Парабола. Фигура речи, рассказ иносказательного характера, чаще всего имеющий поучительную цель. См. Притча. Особенно мне понравилось слово «иносказательный», но я всё равно не понял, что хотел сказать мой уважаемый египтянин своими яблонями и яблоками. Мысли Хайсама всегда очень глубокие: до таких глубин редко кто добирается, а вдобавок египтянин еще и соответствующие слова подбирал. Вот он сказал: «Мари-Жозе сделала что-то такое, отчего ты ожил», – и именно так я себя чувствовал. Я не стал умнее, как говорит папа и как я сам раньше думал, а действительно ожил, и это гораздо важнее. Иногда, например, когда я возвращался от Мари-Жозе, мне казалось, что я никогда не открывал глаза по-настоящему, а теперь все вещи в мире вдруг оказались в фокусе, словно мне выдали хорошо отрегулированный объектив. * * * Какое-то время всё так и продолжалось: на некоторых предметах я начал чувствовать себя как рыба в воде, даже участвовал в жизни класса и разнообразил свои ответы на уроках разными умными примерами. Чаще всего на правильные ответы меня наводила Мари-Жозе, когда мы занимались у нее дома, но об этом догадывался только мой дорогой Хайсам. Больше всего меня беспокоило приближение рождественской вечеринки и концерта «Сверла». К счастью, Этьен и Марсель сохраняли состав группы в тайне. Так как они были специалистами по части глупых затей, то намалевали афиши с фигурами трех музыкантов, лица которых заменили вопросительными знаками. Афиши расклеили по всей школе. Однажды мы проходили мимо одной с Мари-Жозе, и она спросила: – Ты знаешь, о какой музыке идет речь? – Рок, наверное, или что-то в этом роде… – Ты будешь смеяться, но для меня… для моих ушей нет пытки ужаснее, чем слушать подобную музыку. Как, например, дурацкий ежовик[38], никогда не любила этот гриб. А тебе такое нравится? – Грибы или рок-группы? – И то и другое. Я было подумал вывалить ей всю правду, рассказать, что являюсь основателем «Сверла», гитаристом, а еще и солистом, но в конечном счете успокоился и ответил: – Ежовиков я никогда не ел. А рок – это несерьезно. Знаешь, по-моему, если для музыки не надо учить сольфеджио, то всё без толку. Как плавание без воды! Или вот скакалка без прыжков! Надо было воспользоваться случаем и во всём признаться: Мари-Жозе, скорее всего, посмеялась бы надо мной – или нет, но я бы так не заврался. Проблема с придуманным Этьеном и Марселем концертом стала серьезно меня беспокоить. Ребята предлагали выйти на сцену в костюмах Зорро, кинуть в публику масками и начать с песни «Ломай кирпичи» (музыка и слова моего сочинения). Идея казалась им грандиозной, но я спрашивал себя: не стыдно ли подключать всю эту аппаратуру на 220 вольт и кривляться, будто у нас батарейки в задницах? Вы, конечно, извините, но даже глухие и слепые гении веками ломали голову в надежде придумать что-то такое, чтобы организовать все эти звуки более-менее стройно. Я размышлял об этом в пятницу днем на физкультуре. Времени было достаточно, потому что мы бежали кросс на выносливость. А выносливость лучше всего наводит на размышления, таково мое мнение. Я решил не обращать внимания на платаны, за которыми когда-то прятался, хотя это и стоило мне определенных усилий. Иногда я оборачивался, чтобы посмотреть, как там дела у моего дорогого Хайсама. Бедняга потел, задыхался и едва волочил ноги. Маленькие глазки зажмурились за запотевшими стеклами очков. Мне было жалко на него смотреть, а он из последних сил улыбнулся и приподнял свою толстую лапу, сделав вид, что, несмотря на всё это расстояние, мы скоро встретимся. Я как ракета вылетел на последний поворот, когда увидел Мари-Жозе, которая шла мне навстречу по газону вдоль беговой дорожки. Махнул ей рукой – и ноль реакции. Но я был уверен, что она смотрела прямо на меня. Я задумался, чем же мог ее обидеть: может, она узнала о моем участии в концерте или ей Ван Гог что-то про меня наплел – это он мог. В таком случае я откушу ему второе ухо, и мы квиты. После занятий я быстро переоделся и поторопился к выходу. Мне удалось нагнать Мари-Жозе уже