Я посмотрел в окно. «Панар» ждал нас где-то внизу. Свет проливался жидкой пылью, улицы блестели, словно лакированные. Я вспомнил о Мари-Жозе, о том, как она не узнала меня днем, и повертел в кармане модель «Дины» 1954 года. Мне показалось, нас с Мари-Жозе связывает сегодня вечером тонкая невидимая нить. – Папа? – Да. Сверяясь с экземпляром своего журнала, отец разрабатывал наш сегодняшний маршрут. Он превратился в крошечный силуэт в темноте. – Каково это, когда кого-то любишь?? Папа поднял голову, посмотрел на меня и прочистил горло – всё из-за той самой застенчивости. – Происходит… гм, дай-ка вспомнить… Похоже на конец изгнания. – Это когда ты далеко от своей страны? – И от своей страны, и от себя. Понимаешь? – Конечно, за кого ты меня принимаешь? Но кое-что меня сильно беспокоит. Любовь – она в любом возрасте одинаковая? – Абсолютно одинаковая, старик. Она всегда похожа на атомную бомбу, разорвавшуюся на клубничном поле. А клубника – это ты! – Мой друг Хайсам думает, что если не читать романов о любви, то никогда и не влюбишься. – Скажи ему, что ничего он не понимает. – Никогда не посмею, папа… но это не страшно, у меня еще есть время, чтобы составить собственное мнение. Что это за книги? Я взял одну наугад. Папа подошел ко мне и заглянул через плечо. – Анри Бордо… «Роквийарды»…[41] Никто сегодня такого не читает… история одной семьи… отца и сына… Да, никто больше о нем не вспоминает… Плохая книга… – Не как Александр Дюма? – Нет, не как Александр Дюма. Идем? – Да, папа. На огромной карте он показал мне маршрут, которым мы поедем. Отец перечислил кучу названий, вероятно, ему знакомых, но мне они совершенно ни о чём не говорили. Мы спустились обратно в «Канаду». Одна-единственная маленькая лампочка слабо освещала длинную и узкую комнату, рассеивая желтоватый, немного грязный и липкий свет. Отец доверил мне длинный список вещей, которые предстояло развезти по адресам. Я вслух называл ему предметы, а он доставал их с полок. Забавно было ходить вот так, вдвоем, по следам дедушки. – Оригинал «Шаббата» Мориса Сакса[42] для братьев Делаландов? – Есть! Я поставил галочку напротив упомянутого предмета. – Десять путеводителей по Лавалю для мадам Пти-Мириу? – Есть! Отлично! – Ортопедический протез, якобы принадлежавший Саре Бернар[43], для подполковника Момора? – У меня! – Рукописное письмо маршала Лиоте[44] для отца Лелё? – Чудно! Мы погрузили свертки в «панар». – Мы с тобой отличная команда, папа? – спросил я. – Да, замечательная, – ответил он с улыбкой в голосе. * * * Чуть позже мы снова углубились в ночь. «Панар» был битком завален свертками, а мы походили на Дедов Морозов. Наша машина ехала направо, налево, выделывая всякие причудливые спагетти по городу. Мне казалось, что мы совсем заблудились и будем колесить так часы напролет, как какие-то клоуны. Папа рассказывал о своем журнале, о клиентах, крайне чувствительных натурах, с которыми следовало обращаться осторожно, – но его голос доносился откуда-то издалека. Иногда я почти засыпал, папа оставлял меня в машине, и я видел, как он удалялся с огромной коробкой в руках и исчезал за дверью. Один раз я заметил, как он вынырнул посреди темноты из какого-то здания и помчался к машине, как к своему Ноеву ковчегу, а на балконе появился мужчина в халате и принялся выкрикивать в адрес папы оскорбления. – Чего он от тебя хочет? Папа вытер лицо большим носовым платком. – Не знаю. Каждый раз одно и то же. Когда я еще там, наверху, всё в порядке, он выглядит довольным, а потом, пока я спускаюсь по лестнице, что-то случается. Видимо, это просто сильнее его, ему просто необходимо меня оскорблять. Мы проехали мимо уснувшего ботанического сада и добрались до отеля «Лютеция». – Помнишь ту передачу про концлагеря? – Да, помню, туда отправляли евреев… – Не только евреев, но да, многие заключенные были евреями… ну, когда они в конце концов вернулись из лагерей, те, кто не умер… их поместили в этот отель… – Красивый отель… должно быть, им понравилось! А комнат на всех хватило? – Они сюда не отдыхать приехали, балбес, их просто собрали вместе, чтобы они воссоединились с семьями и нашли жилье. – То есть это что-то вроде сортировочной станции? – Можно и так сказать. – Я рассказал Хайсаму про эту передачу, потому что, знаешь, он вроде как одновременно египтянин, турок и еврей… – Всё вместе? «Панар» катил на юг по пустой магистрали. – Да, всё вместе… Он очень умный, поэтому ему ни к чему быть как все. Короче, я так и не понял, как это работает… Он мало болтает… Так вот, когда я ему рассказал про передачу, он уже знал о нашистах… – Нашистах? – Ну да, немецких солдатах, если хочешь… – Нацисты… – Пусть будут нацисты… короче, Хайсам рассказал мне, что из кожи евреев делали абажуры, а их волосами набивали подушки… Я, конечно, знаю, что Хайсам очень умный и ему известно практически всё на свете, но тут я ему не поверил. – И был неправ, потому что это правда. – Да ну? * * * – Да ну? – повторила Мари-Жозе в уже-не-знаю-какой раз. – Ты уверен? Я попытался поумничать, рассказав ей обо всех технических деталях, которые запомнил из того, что говорил отец о «Дине-54». Однако прекрасно видел, что эта болтовня не очень ей интересна. Я снова вспомнил, как она сделала вид, будто меня не заметила, и подумал, что Мари-Жозе, наверное, уже надоело, что я всё время околачиваюсь рядом. Иногда мне было жаль самого себя, особенно когда я пытался вспомнить сложные музыкальные термины, чтобы ее впечатлить. Прямо перед собой я держал в руках букет для ее мамы – всё утро я прятал его в рюкзаке, так что он сложился вчетверо. Я был рад, что догадался купить искусственные цветы: они дороже, но дольше стоя́т, к тому же это от чистого сердца. Мы спускались по дороге к деревне. На площади устанавливали ярмарочные палатки. – Видела? – заметил я. – Будет ярмарка. Мари-Жозе пожала плечами. Казалось, она пряталась за сиявшей на солнце копной волос. – Что с тобой? У тебя слезы… – Да нет, это пыльца. – Волшебная? Она улыбнулась. Но как-то криво. А потом сказала: