мудрее – вот как влияют все эти любовные штучки. Однажды он подошел ко мне и спросил в замешательстве: – Ты же смотришь на вещи как поэт. Что можно подарить девчонке? Что-нибудь изысканное. – Даже не знаю. Может, цветы? – С цветами не получится. У нее аллергия. – Тогда духи. Да, духи – это круто. Обычно дарят либо цветы, либо духи. Или книгу, но это для самых продвинутых, когда уже всё серьезно. Казалось, Этьен крепко озадачился. – Ну или пригласи ее в ресторан, – продолжил я, – романтика, свечи, вы сблизитесь. Я как-то видел что-то вроде этого в фильме по телевизору. Кстати, ты говорил ей о своем призвании? – Ты о чём? – Ты рассказал ей, что хочешь стать проктологом? Он объяснил мне, что, с тех пор как влюбился, дырки в задницах интересуют его уже не так сильно. – Итак, что ты ей подаришь? – Свожу ее в кино на ужастик. И подарю самый большой попкорн. По-моему, очень круто. Вдруг, сам не знаю почему, я спросил его: – Прости, что меняю тему, но ты не знаешь, наша старая хижина еще на месте? – А зачем она тебе? Хочешь снова там репетировать? Я пожал плечами. – Нет, просто интересно, не развалилась ли она. – Не развалилась, со всеми кушетками, полный комфорт… Слушай, а может, мне ее в хижину пригласить… Не только Этьен изменился благодаря магии чувств. Однажды я заметил, что учительница математики больше не хромает. Совсем. Она шагала нормально и даже уверенно. Тогда я подумал, что ее ребенок окончательно покинул правую ногу и жить ей стало легче. Иногда на уроках учительница мечтала о чём-то с легкой улыбкой на губах. Было заметно, что ей сложно сосредоточиться и она предпочла бы поговорить с нами совсем о других вещах, а не о косинусах, тангенсах и пропорциях. В июне месяце уже вообще не верится во все эти математические штуки. По-моему, учительница просто встретила человека, с которым ей оказалось гораздо интереснее, чем с грудой цифр, пусть она и была по ним специалистом. Теперь математичка носила кокетливые юбки, а в ушах у нее поблескивали побрякушки, которые буквально гипнотизировали меня на уроках. Я даже стал ею немного восхищаться. Но, конечно, не настолько, как Мари, Хайсамом или папой. Казалось, нам с Мари удастся продержаться до конца. После концерта жизнь наладилась, потому что никто больше ничего не подозревал. Все решили, что Мари внимательно следила за нотами, но на самом деле она знала партитуры наизусть и кивком показывала, когда нужно переворачивать страницы. Мне пришлось немного потренироваться, потому что не так-то просто перевернуть страницу в нужный момент. Папа говорил мне, что такое выражение используют, когда хотят о чём-то забыть и засунуть в долгий ящик часть своей жизни из-за пережитой боли. В тот момент я принял его объяснение за приглашение к разговору: – А ты перевернул страницу вашей с мамой жизни, а? Папа не очень любил откровенничать и чаще всего прятался за «панаром», я это давно понял. Поэтому-то он попытался слиться с темы, начав рассказывать мне историю о производстве «панаров PL-17» в Уругвае, в которой фигурировал какой-то трудновыговариваемый идентификационный номер. – Папа, ты перевернул страницу? Отец глубоко вздохнул. – Да, но книга получилась не из тех, что в мягкой обложке! Он забеспокоился, что я не пойму метафоры, но я кивнул в знак того, что уже привык к параболическим высказываниям и понимаю его чувства. – Мы же с тобой счастливы вдвоем, правда? – Конечно счастливы! – ответил папа, стукнув меня по спине, чтобы мозги встали на место. Мари сказала мне, что у меня отлично получается переворачивать страницы и что когда она станет знаменитой, то возьмет меня к себе в качестве профессионального переворачивателя страниц – а это очень важная роль на каждом концерте. Она объяснила, что некоторые великие музыканты никогда не ошибались именно благодаря своим переворачивателям. – Мне несказанно повезло, что я нашла своего специалиста с первой попытки. Конечно, я не очень понимал, зачем ей переворачиватель, учитывая состояние ее зрения, но не стал возражать. К тому же я заметил, что люди, которых мы любим, постоянно убеждают нас в том, что мы незаменимы, хотя мы сами прекрасно осознаем, что ни на что не годимся. В день концерта все замерли в креслах, словно парализованные, даже дышать никто не смел. Помню, я посадил Хайсама и его отца в первый ряд. Уважаемый египтянин мне даже сказал: – Сегодня шаббат, но один раз можно сделать исключение. Не столько ради музыки, сколько ради того, чтобы посмотреть, как толпу будут водить за