в самом конце дорожки. Я спросил: – Ты на меня злишься? – С чего вдруг? – С того, что я помахал тебе, а ты прошла мимо, и… мне показалось, что ты сделала вид, будто со мной не знакома! У нее был странный взгляд: прозрачный и одновременно какой-то матовый. Он напомнил мне о чучелах животных, которые я видел в Музее естествознания. Она достала из кармана маленький сверток в подарочной упаковке. – Вот, возьми, с днем рождения! Видишь, я совсем не злюсь. А я совсем об этом забыл. Мне исполнилось тринадцать. Я заволновался, пытаясь найти какой-нибудь соответствующий исторический факт или что-то умное в целом, но в голову ничего не приходило. – Открой. Модель «Дины» 1954 года[39]. В ней было всё: трехспицевый руль, вычурный значок «Dyna» на капоте, изогнутые полуоси на поперечных рессорах, соединенные с кузовом на резинометаллических шарнирах, длинные параллельные швы на сиденьях. Я посмотрел на Мари-Жозе и подумал, что сейчас расплачусь от эмоций. – Она тебе нравится? Ей надо остановиться, а то я не выдержу. Мне хотелось только одного: вбежать в свою комнату, улечься ничком на пол, прижать «Дину» к сердцу и дать угомониться эмоциям. И чтобы меня видел таким только папа, потому что с ним всё по-другому. Тем не менее я промямлил: – Кажется, ничто и никогда мне так не нравилось! А ты знала, что инженеры допустили ошибку в этой «Дине»? Хромированная пепельница… видишь, вот, справа от приборной доски… короче, она сильно отсвечивала в лобовом стекле, поэтому никто не покупал машину… – Только поэтому? Кстати, я совсем забыла сказать, что родители приглашают тебя завтра на обед. * * * – Не только поэтому… – сказал мне папа в тот же вечер. – Сначала реклама обещала шесть мест в машине, но там могли удобно разместиться только четыре человека, может, пять, но не больше… Он поставил малышку «Дину» на ладонь и плавно поворачивал ее во все стороны. – К тому же были проблемы с коробкой передач: приходилось очень осторожно обращаться с рычагом и не слишком набирать обороты. Руль тоже своевольничал на резких поворотах и вибрировал при торможении. Но у тебя прекрасная уменьшенная модель. И очень точная… Смотри, они даже воспроизвели освещение под капотом. Интересно, где твоя подруга ее раздобыла. Коллекционная вещь! Я подумал, что сейчас взорвусь от гордости. Из ушей повалил пар, а с каждым ударом сердца включалась сирена. – Кстати, у меня тоже есть для тебя подарок. Может, не такой красивый, но всё равно. Он протянул мне бумажный пакет. – Извини, не умею заворачивать в подарочную бумагу… Ну же, открывай! Внутри лежал хромированный несессер для бритья по старинке: бритва, помазок, мыло и лосьон после бритья, чтобы не жгло щеки. Я немного удивился. – Спасибо, папа, это замечательный подарок. – Тебе нравится? – Да, папа. – Иди, попробуй прямо сейчас, если хочешь. Большинство мужчин бреются с вечера… Особенно если собираются где-то куролесить ночью… И я понял, что наступил момент, когда он посадит меня рядом с собой в «панар» и мы займемся доставкой заказов клиентам. Я постарался сбрить то, что торчало, – всего-то легкий пушок. Однако легкий пушок когда-нибудь станет гуще, подумалось мне. Для порядка я намазался лосьоном после бритья и весь сияющий вышел из ванной. Бритый мужчина выглядит совсем по-другому. Отец очень серьезно на меня посмотрел. – А ты знал, что евреи становятся мужчинами в тринадцать лет? – Ну мы же не евреи, папа. Казалось, он задумчиво прокручивает в голове вопросы. – В любом случае тринадцать – отличный возраст, чтобы стать мужчиной. Еврей ты или нет. – Точно. – Идем? – Да, папа. Он взял записную книжку, куда записывал имена и адреса клиентов, и мы уселись в PL-17[40]. Мне показалось, что я нахожусь на борту уходящего в долгое плавание теплохода. Так мы начали наше ночное путешествие на север. Пустынные районы, где местами виднелись островки зданий. Бесконечные пустоши, заброшенные склады… Корбей… Ри-Оранжи… Савиньи… Жувизи… Ати-Мон… Тье… Все они понемногу сплетались в большой городской клубок. Здания, огороды, огромная, еще издалека возвышавшаяся