Затем она развернулась и отправилась своей дорогой. Я не знал, как относиться к этому приглашению. Оно мне показалось немного подозрительным, потому что до того момента мы практически не общались. С другой стороны, за последние несколько месяцев я стал в коллеже кем-то типа звезды, потому что творил чудеса в учебе, словно святой покровитель учеников взял меня под опеку. Мне, конечно, очень даже захотелось пойти на эту вечеринку, отвлечься, сменить обстановку, потому что компания Мари и вся эта ответственность стали серьезным испытанием, которое меня тревожило. Да и вообще, я был в том возрасте, когда развлекаются и ни о чём не думают. Конечно, меня почти сразу заело чувство вины: можно сколько угодно оправдываться, но внутри я ощущал себя настоящим предателем. Эта девица, Шарлотта, точно не из тех, кто интересуется Иоганном Себастьяном, или любовью к мудрости, или еще какой заумной штукой, к которым меня приохотила Мари. Внутри засел мелкий бес, который упорно твердил, что нет ничего страшного в том, чтобы поваляться немного в грязи, потому что на тех горных вершинах, куда меня завела моя незаменимая подруга, иногда не хватало кислорода. Когда я пришел домой, папа смотрел по телевизору историческую передачу о революции в России в 1917 году. – Видел «Джоконду»? – спросил он, не отрываясь от экрана. – Видел. – Она следила за тобой глазами? – Да, папа, следила. Легенда не врет. – Ну и отлично. Поищи что-нибудь в холодильнике. А я тоже послежу за тобой глазами. Я быстро перекусил и поднялся к себе в комнату, пока там русские сводили счеты с их царем. Плюхнувшись на кровать, я попытался представить, чем сейчас занимается Мари. Наверняка она только что вернулась из консерватории и собирается ужинать. Удивительно: разве ей не хочется рассказать обо всём родителям? Потом я вспомнил о завтрашней вечеринке. Кто из девчонок придет? Папа объяснял мне, что подросткам часто ударяют в голову гормоны, и я решил поискать их в словаре. Гормон. Химическое вещество, которое вырабатывается группой клеток или отдельным органом и производит специфическое воздействие на ткань или другой орган. Короче, в моем случае сразу было ясно, на какой орган оказывается специфическое воздействие. * * * Вечеринку решили выдержать в оригинальном стиле, выбрав для веселья гараж: машинное масло, выхлопные трубы и всё такое, – хотя что-то в этом было. Сперва я держался в стороне, потому что никого не знал, но поскольку меня принялись расспрашивать о поразительном прогрессе в учебе, я расправил крылья и начал нести всё, что только приходило в голову, например, будто я стал адептом философии, что значит «любовь к мудрости». Выглядел я прилично, потому что нацепил бархатный костюм, который папа откопал в каком-то чемодане и дал поносить на вечер. Еще он мне сказал: – Тебе следует побриться. Уже в четвертый раз за полгода – как-то многовато. Но ему от этого сплошная радость, а с меня не убудет. Вокруг меня сформировался кружок, и я даже произнес имена «Платон» и «Аристотель». Одна из девчонок сказала, что знает о Платоне, и я уже подумал, что она сейчас всё испортит, но выдохнул, когда та заявила, что смотрела этот мультик, когда была маленькой, и что всё это для малышни. – Да нет же, ты путаешь с Плуто[64], а Платон был древнегреческим философом. Поскольку меня попросили рассказать подробнее, я добавил: – Он беседовал на рынке с Сократом. Но в итоге они поругались, а Сократ провел свою жизнь в пещере. Платон хотел вытащить его оттуда любой ценой, используя всякие свечи и тени[65]. А потом я глотнул пива – пусть оно оказалось гадким, но это куда как проще, чем рассуждать о философии, – и заиграла музыка. Пришли еще девчонки. Но в таких нарядах – прямо ай-яй-яй! Куда там теням и отражениям… Хуже всего стало, когда дело дошло до танцев. Я опустошил еще один стакан, и тут пригласившая меня на вечеринку девчонка сказала, что я понравился ее подружке, которая любит философов в бархате. Во мне боролись химические вещества, «оказывающие специфическое воздействие на органы», и сердце, сжимавшееся при мысли о Мари. Да еще Платон с его приятелем Сократом… Короче, я уже не знал, что делать. Конечно, хотелось бы с видом истинного философа достойно ответить: «Продолжайте веселиться без меня, мне тут нужно слегка поразмышлять о смысле жизни», – а потом пойти домой и провести вечер с папой, – но все бы решили, что я сдрейфил. Как-то раз мы с папой смотрели передачу по телевизору, там об этом и говорили: мы живем во времена, когда людям сложно отделить дела сердечные от дел органа ниже пояса, что раньше всё было проще. И вроде как именно поэтому сегодняшние пары встречаются недолго, а потом расстаются с целым