– Ты это из-за стихотворения спрашиваешь? Глаза тут ни при чём. Во-первых, Артюр Рембо – мой любимый поэт. Во-вторых, я знаю сотню стихов… Просто так совпало, понимаешь. – Ну, Мари, как это вообще всё у тебя в башке умещается? Это физически невозможно! Она ласково улыбнулась. Наверняка из-за этого «Мари». Оно само вырвалось: Мари. И всё. Словно я впервые обратился к ней на «ты». Она пожала плечами. Мари. Мари. Мари. Вышло так же неловко, как предложение руки и сердца. – Несколько лет назад я долго болела. Так началась эта болезнь глаз. Я не могла ходить в школу, но много занималась. Чтобы убить время, я даже выучилась играть на пианино. – Сама? Она пожала плечами. – Это не очень сложно. Нажимаешь туда, куда следует, и всё. Пианино – это так, баловство. Я не отношусь к нему серьезно. – Если хочешь знать, я начинаю понимать, почему ты не видишь… Это как в гонке «Формулы 1»: когда чемпион слишком силен, пропадает интрига и ему навязывают этот гандикап[61], ну то есть ставят препятствие. С тобой случилось то же самое: Бог тебе устроил препятствие, чтобы дать фору всем остальным. – А ты теперь веришь в Бога? – Это фигура речи. Можешь назвать Бога случайностью, если хочешь… Помнишь, что говорила учительница про того поэта-умника, с гангреной и отпиленной ногой?.. Короче, я думаю, что там та же история с гандикапом. Чем ты лучше, тем тебе хуже. Я-то ничем не рискую, но очень волнуюсь за тебя и Хайсама. Она опять как-то странно на меня посмотрела. Я уже замечал и раньше, что говорю иногда кое-какие вещи, над которыми люди глубоко задумываются, и это мне льстило. В жизни вообще важно любить себя. Да и других тоже, к слову. Двери в столовую открылись, и ученики потоком хлынули внутрь. Тоже довольно деликатный момент: сперва ведь все толкаются на лестнице, что очень опасно для Мари. Мне приходилось скалиться и сжимать кулаки, чтобы организовать вокруг нее что-то вроде охранной зоны – заповедника для вымирающих видов. Так как все до сих пор помнили о случившемся с Ван Гогом, никто не отваживался браконьерить в моей естественной среде обитания. Перед стойкой с едой становилось еще сложнее: надо было выбрать блюдо, а выбор всегда оказывался во власти случая. Мари проходила вперед, и я видел, как она наполняла поднос то едой для чемпионов-тяжеловесов (паштет + яйца вкрутую + жаркое + тушеная капуста), то, наоборот, собирала постное меню в стиле религиозных фанатиков. Иногда Мари принюхивалась, сомневалась, раздумывала, погружая палец в кисель, пюре или творог. Под конец можно было подумать, что она рисовала пальцами. – Мадемуазель на диете? – насмешливо замечал наш повар Дидье, который следил за столовой, как пограничник за границей. – Наелась духовной пищи, – отшучивалась обычно Мари. Затем наступала моя очередь сбалансировать рацион. Я всегда был на подхвате и адаптировался к ситуации: иногда на моем подносе возвышались целые горы сосисок и пюре, а иногда – строжайшая диета, одна только зелень и нечто волокнисто-прозрачное. Тогда Дидье насмехался уже надо мной. – Ты теперь вегетарианец? – спрашивал он, уперев руки в бока. – Питаешься исключительно листьями и зернами? – Без обид, но зелень нужна для ясности ума. Но здоровяк Дидье и не думал обижаться. Больше всего он хотел, чтобы мы хорошо питались, всегда защищал молодежь и старался ради ее блага. Повар был просто повернут на уважении к пище и очень радовался, когда на тарелках ничего не оставалось. Тех, кто съедал не всё, оставляли доедать после уроков. За столом начинался обмен: – Меняю тушеную капусту на тертую морковь и отдаю тебе телятину. – Продано, как говорит папа. А что здесь, в центре тарелки? – Говядина по-бургундски, но выглядит так себе. Мне казалось, что мы кормим друг друга, и я сразу вспоминал про «яблоко любви», которое мы разделили на ярмарке. Пожалуй, если делишься с кем-то едой, это верх близости. Остальные с любопытством наблюдали за вальсом на подносах, но