В маленькой кастрюльке варилась картошка. Руки Симы стали красными от ледяной воды и никак не хотели отогреваться. Она держала ладони над паром и задумчиво смотрела на белесые пузырьки закипающей воды. Когда Серафима поняла, что Горецкая совсем не та, какой хочет казаться? Уж точно не в тот день, когда пришла к ней впервые. Скорее, через месяц, когда разговор вновь зашел об оплате. — Я тебе премии платить не собираюсь, — заявила старуха. — Если рассчитываешь обогатиться за мой счет, то у тебя ничего не получится. Вот ты хватаешься за все, а ведь в твои обязанности входит только уборка, готовка и покупка продуктов. — Амалия Яновна, — вздохнула Сима, — неужели вы думаете, что я ничего не понимаю? Если бы я хотела денег, то… — она не закончила и снова вздохнула. Горецкая ждала, насмешливо приподняв бровь. В тот момент Сима, стоя на табуретке, протирала листья огромного фикуса, поэтому просто развела руками — мол, все и так понятно. Спустившись, она прополоскала в тазу тряпку, хорошенько выжала ее и, поддерживая нижний плотный листок, смочила его темно-зеленую поверхность. — Когда закончу институт, у меня будет больше выбора. В школу можно пойти, или, например, в какое-то культурное учреждение. Илюша подрастет, станет легче… — М-да, времена нынче другие, — хмыкнула Горецкая. — Раньше бы тебя и на пушечный выстрел к детям не подпустили. — Это почему же? — опешила Сима. — А какой пример ты собираешься им показывать? Родила без мужа, значит, способна на… — в глазах Горецкой промелькнуло что-то и тут же скрылось в мутноватых зрачках. Симе показалось, что старая актриса совсем не хочет говорить подобные вещи и делает это через силу, но уже в следующее мгновение Горецкая все же закончила фразу словом, от которого у Симы вспыхнули уши и засвербело в затылке. — Можно подумать сто лет назад дети рождались только в браках! — парировала она. — Я вот, например, считаю, что главное — это любить человека. Тогда и дети получаются хорошие и умные. Ведь по-разному же в жизни случается! Вот мой Илюша, кстати… — Случается, что и псы дворовые случаются! — захихикала старуха, но, заметив, как вытянулось лицо Симы, махнула рукой. — Ладно, не тряси губой… А вот скажи, — Горецкая уперлась подбородком в ладонь, и подушечки узловатых пальцев впились в сморщенную кожу, — с любовью-то твоей все понятно. А если не любишь? — Как это? — захлопала глазами Сима, тут же вспомнив, как вспыхнул в ее груди огонек при взгляде на того парня со скамейки. Если бы это не было любовью, то она давно бы забыла его. Но за эти годы из памяти не стерся даже его голос… — А вот так… — глухо ответила Горецкая. — И мало того, что не любишь, ненавидишь! — она чуть склонилась, и Сима, почувствовав, как задрожали колени, присела на табуретку. — Только представь, что тебя насильно тащат, сдирают с тебя одежду… Серафима зажмурилась и помотала головой. — Амалия Яновна, не пугайте меня, — попросила она. — Расскажите лучше что-нибудь хорошее, пока я цветы домываю. — Что тебе рассказать? — откинулась на спинку кресла Горецкая и смерила Симу высокомерным взглядом. — Из «Грозы» можно? — Сима сложила ладони в молитвенном жесте. — Монолог Катерины? Мне так эта пьеса в школе нравилась! «Отчего люди не летают как птицы?» — нараспев тоненько протянула она, стараясь придать голосу трагическую ломкость. Горецкая закатила глаза и постучала по столешнице запаянным в серебряную вязь перстня красным камнем. Серафима хлопнула себя по губам, тем самым показывая, что вся превратилась во внимание. Да так и было — как только Амалия соглашалась произнести один из своих многочисленных монологов, она преображалась. Голос ее вдруг становился мощным, звучным, и у Симы бежали мурашки по рукам и ногам, а на глазах вскипали восторженные слезы… … Слеза покатилась по щеке и упала прямо в кипящую воду. Сима шмыгнула носом и, взяв нож, потыкала в картошку. — Илюша, подойди ко мне, — позвала она сына. — Давай над картошечкой подышим? — А потом съедим ее! — Сделав «страшные» глаза, подлетел мальчик. Сима поставила кастрюльку на стол, посадила Илюшу на колени и накрылась курточкой. Илюша послушно задышал, открыв рот, а она мягко удерживала его руки, чтобы он случайно не обжегся. Ничего не понимающий щенок стал тыкаться об их ноги и поскуливать. Илья захихикал, задергался, заелозил, играя с Чихуном. — Ну хоть пять минут, милый, — попросила Сима. Желудок ее свело от голода. Она и сама-то с трудом могла дышать картофельным ароматом. А вот Горецкая картошку не любила… Говорила, что от нее растет живот и портится кожа. Ах, Амалия Яновна, знали бы вы… Как только сумерки заволокли окна, Сима задернула шторки, радуясь тому, что наконец-то сможет затопить печь. Между поленьями она нашла несколько старых пыльных газет. Сытый Илюша крутился рядом, сопел, заглядывал внутрь печки и лез под руку. Но Серафима отстранила его, доверив собирать с пола мелкие щепки и складывать их горкой на жестяном совке. Проверив тягу, Сима разложила щепки вместе с бумагой и чиркнула спичкой. Через некоторое время в трубе загудело, вензелем кверху закрутился голубой дымок. Щенок лежал напротив