Если мне приходилось представлять их в компании, я всегда называл Кенни «лучшим» другом, а Лиззи и Мэри Джо «очень хорошими». Никто никогда не обращал на это внимание, но это так. А если меня изначально просили представить «своих лучших друзей», то Кенни я неизменно выделял пометкой «близкий». Это было так смешно, особенно для парней-подростков, но никто никогда не задавался вопросом, почему я это делаю – даже если замечал. И Кенни делал точно так же. Ближе него, пожалуй, у меня не было никого. Столько, сколько он – обо мне не знали даже родители. Сколько у нас за спиной авантюр, тусовок и, конечно же, ссор. Любая дружба парней неизменно имеет в себе пару склок и даже несколько серьезных драк. Но он мой лучший друг. Был моим лучшим другом. И теперь он мертв. Потому что я предложил поехать в Ведьмино Село, решив, что это будет весело. Ведь мы всегда хотели здесь очутиться. Я решил, что это будет забавно. Что нам будет потом, что вспомнить, когда мы, два дряхлых старика, будем сидеть на ступеньках чьего-то из наших домов и, ворча, глядеть на молодежь, попивая дешевое пиво. Это должен был быть крутой уикенд. Быть может, если повезло бы, даже с раскрытием чего-то интересного. Это не должно было стать местом смерти. Причиной смерти. Нет. Никогда. Кенни не может умереть. Кенни бессмертен. Это как родители. Ты никогда не думаешь о том, что будет, когда они умрут – потому что в твоей голове в принципе не укладывается такой постулат, что они когда-то могут умереть. Они же ведь просто не посмеют этого сделать. Наверное, ужасно не думать в этот момент и о том, что рядом с ним так же мертвая лежит Лиззи, но мне плевать. В данный момент мне совершенно плевать и на нее, и на все и всех вокруг. На все, кроме Кенни. Я слышу чьи-то приближающиеся шаги издалека. Слишком быстрые и суетливые – видимо, человек бежит. Роб все еще скулит над ухом – значит это Вилма, проснулась от их с Мэри Джо криков. Потому что я по-прежнему молчу. И по-прежнему стою все так же, наполовину согнувшись. Наполовину в палатке, наполовину снаружи. Чувствую, как о мою спину трепыхаются края лаза. Я, кажется, даже чувствую медный запах крови. Кто-то касается моей спины: – Что здесь.. И вновь крик. Крики-крики-крики. Я тоже хочу закричать. Но не от ужаса. А от бессилия. От того, что не могу ничего изменить. От того, что даже не могу выйти из этого чертово вакуума, продолжая безмолвно стоять здесь, посреди палатки, в которой в течении ночи убили моего лучшего друга, пока я мирно спал в ярде от него. Почему он не кричал? Почему никто из нас не слышал? Почему их убили, а нас и Вилму не тронули? Чувствую, как кто-то вновь толкает меня в спину. Уже сильнее. Бесполезно. Теперь кто-то пробирается у меня под рукой, после чего я чувствую огненный хлесткий удар по своей щеке. Спасибо. Благодаря нему мир начинает вновь оживать. Этот удар снимает его с паузы. – …с тобой? – слышу я обрывок фразы Вилмы, что и дала мне по лицу прежде, чем мир, снятый с паузы, теперь начинает двигаться в утроенной скорости. Я будто бы проживаю за пару секунд то, на что остальным было дано пару минут. Резко падаю на пол, словно сила притяжения увеличилась в разы. Падаю коленями прямо в кровь, в ней же пачкаются ладони, когда я опираюсь ими, чтобы не угодить туда лицом. Мое правое плечо касается колена Кенни и тогда я начинаю кричать. Это даже не крик. Это вопль, рев, стон. Нечто настолько чужое и инородное, которого я еще никогда не слышал, исторгаемым из своего тела. Из своей глотки. Слезы начинают катиться по лицу, смешиваясь со слюнями, поскольку каким-то образом я перестаю отслеживать этот примитивный процесс и они начинают вязкой массой тянуться из моего открытого рта. Я кричу. Мой язык то касается неба, то вновь опускается вниз. Слезы замутняют взор все сильнее, пока я не доползаю до друга настолько, что падаю ему на живот. Кто-то вновь кричит. Я лишь смутно могу разобрать слова: – ..