при виде моей ядовитой ухмылки от комментариев воздерживались. Тем не менее наборы еды для сумоистов выглядели странновато. Поэтому я сменил стратегию и принялся расхваливать блюда на стойке: – О! Какая прекрасная свекла! Вот, прямо передо мной, настоящее чудо! Окружающие начинали улыбаться. Совершенствуя свое мастерство, я оборачивался к публике и хитро замечал: – Понятия не имел, что сейчас сезон морковки! Вы вот знали? Видите, она стоит вон там, справа от меня! Мне казалось, что я управлял руками Мари, и от этого на душе становилось спокойнее, пусть снаружи я и выглядел как буйнопомешанный. Иногда я обращался прямо к работникам столовой и сам поражался своему остроумию и хитрости. – Итак, дамы, – мычал я, – что посоветуете сегодня? Рыбу с зеленой фасолью справа или курицу с картошкой слева? А? Рыба справа… Курица слева… Они таращились на меня во все глаза и открывали рты. – Ну действительно… рыба справа… курица слева… я даже не знаю… Как-то я увидел, как одна из работниц столовой, завидев меня еще издалека, отошла и покрутила пальцем у виска; тогда я начал всерьез задумываться об эффективности придуманной стратегии. Однако столовая по степени волнения и холодного пота не могла сравниться с физкультурой. Нам оставалось протянуть чуть меньше двух месяцев, всего несколько недель, и, к счастью, в это время года мальчики и девочки занимались вместе. Честно, я не имел ничего против спорта. Но и за спорт тоже не особо высказывался. Когда мы наматывали круги по стадиону, Мари частенько косила влево и сходила с дорожки, а один раз мне даже пришлось отправиться за ней на середину футбольного поля, где она бродила по газону совершенно потерянная. Я мог сколько угодно держаться рядом, не спускать с нее глаз, но всё было без толку. Хуже всего дела обстояли с волейболом: Мари храбро вытягивала руки вперед, чтобы хотя бы сделать вид, но мяч постоянно попадал ей в голову, или же она пыталась его отбить, когда он уже лежал на земле. Было заметно, что Мари отстает от событий. У меня сжималось сердце, когда я смотрел на нее, такую потерянную, бьющую в пустоту. Казалось, она сражается с само́й судьбой, которая всегда атакует неожиданно. Хуже всего было в тот раз, когда я настоял, чтобы ее поставили на ворота в гандболе. Всё-таки вратарь не основной игрок на поле, решил я. Бо́льшую часть времени он ничего не делает. С середины поля я старался смотреть одним глазом на Мари, а другим – на нападающих противника. И тут я заметил, что она отошла в сторону, словно у нее завязался интересный разговор со штангой, а потом и совсем отвернулась. Согнула колени, как ответственный вратарь, вытянула вперед руки, чтобы отбить мяч, но встала спиной к полю и лицом к сетке ворот. И я подумал, что на этот раз всё слишком очевидно, и вытащил из рукава главный козырь: заорал как потерпевший, рухнул на пол и схватился за лодыжку. Вроде бы подействовало, чтобы отвлечь внимание. Однако, лежа на полу, я заметил, с какой злостью Ван Гог пнул мяч, и понял, что мы теперь под прицелом. * * * Настал день экскурсии по Лувру. Мы с Мари готовились всю неделю, но ничего нельзя было гарантировать наверняка. Мари перечислила мне самые знаменитые произведения, которые нас могли бы попросить скопировать, и дала энциклопедию живописи. – Да ослу проще хвостом рисовать! – пожаловался я, совершенно обессилев. – Такое уже было, – сказала она, – слушай… И Мари рассказала мне забавную историю, которую узнала от отца. В конце XIX века в Париже художники, проводившие время в кабаре на Монмартре, прицепили кисть к ослиному хвосту. Потом они установили холст позади ослика, который принялся рисовать, размахивая хвостом как бешеный. Затем художники представили картину на выставке, и критики заявили, что это гениально. Им очень понравились уверенный штрих, оригинальный выбор цвета и тонкость исполнения. Одни разглядели на холсте туманный лес, а другие – океан в бурю. – Видишь, и