ливнем оскорблений. Тогда я не очень понял, о чём речь, но сегодня вечером это прояснилось. И когда я начал танцевать с той подругой под специально выбранную кем-то слащавую мелодию, то сразу почувствовал, что назревает проблема. В теории любовь – это возвышение сердца и ума, а на практике вы всё равно прикованы к земле, и вместо конца изгнания, как выражается папа, вас ждет его начало. Всё закружилось – настоящая карусель из веществ и особых органов. Закончилось это сплетеньем языков. А потом – вспышка. Я резко отпрянул и понял, что попал в какую-то ловушку. Моя случайная спутница мгновенно остыла. Я попытался выяснить, кто мог сделать эту фотографию, принялся задавать вопросы. Народ смотрел на меня так, будто я спятил. Никто не смел сказать мне это в лицо, помня о Ван Гоге, но я всё-таки услышал чей-то шепот: – Если философия доводит до такого, лучше как-нибудь без нее обойдусь! Я очень беспокоился из-за этой дурацкой фотографии и поскорее смылся. Или меня собирались шантажировать, или я действительно сошел с ума от моральных терзаний. Сильные эмоции выбивают иногда землю из-под ног. Когда я добрался домой, «панар» показался мне добрым зверем, который спит чутким сном и охраняет дом. Папа уже храпел. Я хотел посмотреть телевизор, чтобы развеяться, но снова попал на передачу об исторических катастрофах. Когда я в нормальном состоянии, то люблю смотреть такие документальные фильмы: они показывают, на что способны люди. Очень познавательно, я считаю. Мне кажется, лучше знать о худшем, что может случиться в жизни. Тогда больше шансов столкнуться с хорошим, когда повзрослеешь. Короче, тем вечером моя голова не хотела воспринимать подобные передачи. Потом я долго не мог уснуть, потому что чувствовал себя виноватым перед Мари, а еще волновался, что завтра моя фотография с языком попадет во все газеты. Даже без языка было бы неловко, как мне кажется, но чуть меньше, конечно. Как я смогу оправдаться? В фильмах я видел десятки таких сцен – классика, когда парню прилетало прямо по щеке из-за случайной измены, лжи и женского унижения. Я подумал, что, наверное, стоит обсудить ситуацию с Хайсамом, который даст ясную и объективную оценку – он же ученый и стратег. Уж точно что-нибудь посоветует. * * * Часы сжимались, растворялись один за другим – так наступил понедельник. Этот день я с уверенностью могу назвать худшим в моей жизни. Хуже, чем день, когда у меня стащили новенький красный гоночный велосипед, который папа привез на крыше «панара». Хуже пареной репы в начальной школе. И даже хуже того дня, когда я увидел в первый раз увядший цветок, а папа сказал, что с людьми тоже так в итоге. Я рано вышел из дома и стал дожидаться Хайсама в каморке. Как-то раз его отец сказал мне по секрету, что сам не знает, когда его сын спит. Пару раз он проводил эксперимент: подкладывал сыну в кровать листья и плоды каштанов, но на следующий день находил их нетронутыми. Ему казалось, что всё дело в бессоннице и она непременно поможет Хайсаму многого в жизни добиться. По отношению к сыну он даже использовал слово «величественный». «Это была величественная победа», – говорил он, рассуждая о партии в шахматы, благодаря которой Хайсам выиграл региональный турнир. Тем утром наш консьерж вытирал пыль с портретов восемнадцати султанов, которые наследовали трон Высокой Порты до XVIII века. Затем постепенно, объяснял он мне, Европа растащила Империю по кусочкам, прямо как охотники, договаривающиеся о дележке добычи, когда зверь уже на последнем издыхании. А теперь остались только самые неприглядные куски. Когда появился Хайсам, я подумал, что он потолстел еще больше – наверняка это его гандикап. Он положил на стол толстую книгу о гипермодернистской революции в шахматах, которую подарил ему отец. Должно быть, эта книга для него значит столько же, сколько для меня – папин словарь. Хайсам протянул мне вазочку, доверху наполненную лукумом. Какое-то время я смотрел, как он старательно пережевывает кусочек, потерявшись мыслями где-то между защитой Нимцовича и пешечным штурмом… Я не знал, как подступиться к моей проблеме. Крайне сложно. Его отец подал нам очень густой кофе в чашечках размером с наперсток. Едва мои губы коснулись горячего напитка, я почувствовал, что глотаю расплавленную резину. Но я был очень польщен. Хайсам потягивал этот странный напиток, не сводя глаз с шахматной доски, которая стояла посередине крошечной каморки, словно какой-то центр тяжести. – Ты странно выглядишь, – внезапно сказал он. Мне тогда показалось, что мой дорогой египтянин уже обо всём догадался, что я действительно не могу от него ничего скрыть и что он сильно развил свою интуицию, играя в шахматы. Тут отец