оттуда… оттащите его оттуда.. уберите… вытаскивайте его.. Я пытаюсь вцепиться руками в друга, не позволяя отодрать меня от его тела, но когда опоминаюсь – цепляю лишь воздух. Я даже не осознаю тот момент, когда меня волоком вытаскивают из палатки. Я лишь вижу зареванную Мэри Джо с красным лицом, которая склоняется надо мной и начинает зачем-то вытирать платком мое лицо. Но вот платок все сильнее и сильнее краснеет и я понимаю, почему она это делает. Очевидно, когда я упал на живот Кенни – я вдоволь извозился в его же крови, сам того не понимая. Вероятно, если я вытяну перед собой руки, то обнаружу что и они, и колени, на которые я упал, сплошь запачканы чем-то красным. Но я не вытягиваю их. Я продолжаю судорожно втягивать воздух, с шумом выпуская его. На звуки, крики и стоны не остается сил. Моя грудь лишь лихорадочно дергается, точно в каком-то эпилептическом припадке. Где-то рядом продолжаю слышать скулеж Роба. Вряд ли это скулеж скорби – скорее скулеж страха за самого себя, за то, что случилось и за то, что он может оказаться следующим. Над ухом, пока она меня вытирает, не прекращаются рыдания Мэри Джо. Вилму не слышу. Правильно. О ком ей рыдать. Парень, которого она любила лишь на расстоянии за внешность, потому это скорее даже симпатия, и девчонка, которую по этой же причине она терпеть не могла. Для нее невелика потеря. Не знаю, сколько проходит времени прежде, чем Мэри Джо отбрасывает платок в сторону, явно не намереваясь его когда-нибудь выстирать и заново использовать. К этому моменту я уже больше не слышу и стенаний Роба. Моя собственная грудь так же уже безвольно не дергается, мешая мне дышать. Потому, сделав небольшие усилия, я сажусь на земле. Мэри Джо, видимо, решив, что от горя я внезапно сделался инвалидом, поддерживает мою спину, помогая сохранять позу. Но с каждым мгновением чувствуя все большее воздействие на свою спину, понимаю, что это не она меня держит, а я ее. Несколько раз промаргиваюсь, чтобы суметь сфокусироваться хоть на чем-то, убрав влагу из глаз. Справа вижу палатку Кенни. Прямо перед собой – нашу. Значит, меня отволокли к ней. Чуть повернув корпус, замечаю в паре дюймах от нас с Мэри Джо – Роберта. Он сидит, подтянув колени к носу и шмыгает, сложив руки так, что сверху них только очки и торчат. Будто жираф, спрятавший голову в песок. Оборачиваюсь в другую сторону. Вилмы нигде не видно. Тогда пытаюсь встать и Мэри Джо тут же переносит собственный вес на свою руку, перестав опираться мне на спину. Встав, недолго стою прямо, чтобы убедиться, что с координацией у меня по-прежнему порядок, после чего разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Лицом к вольво. И тогда вижу Вилму. Ее бледно-пепельное лицо. В дрожащей руке сигарета. У ног уже несколько окурков. Она сидит прямо на капоте собственной тачки, глядя невидящим взглядом куда-то сквозь всё на свете, и выпускает дым с завидной периодичностью. Ничто, кроме руки, держащей сигарету – у нее не двигается. Кажется, даже не моргает. Но вот ее расфокусированный взгляд медленно (все-таки моргнув) переходит на меня. Она смотрит так какое-то время, после чего вновь подносит сигарету ко рту, делает глубокую затяжку, и выдыхает густой дым. И вновь устремляется в сторону. Так же медленно поведя зрачками влево.