больница. Гигантский город вырос мгновенно и показал мне свое красное усталое сердце… В тот момент я уже не знал, где мы, не знал, кто мы на самом деле, времена и эпохи смешались… Отец стиснул рычаг переключения скоростей… Он выглядел уверенным в себе, но мне почему-то подумалось, что мы заблудились и уже несколько раз проехали одно и то же место… Порой я вспоминал о полученном от Мари-Жозе приглашении на обед, который представлялся мне настоящим выпускным экзаменом. Красные огни светофоров в ночи… пустынные улочки… словно мы оказались в заброшенном городе. Иногда группа людей выходила из кафе или ресторана, слышался резкий смех, который тут же растворялся во тьме. Вдруг папа припарковал огромный «панар». Несколько минут мы шли бок о бок, и эхо наших шагов отражалось от булыжной мостовой. Папа резко остановился, толкнул меня локтем и показал рукой на название улицы – улица Шахматной доски. Именно здесь его отец устроил когда-то ту самую «Канаду». – Но почему он назвал это место «Канадой», папа? Потому что оно далеко на западе? Отец объяснил, что в лагерях во времена гонений некоторые заключенные собирали всё, что под руку подвернется. Свои сокровища они прятали в тайных местах, которые называли «Канадой». Папа остановился перед внушительной металлической шторкой и нагнулся, пытаясь ее приподнять. Безуспешно: шторку заклинило. Отец напрягся, принялся тянуть изо всех сил – и в этот момент я подумал, что однажды он покинет меня, и тогда мне придется пройти испытание железной шторой, сшитой из воспоминаний, и жить дальше. Потому что настоящее – это еще не оформившиеся воспоминания, будущая, так сказать, меланхолия. – Папа, тебе помочь? Он еще сидел на корточках, запыхавшись. Затем отец обернулся и странно на меня посмотрел. Сложно определить, что именно выражал его взгляд: была ли это невероятная нежность и взволнованность, или, может, отец просто рассердился за такое предложение. – Если хочешь… Возьмись здесь и тяни за мной… Один… Два… На счет «три» штора оказалась на самом верху – мы подняли ее, как перышко. Папа улыбнулся. Однако меня переполняло странное чувство: я бы больше обрадовался, если бы он сам поднял эту махину, в одиночку. Я отбросил такие мысли, сказав себе, что у меня в башке один ветер. – Молодец! Видишь, теперь ты мужчина! Он поднял большой палец вверх – его фирменный воодушевляющий знак. Я выдавил кривую улыбку. Изнутри помещение оказалось довольно длинным и узким. Вдоль стен стояли стеллажи, на которых громоздились картонные коробки всех форм и размеров. «Канада»! В глубине виднелась винтовая лестница, которая вела из склада в «кабинет», как говаривал папа. Под кабинетом подразумевались деревянный стол и два сломанных кресла, поставленные в каком-то коридорчике. На небольшой полке лежало несколько книг, на стене висела огромная карта города. Папа устроился в одном из кресел и пригласил меня сесть напротив. Затем он закинул ногу на ногу, принял серьезный вид и объяснил, что очень любит это место, так как чувствует себя здесь в безопасности. Именно тут его отец во время войны скрывался от немцев, потому что ошибся, решив, что во Франции ему уже ничего не угрожает. Тогда его приютил один колбасник- коллекционер, который заказывал дедушке всякие редкие штуки. Колбасник держал здесь лавку, где и спрятал дедушку, несмотря на то что за тем охотились немцы. Самым забавным было то, что колбасник оказался евреем, но очень хитрым, поскольку торговал колбасой и ветчиной, и никто не мог его заподозрить. После войны дедушка выкупил у него лавку, превратил ее в «Канаду» и отправил колбасника на пенсию пораньше, так как считал себя обязанным ему по гроб жизни. Папа любил приходить в кабинет, чтобы подвести итоги, поразмышлять над жизненными трудностями и обдумать важные решения. Здесь он чувствовал себя как рыба в воде. Разноцветные огоньки мигали на улице, иногда их мерцающий свет врывался в кабинет. Благодаря причудливой игре теней висевшая на стене карта отражалась на папином лице, и казалось, что улицы и бульвары стали его венами.