– Как у Хелен Келлер? – спросил я, чтобы продемонстрировать какую-никакую культуру. – Как у Хелен Келлер, именно. Только я всё-таки слышу. Во-вторых, ты мне нужен, чтобы в школе ничего не заподозрили. Мои оценки должны оставаться на высоте, потому что в ту музыкальную школу берут только умников. Но одной мне это не под силу. Тебе придется быть моей нитью Ариадны. В-третьих, завтра я приглашаю тебя на ярмарку. А теперь пойдем на обед. Мама приготовила лазанью и обалденный десерт. * * * Меня провели в огромную гостиную, залитую ярким светом, проникавшим через гигантские окна во всю стену. Подошла мама Мари-Жозе, и я протянул ей букет. Она тут же сунула в него нос. – Не сто́ит, мадам, они искусственные. Я подумал, так они дольше проживут. А еще это красивее. – Вы совершенно правы, – ответила мама, приглашая всех к столу, уставленному всякими забавными закусочками. За столом к нам присоединился отец Мари-Жозе. Он очень элегантно забросил ногу на ногу и даже жевал как милорд. – Итак, Виктор, вы с Мари-Жозе в одном классе, я полагаю? – Да, но мы не выступаем в одном чемпионате. Они улыбнулись – отличное начало. Я принялся грызть что-то похожее на малюсенький помидор, но оно не поддавалось. – Извини, Виктор, это едят без ракушки, – очень любезно уточнила мама Мари-Жозе и протянула мне специальные щипчики. – Вам нравится учиться? – спросил меня отец Мари-Жозе. Я задумался. Родители Мари-Жозе смотрели на меня и улыбались, а глаза их лучились доброжелательностью. Я заметил, что у Мари-Жозе такие же губы, как у ее мамы. – Ничего против учебы не имею, если позволите. Наоборот, это она на меня взъелась. – А вы знали, что Эйнштейн начал разговаривать в пять лет, а до этого возраста его считали отстающим в развитии? – Повезло ему. Со мной всё наоборот. Раньше мне было проще. Мама Мари-Жозе отправилась на кухню. Походка ее была грациозной и незаметной. Я оказался в какой-то ультразвуковой вселенной и подумал: «Папа, если бы ты меня сейчас видел, ты бы не поверил!» – Может быть, вы тоже занимаетесь музыкой? – спросил отец. – Отнюдь, месье. Никогда не мог отличить симфонию от автокатастрофы. Когда-то отец оплатил мне несколько уроков фортепиано, но, откровенно говоря, он просто выбросил деньги на ветер. Вмешалась Мари-Жозе: – Виктор только говорит так, но на самом деле… У меня зашумело в ушах. Она смотрела на меня. Я закрыл глаза и задержал дыхание, будто перед казнью. – …он меломан, умеет отлично слушать и рассуждает о музыке с невероятной чуткостью. Я покраснел до смерти: немного – из-за секрета со «Сверлом», но в основном – из-за ее комплимента. – Знаете, в конце года наша дочь будет сдавать сложнейший экзамен, чтобы поступить в престижную музыкальную школу. Мы очень за нее рады, это должно стать поворотным моментом в ее жизни, не так ли, Мари? Она улыбнулась отцу и пристально посмотрела мне в глаза – теперь у нас была общая тайна. – Через пять минут всё будет готово, – сказала мама Мари-Жозе, которая вернулась с кухни и присоединилась к общей беседе. «Тем лучше», – подумал я. Лазанья придаст мне уверенности в себе. Чтобы расслабиться, всегда нужно начинать с желудка. Вокруг тарелок, на столе, привычные вилка и нож, казалось, наделали кучу детей поменьше. В стаканах стояли розовые салфетки, сложенные в форме птицы с распростертыми крыльями. Я был польщен таким приемом. Поскольку мне совсем не хотелось показаться деревенщиной, я не стал задавать вопросов о батарее столовых приборов. Если честно, мне хватило бы и одной вилки. Я наблюдал за Мари-Жозе, стараясь одновременно следить за разговором и использовать приборы в том же порядке, что и она. Было нелегко, особенно с закусками. Они подали что-то вроде мягкого пудинга, который надо было сперва взять большой ложкой с помощью ложечки поменьше, а потом только есть чем-то вроде скошенной лопаточки. Почти так же сложно, как и с моим циркулем, который всегда срывался в самый ответственный момент. Мама Мари-Жозе поставила на стол блюдо с лазаньей. – Какой ваш любимый предмет в школе? – задала вопрос она, забирая мою тарелку. – О, знаете… это зависит… зависит от… – От чего же это зависит? – спросила мама Мари-Жозе, вернув тарелку, на которой теперь расположилась целая Италия. – Зависит от дней недели. Да, дней недели. Но в целом я люблю живопись. Эта мысль