печки, вытянув передние лапы и положив на них морду. Блюдце, в котором недавно была картошка с мясным паштетом, было чисто вылизано. Заварив чай, Сима добавила немного кипятка в кружку с холодной водой, чтобы Чихун не простудился… Поленья горели хорошо — лежали они в доме с незапамятных времен, а потому занимались моментально. Уже от одного вида огня Симе стало немного теплее. Она забралась с ногами на диван и прижала к себе сына. Зевнув, он привычно потыкался носом в ее шею и прошептал: — Когда папа приедет, он научит меня кататься на коньках… — Научит… — кивнула Сима. — И машину водить… Сима до боли сжала губу и зажмурилась. — Конечно, милый, засыпай… А я расскажу тебе сказку… Глава 18 Макар Вопреки расхожему убеждению, что свежий воздух прочищает голову и приводит в чувство, появление Чердынцева на улице ознаменовалось сильным головокружением и резко замедлившимися движениями рук и ног. Пока он шел вслед за Ерохиным, проталкиваясь сквозь пританцовывающую пьяную публику, адреналин в его крови нашептывал о том, что нужно срочно сказать следователю, что Серафима стала жертвой какого-то злого рока или стечения обстоятельств. Ведь она не могла, не могла… Она совсем другая — чистая, нежная… Но стоило Макару переступить порог увеселительного заведения, как его затошнило и мотнуло в сторону ближайшего сугроба. Взмахнув руками, Чердынцев утробным рыком перекрыл рвущийся из-за стен «бемс-бемс», и запоздало подумал о том, что мать была права, и пить всякую дрянь в незнакомых местах чревато для здоровья. — Паленую, значит, наливают, — как сквозь вату донесся до Макара голос Ерохина. Макар загреб ладонями снег и со стоном утопил в нем пылающее лицо. — Морду не отморозь, — дернул его за рукав следователь. — Моя морда, что хочу, то и делаю, — просипел Чердынцев. — Ты знал… — Что знал? — переспросил Ерохин. — Что эта дрянь паленая… Крышуешь тут… Следователь рассмеялся и похлопал себя по карману: — Может, у тебя просто желудок нежный, а, Чердынцев? Понаехали тут всякие, ругаются, драки хулиганят. Напиток богов им наш не понравился, видите ли! — Следователь поежился и мотнул головой: — Пойдем уже, московский гость. Сам ты сейчас все равно не доедешь. А я тебя не повезу. У меня дома кот некормленый. — Кот? Какой кот?.. — покачиваясь, Макар доковылял до своей машины, затем остановился и развернулся к Ерохину: — Я не оставлю ее… Она же пропадет… — Да что с ней случится? Не ссы. Все уже в курсе, что ты под моей охраной. Пальцем никто не тронет. Пошли, давай! — Я не это имел в виду… — сказал Макар и судорожно вздохнул. — Холодно-то как… — О, отпускает потихоньку. Вот что значит, здоровый организм. Ты ведь, наверное, и спортом занимаешься? Чердынцев нахмурился, пытаясь собрать мысли в кучу. Но перед глазами плыло, зубы отбивали чечетку, челюсть болела, а нижняя губа припухла и горячо пульсировала. Ерохин уже стоял на переходе, когда Макара наконец дошло, что если тот уйдет, то другого подходящего случая поговорить по душам больше может и не представиться. Похлопав кроссовер по холодному боку, Чердынцев рысью заковылял к Ерохину. Следователь действительно жил неподалеку, в каменной двухэтажке, бывшей, по всей видимости, когда-то общежитием. Длинный коридор, освещенный только двумя тусклыми лампочками, был заставлен какими-то шкафами и другой мебелью. — Служебная площадь, — объяснил Ерохин, открывая дверь. — Заходи. Чердынцев зажмурился от яркого света и прикрыл глаза рукой. Через пару минут, подслеповато жмурясь, огляделся. Ерохин уже копошился в маленьком холодильнике, на подоконнике шумел электрический чайник. Макар стащил пуховик и, покрутившись на месте в поисках какого-нибудь пуфика, прислонился к стене, чтобы снять обувь. — Да не надо, не разувайся, — отмахнулся следователь. — Н-неприлично… по дому в б-ботинках, — пробормотал Макар. — А в носках, по-твоему, самое оно? Тапок у меня нет. — Ну и ладно, — пожал плечами Макар. Он подошел к чайнику и обхватил ладонями его круглые пластиковые бока. У Ерохина была одна комната, вроде студии. Имелся отдельный туалет, который Макар вычислил по шумевшей воде в стояке и приоткрытой двери. Из-за этой двери вышел большой поджарый кот, который, заметив Чердынцева, остановился как вкопанный. Животное втянуло носом воздух и, выгнув горбатую спину, издало такой звук, что у Макара приподнялись волосы на затылке. — Не парься, свои, — обратился Ерохин к коту, и тот, удовлетворившись ответом, запрыгнул на диван и улегся на подушку. — Где ты нашел эту дикую тварь из дикого леса? — спросил Чердынцев, разглядывая немигающие желтые глаза. — Это он меня нашел. На помойке, — ответил следователь и поставил на стол тарелку с колбасой и сыром. Макар не стал уточнять подробности и, дождавшись, когда чайник отключится, снял его с платформы и тоже поставил на стол. — Ты что, чай будешь? — удивился Ерохин, кивая на бутылку. — Чай, — уверенно кивнул Макар. — Что-то нехорошо мне. — Рассосется, — усмехнулся Ерохин. — К местной отраве привычку надо иметь. — Не-не, я к хорошему привык, — Чердынцев сунул в рот кусок сыра и стал жевать, морщась от боли. — Давно здесь живешь?