– Хочешь, можем поиграть в Хелен Келлер. Чтобы играть в Хелен Келлер, нужно прикинуться слепым и идти с закрытыми глазами на голос другого человека. Мари-Жозе пошла вперед, вытянув руки, как лунатик, а я побежал за ней. – Осторожно, почтовый ящик. Слева… вот… теперь прямо… Перешагни собачью какашку… Слишком поздно… ладно, идем дальше… * * * Мы сели на скамейку. Несколько мужчин перед нами играли в петанк. Небо стало серым и плотным, словно вот-вот пойдет снег. Она заговорила первой: – Мне надоела эта дурацкая игра. Я должна кое-что тебе сказать. – Я так и подумал. – И о чём же ты подумал? – Короче, тебе наверняка уже надоело, что я с тобой постоянно ошиваюсь. Ты же вся такая, играешь на виолончели, прочитала все книги в мире… – А ты? Я пожал плечами. – Сама знаешь… Перед тем как познакомиться с тобой, я даже не видел разницы между виолончелью и контрабасом. Да и вообще думал, что это два отдельных слова: «контра» и «бас». И что он контролирует бас. – Не понимаю. – Забудь. А потом, понимаешь, я прочитал только начало «Трех мушкетеров», при этом пропускал описания. Да мне нужен литературный негр для чтения! И нечего тут хихикать… Смотри, я купил эти чертовы цветы для твоей мамы и даже не знаю, как они называются. Знаю только, что они из ткани. – У тебя просто проблемы с теорией, вот и всё. С такими чувствительными людьми вроде тебя всегда так. – Думаешь? – Да, вы всё принимаете слишком близко к сердцу. Кто-то из игроков удачно бросил шар, и до нас донеслась волна восхищенных возгласов. Я хотел было рассказать ей и о выступлении «Сверла», чтобы окончательно облегчить душу, но у меня еще оставалось в запасе немного гордости. – Тебе много известно о «панарах», – сказала она, – я уверена, в школе никто не знает столько о машинах. Я снова пожал плечами. – Да это бесполезно и никому не интересно. Таких машин больше нет. И никто производить их больше не будет. К тому же настоящий специалист – это папа. Его когда-то научил дядя Зак. Хайсам – специалист по шахматам и отшельничеству. Ты знаешь всё и обо всём, а я – ничего и ни о чём. Обидно всё-таки. – Что же, у тебя еще появится возможность проявить себя, поверь мне. После того как я скажу тебе… Ты меня слушаешь? – Да, я тебя слушаю. Я догадывался, что это был серьезный момент, вроде того, когда папа отправил меня побриться. Выглядеть следовало соответственно, поэтому я проверил, застегнута ли ширинка. Мари-Жозе смотрела мне прямо в глаза, будто собиралась пригвоздить к облакам. – Тогда вот что. Помнишь, меня не было в школе несколько дней в прошлом месяце… Да? Я тогда сказала тебе, что поехала проведать старую больную тетушку. Я уже забыл, но это неважно, речь не об этом. – Конечно, помню. То есть это неправда? – Да. Правда в том, что я ездила в больницу в Париж. В специальное отделение, где лечат глаза. Я вспомнил, как столкнулся с ней на дорожке стадиона. – А зачем? У тебя что-то с глазами? – Да, – просто ответила она. – Как у Иоганна Себастьяна? Сам не знаю, была ли моя шутка глупой или умной. В ответ Мари-Жозе просто пожала плечами. Игроки на площадке собирали свои шары с помощью специального магнита, чтобы каждый раз не нагибаться. «Насколько же им лень!» – подумал я. – Из-за своей болезни я постепенно теряю зрение. Так продолжается уже несколько лет, и скоро я окончательно ослепну. Иногда я совсем ничего не вижу. Я с трудом сглатывал слюну, будто слопал всю пыль с этой площади. – Вчера на стадионе… – Да, поэтому. И я чувствую, что скоро наступит вечная ночь… Я не знал, что ответить, но чем больше искал, тем меньше находил слов. Она продолжала: – Ты единственный, кому я могу рассказать… – Почему? А твои родители? Они должны знать. – Конечно, они