пришла мне в голову сама, сразу, наверное, из-за художественной обстановки в гостиной. – Абстрактную живопись? Вот это слово я не очень понял – и именно потому, что оно такое… абстрактное. – Конечно. Она самая красивая. Потом я несколько минут передохнул, потому что они принялись обсуждать выставку современного искусства, которая должна была состояться в Лондоне и Париже. Пока они говорили, я представлял себе, чем занят папа – наверняка не отрывает от «панара» ни носа, ни рук, перепачканных машинным маслом. Даже положил бутерброд на карбюратор, чтобы не тратить времени на перерывы. Я снова вернулся в разговор, но уже не знал, о чём речь, и это мне напомнило обрывки школьных занятий. Наконец мы устроились на диване в ожидании десерта и принялись листать выставочный каталог. Там были картинки с крестами всех размеров и цветов. Я долго в них пялился, даже стало интересно. Тогда, чтобы поддержать разговор, я заметил: – В конечном счете, чтобы что-то показалось интересным, надо просто это долго рассматривать – вот вам мое мнение. – Надо же, Флобер! – рассеянно пробормотал отец Мари-Жозе. – Что? – Да, так говорил Флобер. О деревьях, кажется. Я всегда считал, что Флобер работает в «Нувель обсерватёр». Никак не удавалось выбросить эту мысль из головы, поскольку этот факт сообщил мне когда-то мой дорогой дядя Зак. Забавно всё-таки сознавать, что ты можешь говорить так же, как и всякие именитые люди, которые славились своей серьезностью и незаурядными способностями. От этого возникало какое-то странное чувство: непонятно, сам ли ты вырос или они уменьшились. В любом случае я почувствовал себя увереннее, поэтому продолжил делиться своими эстетическими наблюдениями: – Кстати, взгляните на эти крестики. Ну, если долго смотреть, то похоже на женщину в ванне. – Думаете? – спросил отец Мари-Жозе с неподдельным интересом. – Женщина в ванне… правда? Он принялся вертеть книгу во все стороны. – Ну смотрите! Видите, вот руки, здесь – шея, сись… короче, эти штуки… признаки материнства… А тут край ванны… Даже мыло есть… Гляньте… Вот же оно! Они втроем посмотрели на меня как на забавную зверушку. – А как же название? – спросила Мари-Жозе. – Название? Какое название? – Здесь же написано: «Монохромный завод». Я пожал плечами. И даже настаивать не стал на слове «монохромный», не такой большой у меня словарный запас. – Какое-то мелкое название. К тому же название – это еще не всё. Смотри, было ведь не три мушкетера, а четыре! Что скажешь? А это тебе не современное искусство. Поэтому со всем, что творится сейчас, как-то плевать на названия… Она пожала плечами. – Знаешь, а он прав, – сказала ее мама, – в музыке то же самое. Раньше, когда писали Седьмую симфонию, было понятно, что она после шестой, а за ней будет восьмая. А теперь… После таких комплиментов я почувствовал себя на подъеме и начал сравнивать современное искусство с «Приключениями Тинтина»[46], но быстро заметил, что они комиксов не читали, пусть и пытаются это скрыть. Так мы продолжали мирно беседовать еще долгое время. Я чувствовал себя уверенно, вполне даже замечательно и начал подумывать, что в мире, кроме «панара», существует еще море интересных вещей. Но под конец мой запас сведений из области общей культуры истощился, и я немного испортил впечатление, когда отец Мари-Жозе вдруг меня спросил: – Что вы думаете о Мухе? Например, о плакатах? Сначала я подумал, что он смеется надо мной из-за моих рассуждений, но у меня часто возникает такое ощущение, так что ладно… Я просто решил, что наверняка в свободное время он держит магазин «Всё для рыбалки» или продает разных приколотых к листу сухих насекомых, потому что, будучи аукционистом, семью не прокормишь. Так как я засомневался в успешности подобной торговли, особенно плакатами, отец Мари-Жозе принялся меня убеждать, что на прошлой неделе ему повезло продать подлинники Мухи какому-то богатому коллекционеру. Я бы вот лучше взял сухую мушку для рыбалки, она куда как лучше подлинной. – Представляете, кое-что уехало в Берлин, заплатили три миллиона. Муха за три миллиона! Да он врет и не краснеет… – Может, они брильянтовые? – попробовал предположить я. Мне показалось, что слишком уж дорого. Мари-Жозе нахмурилась. Она словно окаменела. А потом вдруг громко рассмеялась. На всякий случай я вытер усы рукавом.