вручил ему пакет с обедом. – И почему это ты сегодня не обедаешь в столовой? – Потому что там подают свиные ребрышки, – ответил египтянин. – Но на прошлой неделе ты ел сосиски. – Так уж я устроен. Я ем и кошерное, и некошерное. – Это потому, что ты еврей и нееврей одновременно? – спросил я. – Ты всё правильно понял. Тебе осталось только в шахматы научиться играть, и станешь членом приличного общества. Я улыбнулся и подумал, что есть определенное удовольствие в том, чтобы чувствовать себя на ступеньку ниже людей, которых любишь и высоко ценишь. В тот же момент во дворе послышались возня и шепот. Я оставил Хайсама, так как у меня возникло недоброе предчувствие, и направился к доске, где ученики могли вывешивать свои объявления, – там столпилась куча народу. И тут я подумал, что вот-вот провалюсь сквозь землю, и даже пожелал этого всем сердцем: пока, ребята, дальше без меня! На доске висели языкастые фотографии с вечеринки: картинки увеличили до неприличных размеров. И, конечно, всех собрал Ван Гог. К счастью, никто в толпе пока меня не заметил: я поднял воротник куртки и решил понаблюдать, как будут развиваться события. Глазами я искал Мари. Нужно было найти ее до того, как какой-нибудь умник расскажет ей эту новость. Я почувствовал сзади чье-то присутствие – Хайсам, – значит, еще не всё потеряно. – Всё очень фигово! – сказал я ему со дна своей куртки, которую натянул уже до самых ушей. Он положил руку мне на плечо – его фирменный жест. – Иногда стыд – это даже полезно. Чуть позже я нашел: Стыд. Позор, бесчестие. См. Подлость, Низость, Унижение, Срам. По количеству синонимов я заключил, что речь идет о часто испытываемом чувстве. – Может, когда-нибудь я и получу от этого пользу, но сейчас мне поставили мат. Хайсам улыбнулся. Мне показалось, что он до сих пор жевал лукум. – Еще нет. Знаешь, защита Нимцовича может развиваться по нескольким сценариям. Ее используют, когда противник пытается навязать свою стратегию. Эта защита состоит в том, чтобы со всей строгостью продемонстрировать противнику, что наше понимание сложности нашей позиции превосходит все расставленные им ловушки. Из глубин своей куртки, как из глубины пещеры Платона, я начал подумывать, что мой друг уже сходит с ума и совершенно одержим туманными выражениями. Позже – гораздо позже, – когда он стал великим шахматным чемпионом, я по-прежнему полагал, что уважаемый египтянин сохранил часть своего безумия, даже когда его показывали по телевизору и было понятно, что он просчитывает ходы соперника на тысячу вперед. Я спросил его: – Что ты имеешь в виду? – Я себя понял. Да и ты тоже. Только ты еще этого не знаешь. Его огромная, раздувшаяся, словно зернышко попкорна, голова расплылась в широкой доброжелательной улыбке. У меня не было времени поразмышлять над сказанным, потому что я заметил копну рыжих волос Мари. «Хорошо, что она ничего не видит!» – подумал я. Мари уставилась пустыми глазами на доску объявлений, а вокруг смеялись и отпускали шуточки. На мою удачу, прозвенел звонок, и все отправились по классам. Я растворился в толпе, стараясь, чтобы никто меня не заметил, и следил глазами за Мари. Она сосредоточенно отсчитывала шаги, пытаясь добраться до лестницы. Я посчитал на пальцах. Осталось продержаться всего пять недель. Я понял, что Мари немного растерялась, поскольку все толпились вокруг и кружили ее, как юлу. Я бросился к ней, решив, что, вероятно, уже готов к публичной пощечине. – Осторожно, – прошептал я ей, – лестница в другой стороне! – У тебя странный голос. Что-то случилось? – Ничего. Горло болит. – Я закутался еще глубже в куртку, чтобы походить на мумию. – Ты подготовился к геометрии? – Да, я всё решил в двух экземплярах. Себе беру тот, что с ошибкой. Держи. Уже на лестнице она спросила меня: – Что там за история с фотографиями на доске? Я ничего не поняла. Все вокруг смеялись, мне бы тоже хотелось! И тут я выдал полнейшую чушь: – Да так, глупости… Ван Гог случайно заснял, как учитель биологии целует учительницу музыки в лаборатории… – Как странно, даже не представляла их вместе. В этот момент меня узнали в коридоре, но поскольку все дорожили своими ушами, то враги воздержались от громких комментариев, а остальные уважительно на меня таращились, помня о моей вспыльчивости. Однако пока что от стыда мне лучше не становилось. Учительница математики открыла нам дверь, окинув меня ироничным взглядом. У нее были какие-то новые штучки в волосах – она от них хорошела больше, чем от любого крема. Я слабо улыбнулся. После урока я немного задержался, потому что чувствовал себя здесь в большей безопасности. Учительница сложила свои вещи и, поскольку я всё еще копался, принялась стирать с доски.