Я плюхнулся на то же самое место, где мы сидели этим утром с Мари-Жозе. – Тебе повезло! – Думаете? – сказал я, показывая на вату в носу, из-за которой начинал косить глазами. – Невероятно повезло! – Да. Если бы твоя подруга Мари-Жозе не рассказала директрисе, как всё было, тебя могли бы исключить… – Она пошла к директрисе? – Да. А чтобы объяснить твою агрессивность, она отдала нам это – он лежал в снежке. Завуч разжал кулак и подбросил камень, как теннисный мячик. – Значит, самооборона? – Можно и так сказать… но из-за уха тебе вынесут предупреждение. – Простите, если ухожу от темы, но я узнал про Александра Дюма. Глаза его загорелись, словно мы наконец-то добрались до действительно важного. – И что? – А то, что там всё сложно, согласно моим источникам. Но, если вкратце, могу вам сказать, что все свои книги он написал сам. Все, от начала до конца. Не такой он, чтобы негров иметь, хотя сам и был немного черный! В общем, вы меня поняли. – Я был в этом уверен. Вот это парень! Не то что сегодняшние писаки, которые и сотни страниц родить не могут, а уже на Нобелевку претендуют! * * * Домой я вернулся с тыквой вместо головы. Внутри проводились учения Красной армии: пехота строем шла в атаку под прикрытием артиллерии и авиации. Но я всё же отправился посмотреть, как там поживает мой дрозд в обувной коробке. Хлебные крошки начали понемногу исчезать. Хороший знак. Наверняка он их клевал, пока никто не видел. Из этого я заключил, что дрозды тоже застенчивые. Папа дал мне аспирин, я лег на диван и накрылся одеялом, а он погрузился в подготовку очередного выпуска «Объявлений». Потом отец включил телевизор – какой-то культурный канал, а так как теперь благодаря Мари-Жозе у меня были кое-какие познания и художественный вкус, я не имел права себя запускать. Вся программа была посвящена Второй мировой войне, особенно депортациям евреев. Их отправляли в специальные лагеря, где заставляли работать, а потом убивали. По телевизору показывали целые толпы людей, которые выходили из дома и стройными колоннами, под конвоем, направлялись на вокзалы, где их всех – женщин, мужчин, детей – сажали в вагоны и отправляли бог знает куда. Я попытался разузнать побольше у папы и спросил его, знали ли все эти люди, что их ждет, и почему они не сбежали. – Они, наверное, думали, что их просто заставят работать и на этом всё кончится, – ответил отец, – они не знали, что попали в большую беду. Кто бы мог такое вообразить? – Но, папа, работать просто так, даром, – это уже кошмар… К тому же все эти люди должны были заметить, что их почему-то не любят… – Наверняка они это заметили, когда их били прикладами и всяким таким. Но никто и представить не мог, что их истребят вот так… Да и с какой стати им об этом задумываться, если они ничего не сделали? К тому же, знаешь, в гетто они умирали с голоду и выживали как могли… – Гетто? Папа показал пальцем на лежавший на столе словарь. Я понял намек и начал искать… Гетто, гетто… вот: Гетто. Районы и кварталы в крупных городах, отведенные для принудительного проживания евреев. – Они не были наивнее или покорнее остальных, но, когда им сказали, что их жизнь в специальных лагерях станет лучше, чем в гетто, многие поверили. Да и разве у них был выбор? Впервые я погрузился в далекое прошлое с головой. Я вспомнил дедушку, который тоже приехал с востока, и подумал, что все жуткие сцены в телевизоре – это опасности, которых он смог избежать, перебравшись перед самой войной во Францию. – Папа, как ты думаешь, дедушка приехал именно из той части Европы? – Да, примерно оттуда… Он прибыл из Лемберга[33], это в Галиции, бежал от погромов через Польшу, Венгрию, Румынию… Я внимательно следил глазами за папиным пальцем, рисовавшим в воздухе дедушкин путь по Европе. – Прогромы? Может быть, программы? – Погромы, балбес. Гонения, если тебе так понятнее. – И он сбежал от них на запад? – Да, и спасся. – Так дедушка