Первой из кабинета вылетела, как ужаленная, директриса. Нас собрали дежурные, разорались сирены. Счастливчик Люк задерживался. Затем он появился с растерянным видом, словно ситуация его не касалась. Изо всех дверей наружу полился, словно потоп, поток учеников. Заметив, что Счастливчик Люк по-прежнему витает в облаках, директриса заорала: – Чего вы ждете? Не видите, какой бардак? Вы же ад-ми-ни-стра-ция! Администрация обвела двор рассеянным взглядом, как будто находилась за толстым стеклом. Счастливчик Люк выстроил нас рядами, сохраняя свое необыкновенное равнодушие. – Что с вами случилось? – спросил я его. – Проблемы в личной жизни? – Тебе не следовало давать мне книгу Антуана Блондена про «Тур де Франс». – Вроде неплохая книга, – сказал я, немного подумав. – Да дело не в хорошем или плохом… Мне кажется, я размяк от всей этой литературы… Я прятался за столом для настольного тенниса, как вдруг выбежал на середину баскетбольной площадки и… знаешь, что я проорал, стоя один, там, в спортзале? – Нет. – Я был на странице 13 и заорал изо всех сил: «Анкетиль[70], я люблю тебя!» Надеюсь, никто этого не услышал. Теперь я лучше понимаю беднягу Дон Кихота. Я пришел в восхищение: Дон Кихот на велосипеде – круче некуда. Он встрепенулся. – Да, литература опустошает, никуда от этого не деться. Затем почесал свой лохматый узкий череп. Некоторое время спустя пошли слухи, что звонил какой-то Дарт Вейдер, тяжело дыша между угрозами. Я убедился, что Этьен не нацепил черный плащ и маску, подключенную к кислородному баллончику, – от него всякого можно было ожидать. После того как я дождался Мари, мы смешались с медленно покидающей школу толпой. – Думаешь, это чудо? – спросила она. – Конечно, – ответил я. – Ага, чудо. И Мари мне подмигнула. Я чуть не рухнул на землю. 11 Мы скользили к лету, как с горки. Деревья покрылись листьями, а лица мальчишек – прыщами. У меня вылезало по одному каждый день: я пытался их считать, но сбился на семьдесят втором. Лицо стало как поверхность Луны. Папа купил белесый лосьон и намазывал меня каждый вечер. В итоге через десять минут всё лицо чесалось и горело. Но папа настаивал, что надо потерпеть полчаса, поэтому усаживал меня перед телевизором, где показывали исторические передачи. Его очень волновала история, и у меня сложилось впечатление, что мои прыщи он принимал тоже за какую-то революцию. Потом я мог смыть лосьон: рожа была красная, словно ее подпалили. Но папа говорил, что так лучше. – Ты красив, как император. Теперь иди бриться! Если наждачной бумагой потереть лицо, результат будет примерно таким же. Преимущество этого периода в том, что гормоны всех уравнивают. Гормоны – очень демократичная штука. В коллеже никто надо мной не смеялся. Даже Лягушку больше не дразнили, потому что все стали на нее похожи. К тому же прыщи не помешали ей найти себе воздыхателя. Только я, Этьен и Мари знали о его чувствах. Первый раз я скрывал что-то от моего уважаемого египтянина и был счастлив, потому что так выглядела независимость. С описаниями внутренней красоты проблем не возникло, можно было много придумать, но вот с внешней всё обстояло сложнее. Я показал результат папе, чтобы он проверил на орфографию, потому что в крутизне и красоте написанного я был уверен точно: Лигушкой зовут тебя все, И я исключением не был. Горжусь что и ум на лице У тебя я один заприметил. Широка твоя кость как душа, Как созвездия сыплют прыщи. А когда ты жуешь чуть дыша, Моей больше любви не сыщи. Ат одной лишь улыбки я млею Я один и, кажись, я помрею! Папа побледнел, а потом покраснел до самых ушей. Естественно, он был под впечатлением и переполнен отцовской гордостью. – Ты заметил, что буквы в начале выстраиваются в слова? Круто, правда? – «Лягушка» пишется через «я». А «моя» – через «о». Он откинулся на спинку кресла и долго всматривался в меня, почесывая подбородок. – Я один его написал, – уточнил я, немного смутившись. – Надеюсь, – ответил папа. – Для двоих тут многовато. – Ну кроме слов «сыскать», «млеть» и «созвездия». Это я взял из учебника литературы. – Возьми листок. Будем улучшать. – Тебе не нравится? А мне кажется, получилась бомба! – Да нет же, нравится, но всё равно улучшим. Кое-какие детали. Думаешь, Мик Джаггер никогда не переписывал свои тексты? А старик Ронсар, полагаешь, доводил бы нас до слез века спустя, если бы не перекраивал свои стихи вдоль и поперек? В итоге я отдал Этьену переработанную с папой версию, но без особой уверенности. За орфографию не ручаюсь, но по содержанию и форме я думал, что мой вариант лучше. Мари сказала, что я повел себя как Кристиан с Сирано[71], но мне это ни о чём не говорило, хотя сравнение с книжным персонажем было лестным. – Думаешь, этот Кристиан обращался к толковому словарю? – спросил я. В итоге вот что получилось: Едва в мою жизнь ты вошла, Как я сон и покой потерял. Ты любовь в моем сердце зажгла, И я с болью воспринял твой дар. На уроке изящно склонившись, Ты пишешь старательно строки. Пером твоим стать взмолившись, Я жду окончанья урока. Хочу стать твоею я ручкой И воспеть глубину твоих глаз: Твоими словами, любой закорючкой Рассказать о любви без прикрас. Никогда еще не был прекрасней Твой носик при свете лучей. А твой взгляд роковой и опасный… Нет его в мире милей. А если ты мне откажешь,