знают о болезни. Но она еще мало изучена, и никому, кроме меня, не известно, когда я провалюсь во тьму. Все думают, что у меня в запасе еще несколько лет. – Но можно же что-то сделать… Во времена Иоганна Себастьяна люди слепли направо и налево… но сегодня всё по-другому… Наверняка есть какое-то решение, специалисты. Вдруг вообще есть специалист для правого глаза и специалист для левого. Как для куриного филе, захотелось добавить мне. – Нет, поверь, я изучила проблему, даже на лекции ходила… Ничего нельзя сделать, ничего… Слушай… я не могу ничего рассказать родителям, потому что иначе я уеду отсюда до конца учебного года… Меня отправят в специализированное заведение, и я не смогу поступить в музыкальную школу… Я не очень понимал. Наверняка потому что, как она и говорила, всё принимал слишком близко к сердцу; мне не хватало расстояния, чтобы рассуждать холодно и ясно. – А почему родители не позволят тебе пойти в музыкальную школу? Разве они не знают, что ты готовишься к экзамену? К этому своему творческому конкурсу? – Конечно знают. И они всё еще надеются, что я буду видеть, по крайней мере хотя бы несколько лет. Если им станет известно, что я ослепла, они отправят меня в очень дорогое заведение. Очень оснащенное, специально для инвалидов вроде меня, которые хотят жить нормальной жизнью. Конечно, мне позволят играть на виолончели в дни рождения и по праздникам, но… Я как-то подслушала родителей: если я потеряю зрение, они примут меры и запретят мне заниматься исключительно музыкой. – У тебя какая-то химическая ситуация! – прошептал я, почесав затылок. – Так что надежда одна… Понимаешь… Дожить до июня и сдать экзамен любой ценой. А если меня примут в школу, родители не станут возражать… Как думаешь? – Наверное, не станут. Не знаю почему, но я вспомнил о Счастливчике Люке и его страсти к велосипедам. – Короче, это как оторваться от группы преследования и пытаться продержаться в отрыве до следующего этапа. – Именно так. – Ну а вдруг следующий этап – в горах?! Тут я вспомнил про моего дрозда в коробке с ватой на дне, с желтым приоткрытым клювом и тяжелым сердцем, которое цеплялось за жизнь каждым своим ударом. Площадь опустела. Игроки собрались в маленьком кафе и беседовали с ярмарочными рабочими. Их жизнь казалась простой и спокойной. – Скажи, у тебя есть идея, как всё провернуть, не вызвав подозрений… В этот момент в моей памяти всплыли некоторые сцены, и я сказал: – Получается, когда ты мне подсунула ответы на контрольной в начале года, ты уже думала… короче, чтобы я тебе помог, если ты потеряешь зрение? – Сначала – нет, я об этом не думала. Я дала тебе ответы, потому что ты показался мне забавным, словно не из нашего времени… Ты немного похож на… – На Лино Вентуру[45], я знаю. У меня рожа из прошлого века. И что? – Во-первых, не смотри так на меня… Во-вторых, я подумала, что ты находчивый. И щедрый. Чуткий. Что ты меня не подведешь и точно поможешь. А потом я в тебя влюбилась, поэтому больше ни о чём не думала. Я решил, что мне послышалось, и вспомнил о конце изгнания. Достаточно было попросить ее повторить, но она слегка покраснела, и я предпочел промолчать. Я пялился на букет, стараясь вспомнить название цветов, а в сердце всё перемешалось. Затем, просто так, я принялся считать лепестки. Мы посмотрели на облака. У меня было одно только желание: бежать отсюда не оборачиваясь и никогда не возвращаться. Не знаю почему, но я вспомнил передачу о концлагерях, которую мы смотрели с папой по телевизору. Решительный голос Мари-Жозе вырвал меня из размышлений: – Итак, подведем итог. Во-первых, через несколько дней – по крайней мере после зимних каникул точно – наступит полная темнота…