у тебя получится! В музее было очень странно наблюдать, как она вставала перед каждой картиной, тихонько просила меня прочесть название, а потом рассказывала о ней так, будто прекрасно видела картину перед собой. Я же всё время шел перед ней, как невидимая нить Ариадны, потому что Лувр – тот еще лабиринт. С тех пор как Мари разъяснила мне, что такое нить Ариадны, мне часто приходило в голову это сравнение из мифологии. Сперва ведь я решил, что Ариадна – это ракета какая-то, поэтому не очень правильно представлял свою роль. Но на самом деле выяснилось, что ничего подобного. Ариадна – это девушка, которая влюбилась в Тесея и с помощью клубка ниток вывела его из лабиринта после победы героя над ужасным Минотавром. Мне всегда казалось, что истории из древней мифологии могут многое объяснить в поведении современных людей. Они как черновик вселенского словаря – пытаются нас предостеречь на наглядных примерах. Спустя какое-то время учитель попросил нас сесть в полукруг перед картиной и ее перерисовать. – Виктор, как она называется? Как? Что мне делать? – Очень мелко написано. Не могу прочесть. – Ладно, будем импровизировать. Опиши мне ее. Учитель расхаживал между нами, поглаживая бородку. Краем глаза я видел, как Мари старается, высунув кончик языка. Едва учитель отошел, я попытался описать картину: – Справа что-то вроде деревьев, а еще странно одетые люди, они на какой-то скале. – А на фоне? – На фоне… Какая-то река и зелень по берегам. – А слева? – Еще кучка людей. На женщинах огроменные шляпы. Кажется, в небе плавает воздушный змей. – А цвета́? – Небо на фоне почти белое, а еще тут всё серое и коричневое. И немного зеленое. Похоже на школьный поход в лес со сплавом по реке… – Это точно «Отплытие на Киферу»[62], картина XVIII века. – А в то время сплавлялись по реке? – Забудь об этом! – А при чём здесь кефир? У них что, корабли на кефире вместо топли… – Кифера, а не кефир, это искусство, а не гастрономия. Я понял, что тут что-то глубокое, но оно от меня ускользало. Взглянув на ее лист, я увидел настоящую катастрофу, сущий кошмар, Хиро и даже Симу, что-то совершенно бесформенное. Сердце сжималось, когда я видел, как Мари поднимает голову к картине и тут же склоняется над своим рисунком. В какой-то момент к ней подошел учитель и попросил показать. Она, наверное, узнала его по шагам или шарканью – слепые так умеют – и сказала: – Это кубистская версия картины, понимаете? Авиньонские девицы отправляются на Киферу[63], например… Учитель почесал подбородок, слегка наклонив голову вперед. – Да, я так и подумал, что в вашей работе есть что- то от кубистов… Мы переглянулись с Мари (фигура речи, я себя понял). Ее смелость восхитила меня, и я подумал, что в жизни надо делать вид, будто в себе уверен. Нет ничего лучше самоуверенности, чтобы вас оставили в покое. Однако если система даст трещину, в нее тут же проникнут злые намерения, и всё развалится. Как объяснила мне Мари на обратном пути, так случилось с модернизмом – он дал много трещин. С тех пор как в музеях выставляются писсуары, уже ни в чём нельзя быть уверенным. Однако у меня не хватало сведений, чтобы рассуждать об этом. Все вышли из автобуса и разбрелись в разные стороны. За Мари приехал ее отец. Он поджидал ее за рулем огромного БМВ, рядом с которым наш «панар» выглядел жалким. Сладкий весенний вечер опьянял. По небу плыли кружевные облака, и мне показалось, что время настолько же прозрачно, насколько наша жизнь необъяснима. По дороге я услышал, что за мной кто-то бежит. Это была Шарлотта, девочка из четвертого класса, которую я часто видел в компании Ван Гога. Меня очень удивило, что она так старается меня догнать. Девчонка протянула мне карточку с приглашением на свой день рождения. Я поинтересовался, будет ли там Ван Гог, чтобы заранее приготовиться откусить второе ухо. – Нет, я его не пригласила. Эта история с ухом поставила его на место. Так ты придешь? – Приду.