просто отправился за солнцем и спасся! Меня охватила гордость за предков, которые выпутывались из бед, следуя за солнцем. Мне показалось, что это очень выдающийся способ остаться в живых. Папа принялся листать справочник Кребса, но я хотел еще поболтать с ним о прошлом. – Скажи, папа, а дедушка тебе рассказывал о своих путешествиях и приезде во Францию? Отец положил книгу на колени. – Он мало вспоминал об этих скитаниях, потому что больше всего на свете дедушке хотелось быть самым французским французом во Франции. Он объедался говядиной по-бургундски и рагу, чтобы навсегда забыть о фаршированном карпе и капусте из прошлой жизни на востоке. – Получается, он из тех, кто выжил в этой катастрофе? – Да, он выживший. Так и есть. – А мы тоже, папа, мы ведь тоже немного выжившие? Он улыбнулся, чуть склонив голову набок, и снова погрузился в свою библию Кребса. Перед тем как уснуть, убаюканный отрывистыми образами, которые вертелись в голове, я подумал, что теперь я еще и выживший в школьной катастрофе, и всё благодаря Мари-Жозе. Мне приснилось, что я плыву на громадном пустом пароходе. Во сне я шел по огромной навощенной палубе и неожиданно столкнулся со стадом быков, пасшихся прямо на борту корабля, под открытым небом, обнесенных ограждением из колючей проволоки. Внезапно завопила сирена – я перегнулся через поручень и вижу, как один из быков угодил в плоское море, неподвижное и блестящее, словно расплавленный свинец. Я поискал глазами спасательный круг, чтобы бросить быку: тот тонул уже не в воде, а в чём-то вроде песка или грязи. И я понял, что у тонущего животного нет глаз, только две красные дыры. Я плыл на папиных руках к себе в комнату и предпочел бы никогда не просыпаться. Затем подумал, что у меня скоро день рождения, а жизнь, пожалуй, вполне может измениться в лучшую сторону. 7 Надо сказать, что после драки во дворе я приобрел в коллеже определенный авторитет. Не каждый день приходится кусать чужое ухо, чтобы спасти свою честь. К счастью, с ухом всё оказалось не слишком серьезно: просто пришили обратно надорванную мочку. Обидчику две недели пришлось ходить с повязкой на ухе, и я прозвал хулигана Ван Гогом[34]. Мне показалось, что учителя стали относиться ко мне иначе: не так свысока, пожалуй, даже по горизонтали, и довольно серьезно. Конечно, теперь для всего коллежа мы с Мари-Жозе были женаты: у нас появился огромный дом, две машины и трое детей. Однако, поскольку все поняли, что меня легко взбесить, и дорожили своими ушами, никто не осмеливался слишком дразнить нас за эту дружбу. Однажды, когда я был с Хайсамом в комнате консьержа, он сказал то, что и понравилось, и заинтриговало меня: – Надо же, она такое провернула… А затем добавил: – Мари-Жозе сделала что-то такое, отчего ты ожил. Но он был неисправим, поэтому, рассеянно взглянув на шахматную доску, пробормотал: – Это очень странно… – Что опять странного? – Помнишь финал партии Рубинштейна[35] и Тарраша[36] в 1922-м, голландскую защиту? – Конечно помню, – сказал я, чтобы ему подыграть. – Я никогда не замечал, что, сделав двадцать шестой ход на h8, Рубинштейн выигрывает партию, пойдя ферзем на e7[37]. Глупо, не правда ли? – Непростительно с его стороны. Хайсам улыбнулся глазами за толстыми стеклами очков и показался мне огромным в этой каморке, словно какое-то легендарное существо. Я подумал, что, может, он когда-нибудь займет место своего отца и проведет здесь всю жизнь. Мой папа же унаследовал «Канаду» у дедушки. И я мог бы пойти тем же путем. Вдруг я вспомнил про символический рисунок Хайсама, который нашел в рюкзаке в начале года: яблоня с несколькими яблоками вокруг ствола. Тогда он отдал мне рисунок со словами: – Яблоко от яблони недалеко падает. – Что ты хочешь сказать? – спросил я. – Это парабола, позже поймешь. – Телеантенна? Ты шутишь? – Яблоко – это ты. Поищи в словаре и поймешь. В тот же вечер я последовал его совету: