– Да нет, я не продаю ювелирные украшения, много хлопот! Ну что за ерунда – обычная муха за три миллиона, даже не золотая или брильянтовая. Мари-Жозе продолжала смеяться. Я тайком проверил ширинку, но она была застегнута. – А мне вот нравится Муха американского периода, – сказал отец Мари-Жозе. – Точно, наверное, это какие-нибудь экзотические мухи, вроде цеце. Мари-Жозе нагнулась ко мне и всё разъяснила. Я сделал вид, что ничего не произошло. Разве мог я знать, что Муха[47], Альфонс по имени, – это чешский художник? Да и кто вообще мог жить с такой фамилией? Господин Муха… Я улыбнулся про себя, сохранив, однако, лицо совершенно серьезным. Наконец мама Мари-Жозе принесла огромное блюдо – началась десертная церемония. Там было это итальянское пирожное, которое я просто не мог не похвалить: – А, камасутра! Обожаю, спасибо! Расплывшись в благодарной улыбке, я протянул тарелку. И тут я понял, что все пришли в полный ужас, поскольку наблюдал за ними краем глаза. – Ч… что? – спросила мама Мари-Жозе, заикаясь. – Ну камасутра, итальянский десерт, вот он. Будем есть или в музей отнесем? – А, я понял, – сказал отец Мари-Жозе. – Тирамису? – Ну да, я так и сказал, тирамису. Все вздохнули с облегчением, и повисла благодатная тишина. В целом могу сказать, что я произвел отличное впечатление. * * * Всё произошедшее никак не помешало мне увидеть под утро жутко ядовитый сон. Я рыбачил на спокойной реке, как вдруг заметил, что у меня клюет. Потянув удочку изо всех сил и рванувшись вперед, я вытащил из воды на ярко-зеленую траву какого-то мягкого и липкого сома. Его угрожающий вид оставил очень неприятное впечатление, когда я проснулся. Тем не менее грядущий день не предвещал ничего опасного: я должен был встретиться с Мари-Жозе возле комнаты смеха, а потом ко мне собирались зайти порепетировать Метро, чтобы мы не облажались на концерте. Папа немного расстроился, поскольку накануне начистил до блеска «панар», намереваясь отправиться вместе со мной на встречу любителей вымирающих машин, но отнесся с пониманием к тому, что у меня на сегодняшний вечер были свои приоритеты. Даже посоветовал пойти побриться. По дороге на ярмарку я размышлял, как бы избежать концерта. Конечно, я всё еще любил подрыгать конечностями под кучу децибелов разом, но как только вспоминал о хрупком и упорном искусстве Мари-Жозе, которая читала ноты лучше, чем я – буквы, то понимал, что всему есть предел. Когда я увидел Мари-Жозе рядом с комнатой смеха, то решил, что хватит об этом думать, потому что иначе день будет испорчен. Всё наладится, когда тебе всего тринадцать. Мы гуляли среди палаток и наткнулись на выставленные на прилавке карамельные яблоки, «яблоки любви», как их иногда называют. Едва я произнес название, как покраснел, точь-в-точь это яблоко. Мари-Жозе странно на меня посмотрела, и мы укусили лакомство – каждый со своей стороны. – У тебя красные усы, – сказала она. – У тебя тоже. Всё еще усатые, мы расхохотались и вошли в огромный прозрачный лабиринт. Перемещаться там надо очень осторожно, иначе врежешься носом в прозрачную перегородку. Какие-то дети вопили, потому что потеряли родителей. Точнее, они их видели, но никак не могли до них добраться – такое обучение изгнанию. И я подумал, что это очень похоже на жизнь: мы в ней крутимся-вертимся, вроде бы совсем рядом, но никак не можем коснуться друг друга. Мы с Мари-Жозе сосредоточились и пробродили так добрую часть времени. Но в какой-то момент я обернулся и понял, что никого рядом нет. Пустота еще больше вгоняет в замешательство – вот вам мое мнение. Мари-Жозе стояла в нескольких метрах позади: она помогла какому-то малышу встать на ноги и вытирала ему платком хлынувшую из носа кровь. Я подумал о своем дрозде. Потом к малышу подбежала мама и взяла его на руки, громко возмущаясь дурацким аттракционом. Когда я направился к Мари-Жозе, оказалось, что нас разделила стена: мы двигались параллельно друг другу, предвкушая скорую встречу, однако в самый последний момент убеждались, что по-прежнему находимся в разных коридорах. Поначалу было смешно, но с каждым мгновением паника возрастала. Каждый из нас попытался оставаться на месте и подсказывать на расстоянии, но бесполезно: мы не могли ни сойтись, ни прикоснуться друг к другу, словно более не существовало способа пересечься, или помочь, или даже понять друг друга. В итоге мы оказались в тупике, разделенные стеной из оргстекла. Мари-Жозе криво улыбалась. Я уже не знал, сон это или реальность. Она приложила руки к стеклу, широко растопырив пальцы, а я прижал к ним свои ладони: казалось, нас распяли лицом к лицу с разных сторон креста. Так мы провели долгое время, не в силах оторваться друг от друга, словно смотрелись в зеркало. В итоге мы встретились уже снаружи. Ярко светило солнце, пахло сахарной ватой. Мы отправились на автодром, и Мари-Жозе захотела сама управлять машиной. – Понимаешь, может, я катаюсь на таких штуках в последний раз… Мне казалось, что все на нас пялятся, и я очень даже обрадовался, потому что подумал, будто нам попалась самая крутая машина. Только через несколько минут я понял, что Мари-Жозе вела с закрытыми глазами, и подумал, как сложно будет продержаться до конца года, не вызвав подозрений. Я уже почти решил заговорить на эту тему, но быстро сдулся. Окончательно вымотавшись, мы вышли на ярмарочные аллеи. Огни аттракционов сливались с новогодними гирляндами. Было холодно, и из наших ртов вырывались маленькие облачка инея. Вдруг Мари-Жозе остановилась, схватила меня за руку и крепко стиснула. – Давай прокатимся на поезде страха! Она выглядела такой счастливой при мысли о том, что мы будем пугаться вместе! Мне не очень хотелось, пришлось сделать вид, что я спокоен, но моя голова была занята мыслями более грустными и страшными, чем все призраки мира. Я представлял, как Мари-Жозе отвозят в специальное заведение для слепых и оставляют там одну с чемоданчиком. Как она машет рукой в пустоту. Я подумал, что надо посоветоваться с Хайсамом, он, пожалуй, единственный, кто может помочь мне во всём разобраться. Но пришлось выгнать эти мысли из головы, потому что над нами летали светящиеся скелеты и делали так: «Ух! Ух!» – было страшно, Мари-Жозе даже прижалась ко мне. Я чувствовал, как ее волосы щекочут мне щеку, и подумал, что побриться было правильным решением. Вдруг наш вагончик надолго остановился. В темноте раздавались мрачные звуки. Мари-Жозе прошептала мне: – Я боюсь привидений! И я не успел ничего ответить, как почувствовал, что ее губы коснулись моего рта. Она прижалась так сильно, что я даже не отреагировал и завис, открыв рот. Ее же язык крутился во все стороны, как юла. Я чуть не прыснул от смеха, но сдержался, потому что так лучше. Сразу после этого вагончик тронулся – прощайте, призраки. Мы отодвинулись друг от друга и выехали на свет. Было как-то неловко. Мари-Жозе выглядела задумчивой, и я подумал, что она уже жалеет о случившемся. – Ты какая-то грустная. – Нет, вовсе нет. Я, правда, не уверена, так ли это делается. На прошлой неделе я прочитала в приемной у стоматолога инструкцию в журнале «Флирт и нежность». Там всё так и описывали, но, знаешь, с инструкциями всегда очень просто напутать… – Нет. Всё правильно. По крайней мере в теории. – А на практике? – Не знаю. Я только про теорию знаю. * * * Потом мы быстро разошлись по домам, потому что она собиралась еще позаниматься на виолончели, а я уже опаздывал на репетицию с Этьеном и Марселем. В конце мы пожали друг другу руки – это было забавно, и я подумал, что близость – не такая уж простая штука. Но я не сердился, мы расстались на хорошей ноте, и мне даже не терпелось подвести итог всей сложившейся ситуации. Однако для такого рода операций, как часто говаривал мне папа, требовалось остаться одному. Дома никого не оказалось: ни папы, ни Этьена с Марселем. Ни «панара». Пусто. Я поднялся в свою комнату под крышей и сел за стол. Мое состояние было близко к медитации, то есть к сосредоточенному глубокому размышлению на какую-то тему. Уж это точно никогда не повредит. Я подумал об уважаемом египтянине, который часто разыгрывал «нильского крокодила», и решил взять с него пример, потому что медитация, похоже, неплохо ему помогала. Первой задачей было отделаться от концерта «Сверла», при этом не сойти за труса и не ранить самолюбие Метро. Вторая задача – выяснить, смогу ли я помочь Мари-Жозе. Вот они, две мои проблемы. Я услышал мотор «панара», вскоре во дворе раздались голоса. В окно я увидел, что Этьен и Марсель вернулись с папой, который брал их с собой на прогулку. Едва я спустился к ним, как сразу понял, что что-то тут не так. Этьен сообщил мне: – Дома всё к чертям пошло! – Почему? – Разводимся. Так как я ничего не понял, Марсель уточнил: – В смысле, родители разводятся. Весь день орали. Никак не договорятся о разделе имущества. Еще в суде будут опеку над нами разбирать. Я думал, они глотки друг другу перегрызут. – Ну не могут же они вас располовинить. Станция метро надвое не делится. Когда-то уже был царь, который хотел распилить детей пополам, чтобы раздать всем, не помню, как его звали[48]. – Но это смешно, – сказал Этьен, – я даже не думал, что они так сильно поссорятся по этому поводу! Он крепко задумался. Я заметил: – Это нормально. Все родители бьются за своих детей. Ну, почти… В голове промелькнуло воспоминание о матери. Они смотрели на меня вытаращив глаза. – Да нет же. Тут всё наоборот. Мы им так надоели, что никто не хочет нас забирать. Поэтому мама просит в суде, чтобы мы остались с папой, а папа – с мамой. Оба хотят доказать, что другой справляется с нами лучше. Папа наверняка скажет судье, что бьет нас, а мама – будто заставляет нас готовить и мыть посуду, пока сама шляется по ночным клубам! – Оригинально, – сказал я. – На днях мы с папой видели одну передачу на эту тему, но конкретных решений они не предлагали. Братья выглядели очень измученными, совсем не в своей тарелке, так что я подумал, что сейчас не самый подходящий момент сообщать им о своем решении по поводу концерта. Мы начали репетировать. Без особой убедительности я бренчал на гитаре и орал в микрофон: Оставьте нас в покое. Довольно домашки в школе. Довольно домашки в школе. Оставьте нас в покое. Идем вразнос, Горчицу вам всем в нос. – Слова – просто огонь, особенно рифмы, – с видом знатока заметил Этьен. Наверняка он это сказал, чтобы мне польстить. Я написал эти стихи во времена бунта, а бунт иногда заставляет вас думать и делать вещи, которые вы потом совсем не понимаете. Марсель добавил: – Тебе надо показать их учительнице литературы. Уверен, она на весь класс зачитает, потому что похоже на… ну ты знаешь…