нос слепая и неуч. Мне следовало бы обидеться, но с Хайсамом надо всегда быть выше всего, что видишь и слышишь, поэтому я принял его слова за высочайший комплимент. На сцене я почувствовал себя голым. Я бы даже не заметил разницы, если бы это действительно со мной произошло. Каждый раз, когда я переворачивал страницу, мне казалось, что с меня снимали одежду, но смычок Мари не унывал и незамедлительно начинал вязать новую. В финале концерта у меня бешено билось сердце и лился градом пот. К Мари подошли всякие важные городские и школьные шишки, чтобы поздравить ее и даже немного меня, из вежливости. Мари смотрела им прямо в глаза, и мне стало интересно, откуда она всегда знает, где именно находятся глаза у ее собеседников. Мы были уверены, что преодолели последнее препятствие. Две недели. Достаточно мизинцем пошевелить, как Моисею перед Красным морем, и все преграды расступятся. В коллеже я уже не понимал, кто из нас двоих кого защищает. Она казалась уязвимой, а я стал ее доспехами. И впервые благодаря этой роли, благодаря слабости Мари я почувствовал себя на своем месте. Бывало, например, что ее просили прочесть текст, а отвечал я, и все находили такое поведение нормальным, будто мы превратились в сиамских близнецов. Как Лорел и Харди[73]. Поначалу мне это нравилось, но чем ближе мы были к экзамену, тем сильнее становилось чувство, которого, мне казалось, я не должен испытывать. Теперь я боялся не того, что мы не доберемся до конца года, нет. Настоящая паника грубо хватала меня за горло днем и терзала сердце ночью. Я понял, что мне не под силу перевернуть эту гигантскую страницу. Однажды я заговорил с Мари. – Знаешь, – сказал я, – не очень веселенькая ситуация получается. Школа всегда была для меня бедой. Даже в яслях у меня возникли проблемы с адаптацией, так папа говорит. Потом меня чуть не оставили на второй год в начальной школе. И вдруг, в этом году, всё поменялось. В первый раз кто-то действительно на меня рассчитывает. А это немало. Мне кажется, достаточно чувствовать себя полезным, чтобы быть счастливым. Понимаешь, наступят каникулы… Ты поедешь в свою музыкальную школу для супергениев. А я… – А ты? Она смотрела на меня, лукаво улыбаясь, словно то, что я сказал, было какой-то нелепицей. – Ну… А у меня снова начнется изгнание. Никого. Всё станет как прежде. Только вот теперь будет совсем невесело прятать туалетную бумагу. Они все могут сколько угодно фигней страдать, но я сильно изменился. Набрался кое-какого благородства. Клянусь, иногда я надеюсь, что ты провалишь экзамен и останешься со мной. Но я прекрасно знаю, что провалы не в твоих привычках, как не в моих – всё успевать, потому что у меня жизнь как у папы: ездить странными кривыми дорогами. В следующем году, ну… я сам буду как слепой. Я видел, что она пытается меня понять, и это было очень мило с ее стороны. А потом, вместо того чтобы достойно остановиться, не знаю, что со мной стряслось, – меня понесло дальше. Захотелось рассказать ей о величественности моих чувств. Поэтому я потупил глаза и произнес низким театральным голосом: – По правде, моя жизнь началась лишь в тот день, когда я тебя встретил… – Ты знаешь? – Что знаю? – Ну, стихи Луи Арагона: Я живу на свете от черты, Где тебя я встретил на дороге…[74] – Да ну? Так это его? Как его зовут, еще раз? – Луи Арагон. Великий поэт. Иногда раздражающий, когда речь заходит о высоких чувствах, но всё же… – Забавно, я думал, он был пилотом. Получается, не так сложно клепать стихи. Достаточно отпустить мысль в свободный полет… Несколько минут мы шли молча, направляясь в сторону консерватории. Деревья и дома отчетливо вырисовывались впереди, как это бывает в самом начале лета. Я пытался найти слова, чтобы выразить то, что чувствую. В итоге я вздохнул: – Короче, в следующем году у меня сердце будет на Брайле. Я очень гордился своей формулировкой, потому что она точно выражала всё, что было у меня на сердце и что страшило меня в будущем. Мари застыла передо мной и прищурила свои маленькие мертвые глаза, словно молила, чтобы ей вернули зрение на минутку. Вдруг произошло что-то невероятное. Она протянула ко мне руки, и они сомкнулись у меня за спиной, а Мари тихонько, очень нежно уткнулась лицом в мою грудь, немного согнув колени, потому что она была выше. Через несколько минут Мари произнесла: – Никто и никогда не скажет мне слов прекраснее. Пока ты говоришь так со мной, я уверена, что своей музыкой я заставлю дрожать звезды. – Думаешь? – глупо спросил я. – Да.